Андрей Платонов и Михаил Булгаков как певцы Русской революции

В разговорах о власти, которую разные теоретики хотели бы иметь как удовлетворительную или даже хорошую, люди делятся на два основных лагеря. Одни говорят о том, что сперва должна быть понятная и реальная идея развития страны, и под это уже подбирается структура власти как механизм реализации идеи, другие предполагают, что должна быть вначале создана стабильная система управления, которая уже бы эту идею генерировала. Но если без всяких мечтаний, то понятно, что ни то, ни другое нельзя начать «с чистого листа». Власть — штука наследственная, она всегда от кого-то достается вместе со всеми идеями и структурами, что были прежде. Даже когда она отбирается и захватывается, она приобретает в наследство общество, изрядно воспитанное на прежних порядках, и вынуждена корректировать свои новаторские идеи под него. Например, революция в России сменилась сталинской контрреволюцией в первую очередь из-за того, что для реализации революционных идей просто отсутствовали люди. Организатора Октябрьского восстания Ульянова-Ленина просто выводило из себя то, что он имеет дело с человеческим материалом, для революции никаким образом не годным. В этом году наша страна отметит столетие Русской революции. Всей вместе, не стоит ее делить на февраль и октябрь. И началась она, по сути, задолго до 1917 года, и завершилась далеко не сразу. В русской-советской литературе есть два великих писателя, которые одинаково, и, кажется, лучше прочих поняли произошедшее со страной. Поняв одинаково, по разному отнеслись и описали. Это Михаил Булгаков и Андрей Платонов. Пока власть после окончания Гражданской войны делала вид, что вовсю продолжает дело революции, пока народ, кто с энтузиазмом, кто без (иногда с киркой на большой стройке), претворял все эти идеи в жизнь, писатели поняли, разобрались, что революция в России свернута. Закончена. Совсем. И наступила время реакции, проводимой под видом и лозунгами революции. Булгакову, который в революцию совсем не верил, видел в ней только смуту и смерть, это показалось хорошим знаком. Немного задним числом он и в большевизме уже увидел зачатки реакции. «Да, ежели угодно, я за большевиков, но только против коммунистов», говорит Мышлаевский в «Днях Турбиных». И как бы ему не возражали, не поправляли, что это одно и тоже, Булгаков словами своего персонажа здесь проговорил то, что думал. Последовательные коммунисты не смогли бы, по его мнению, наследовать Россию, как и не могли это делать все те банды, которых испекла революция. Большевики оказались единственными государственниками во всем этом пекле, куда большими государственниками, чем все «Белое движение», и потому ничем, кроме как реакцией, это закончиться не могло: «И пойду, и буду служить. Да!. По крайней мере буду знать, что я буду служить в русской армии.» Про Платонова порой что только не придумывают. Что он отступил от революции, разочаровался в ней… Это не так. Начиная с «Чевенгура», весь Платонов — это нескончаемый плач по революции. По так и не созданному рукотворному «Морю юности» («Ювенильное море» — так называется одна из его повестей). Почти библейский плачь о бездарно утраченном, потерянном рае, который мелькнул на горизонте и окончательно, безвозвратно для поколения исчез. «Сокровенный человек», по мнению Платонова, так и не раскрылся, не понял революцию, схватился за ее лозунги, поверхностно помотался с ними, да и устал, опустив от бессилия руки. Люди, взявшиеся делать революцию, были к ней не готовы, некоторые из них заразились обновлением мира, но «ветхий» человек победил «сокровенного», оказавшись в первых рядах исполнителей: «Капитализм из нашей породы делал дураков, и это тоже остаток мрака». Революция при таких творцах уничтожила прежнюю жизнь, но так и не создала новую, ибо «человек вошел на пустырь с косой в руках и начал сечь травяные рощи, росшие здесь испокон века». И не могла создать, а теперь на остатках прежнего мира вырыт никому не нужный котлован, да и заброшен. Вместо того, чтобы создать лучшее, она ухитрилась именно лучшее, что было в прежней жизни, уничтожить. Герои Платонова хотят добра для всех, но не могут его осилить. В каждом крепко сидит «остаток мрака», не замечаемого в себе, но отлично замечаемого в других. И в сумме мрака оказывается слишком много. Типичный исполнитель революции «не имел чудовищного, в смысле размеров и силы, сердца и резкого, глубокого разума, способного прорывать колеблющуюся пленку явлений, чтобы овладеть их сущностью… Он походил на полевого паука, из которого вынута индивидуальная, хищная душа, когда это ветхое животное несется сквозь пространство лишь ветром, а не волей жизни». Пожалуй, именно воли жизни — главное что недоставало той революции, она двигалась отвлеченными от жизни идеями, которые, сталкиваясь между собой, несли одну лишь смерть. Платонов столь необычен и во многом непонятен потому, что он, по большому счету, самый настоящий, чуть не единственный оставшийся в стране революционер, окруженный бушующей вокруг него реакцией. Не тот революционер с бескозыркой, наганом, и в кожанке, которого принято изображать, а «сокровенный человек», который понимает, что не может показаться в открытую, и все, что ему остается — это оплакивать погибшую мечту. Он никого не обвиняет, лишь констатирует состояние человека, втянутого в преобразование мира, и рассказывает, показывает, почему ничего путного из этого выйти не могло. «Талантливый писатель, но сволочь», — высказался о нем Сталин. Для тогдашней власти, под прессом которой воля жизни оказалась раздавлена идеями, Платонов был писателем абсолютно чуждым», «сволочью». Обычно власть более-менее адекватна состоянию общества. Однако замечено, что эволюционировать власти помогает общество, а деградировать обществу помогает власть. Поэтому правильно опознаваемая и реализуемая воля жизни народа властью дает максимальный положительный эффект в эволюции общества без срывов к восстанию, когда «низы не хотят» дальше деградировать вслед деградирующим элитам, а «верхи не могут» остановить эту деградацию. Столетний юбилей нашей революции тоже есть повод напомнить, что в потенции общества заложено высвободить «сокровенного человека», а сакральная задача власти — освободить его безболезненно, не доводя до состояния, когда он, не дозрев, выскочит в свет «полевым пауком», который «несется сквозь пространство лишь ветром, а не волей жизни».