Блог "Книги Лондона". Зачем снова переводят русскую классику

Кирилл Кобрин для bbcrussian.com "Скучающий и отчужденный, уставший от петербургского высшего общества Евгений Онегин переселяется в деревенское поместье, полученное им по наследству от дяди. Там он встречает Татьяну, которая безнадежно сходит по нему с ума. Из такого сюжета Пушкин создает великий шедевр о любви, смерти, дуэлях, соперничестве, личности и поисках счастья, путеводную звезду для всей русской литературы". О блоге: Блог писателя и историка Кирилла Кобрина London Books - о книгах и о городе, в котором он прогуливается вдоль книжных полок. Книжные полки Лондона - блог читателя Блоги Честно говоря, так и тянет продолжить: "От создателя "Руслана и Людмилы" и "Гаврилиады" – и от переводчика эпопеи о безумных приключениях Пьера Безухова. Читайте то, что сам Набоков не смог переложить стихами!" Впрочем, все плохие рекламы одинаковы, скажем мы, перефразируя создателя безуховской эпопеи. Но это не отменяет важности того, что именно рекламируется: в британском издательстве Pushkin Press вышел новый перевод "Евгения Онегина", сделанный Энтони Бриггсом. Бриггс – один из самых известных переводчиков русской литературы "золотого века", знаток Пушкина и, конечно, автор вышедшей в 2005 году еще одной английской версии "Войны и мира". Я не буду здесь разбирать нового английского "Онегина" сразу по нескольким причинам. Прежде всего, это дело тех, для кого английский язык родной. Или же тех, кто настолько изучил английский (точнее, стал в нем жить), что может уловить главное в переводе, в литературе, в стихах: интонацию. Во-вторых, разбор перевода – дело тщательное и утомительное, оттого место ему – в специальных литературных и филологических изданиях. Но самое главное – в-третьих. Разговор об английских переводах этой "путеводной звезды" просто невозможен после всех баталий по этому поводу. Точно так же, как образованному человеку русской культуры невозможно "просто прочитать "Онегина", отстранившись от наслоившихся интерпретаций самого классического произведения русской словесности. Перевод невозможен Напомню, что баталии вышли на совсем иной уровень после публикации в 1964 году титанического труда Владимира Набокова – тысячестраничного прозаического перевода "Евгения Онегина" на английский, комментариев на который - в изобилии. Маршак действительно превратил поэта Шекспира в какого-то детского стихослагателя, а Пастернак вправду превратил драматурга Шекспира в мастера гладких банальностей. Жест, сделанный с толстовской монументальностью, невозможно игнорировать – как и заявления Набокова, что "Онегина" стихами перевести невозможно. Эту невозможность Набоков неоднократно демонстрирует – в своем труде, а также, за 10 лет до того, в знаменитых лекциях по русской литературе. Читая его ядовитые комментарии, с готовностью соглашаешься – уж очень нелепыми выглядят опозоренные переводчики, выдающие свои жалкие вирши за божественные пушкинские строфы. Но – как это часто бывает с Набоковым – убедительность пропадает, стоит подумать чуть подольше, нежели предполагает ловкое скольжение по блестящей поверхности его прозы. Ну да, стихотворные переводы действительно выглядят дурацкими. Но позвольте, Владимир Владимирович, ведь стихотворные переводы вообще выглядят так! Собственно, и не только стихотворные. Маршак действительно превратил поэта Шекспира в какого-то детского стихослагателя, а Пастернак вправду превратил драматурга Шекспира в мастера гладких банальностей. Можно привести десятки тысяч примеров из разных языков и разных переводов – чем, собственно, любят заниматься многие переводчики, с совсем не буддистским спокойствием перемывающие косточки своим коллегам. Перемывание переводческих косточек – занятие полезное; собратья по перу и публика должны знать все слабые места. Или, если эти места не слабые, привести тому убедительные доказательства. Но дискуссия отвлекает нас от одного очевидного факта. Перевод невозможен. И тем с большим рвением мы должны пытаться опровергнуть этот факт. Из наших безнадежных попыток и рождается нечто третье, особое, ранее невообразимое. Это нечто находится где-то между оригиналом и "принимающей культурой". Перевод невозможен именно потому, что он уже не оригинал, и он никогда не сможет стать совсем "своим" в чужом наречии, чужой литературе. Эта невозможность дает шанс сделать нечто новое, в лучшем случае – отбрасывающее особый свет на источник и, одновременно, трансформирующее ту культуру, для которой он изготовлен. Оттого, к примеру, маршаковские и пастернаковские переводы важны – они много говорят нам о том, чем Шекспир не являлся, и, одновременно, дают возможность изучить сознание советского поэта, вынужденного сдаться на переводческую рутину, но не желающего халтурить. Переводя Шекспира Маршак – и особенно Пастернак – отправляли современникам и потомкам послание, в котором сконцентрировано их время. Что же до точности этих переложений, то да, они вызывают справедливую критику. Но ведь никто не мешает строгому критику сесть и перевести все заново, не так ли? Смелый Бриггс В общем, надо воспеть смелость Энтони Бриггса, который рискнул в который раз перевести "Онегина". Не у многих хватило бы на такое духа. Впрочем, "Война и мир" – тоже не самое легкое предприятие, учитывая предыдущие английские версии. Особенно старый как мир перевод Констанс Гарнетт, а также переложение, сделанное в 2007 году Ричардом Пивером и Ларисой Волохонской для издательства Knopf. Впрочем, здесь Бриггсу пришлось сражаться не столько с предшественниками и современными конкурентами, сколько с самим Толстым. Если "Евгений Онегин" – вещь идеально написанная, кристально-ясная и прекрасно встроенная в европейский литературный контекст первой трети XIX века, то "Война и мир" – сочинение невиданное по тем временам, да, собственно, и позже. Все говорят о "затрудненном стиле" Толстого, о его "корявом языке" – причем не совсем справедливо, ибо все это в гораздо большей степени касается его поздних сочинений. Но главная проблема для переводчика – сам жанр "Войны и мира", смесь эпического повествования, в котором гнездятся сотни психологических миниатюрных новелл, с историософской эссеистикой. Американец Хантингтон Смит, который, кстати, русского не знал и переводил с французского перевода, просто-напросто разбил "Войну и мир" на две части: беллетристическую и историософскую Когда роман проходят в школе, второе обычно упускают – и тут не стоит ругать ленивых школьников и нерадивых учителей. Даже современники не понимали, зачем Толстой "испортил" прекрасный роман странными рассуждениями об устройстве истории; об этом говорили и в России, и в Европе. Флобер и Генри Джеймс увидели в толстовском нон-фикшне угрозу для его великого фикшна; от такой смеси роман, по их мнению, оказался на грани разрушения, он буквально лопается от ненужных отступлений. Между тем историософская часть придает смысл беллетристической, она дает ей совершенно иное измерение; именно в этом новаторство Толстого, его удивительная современность. Так что переводчику надо переводить не "роман", состоящий из "слов", "предложений", "абзацев" и "глав", а создавать как бы свою версию толстовского мировоззрения, миропонимания, интуиции, интонации - то есть, конструировать целую вселенную. В ничейном культурном пространстве между толстовской Россией, толстовской художественной философией, английским языком XIX века и сознанием современного англоязычного читателя (который может быть и британцем, и американцем, и канадцем и кем угодно еще). Интересна любая предыдущая попытка сконструировать такую вселенную, сколь бы нелепой она ни выглядела. К примеру, в конце XIX века американец Хантингтон Смит, который, кстати, русского не знал и переводил с французского перевода, просто-напросто разбил "Войну и мир" на две части: беллетристическую и историософскую, тщательно отделив фикшн от нонфикшна. Вторую часть он назвал "Психология войны", объяснив свои действия так: огромное значение Толстого в том, что у него "есть свое собственное послание миру, послание, стоящее того, чтобы быть услышанным, и мир показывает, что он готов его услышать". Столь откровенная наивность стала объектом насмешек критиков, а 11 лет назад в рецензии на бриггсовский перевод "Войны и мира" Адам Тёрлвелл назвал затею Смита "аллегорией всего того плохого, что может случиться с переводом". Между прочим, зря. Переводов "Войны и мира" в этом мире немало – отчего бы не быть и такому? Странно, что Тёрвелл, тонкий критик и неплохой писатель, не опознал довольно тонкую игру Хантингтона Смита. Название "Физиология любви" – смешение названий двух французских книг первой половины XIX столетия, "Физиологии вкуса" великого кулинарного писателя Жана Антельма Брийя-Саварена и трактата Стендаля "О любви". Если о кулинарных склонностях Толстого мы знаем довольно мало, кроме его вегетарианства, то о том, сколь многим он обязан Стендалю, особенно в описании войны, известно очень хорошо. Что же до книги Саварена, то, как мне кажется, Хантингтон Смит иронически намекает на полное название французского кулинарного трактата: "Физиология вкуса, или Трансцендентная кулинария; теоретическая, историческая и тематическая работа, посвященная кулинарии Парижа профессором, членом нескольких литературных и ученых сообществ". Ведь что такое "Война и мир", как не "Физиология войны и мира, рассмотренная романистом с трансцендентных позиций, теоретическая, историческая и тематическая работа"? В конце концов, это великое сочинение – вовсе не о том, как один молодой человек неудачно женился, овдовел, неудачно посватался к другой и, в конце концов, погиб на войне, в то время как его друг женился тоже неудачно, но смог добиться развода, чуть не погиб во время той войны, на которой погиб его друг, после чего счастливо женился на невесте покойного. Для такого сюжета достаточно посмотреть костюмированный фильм. Неважно какой, честно говоря, там все одно – голые плечи Элен, танцы Наташи, плюмажи в пороховом дыму.