Художник Отто Новиков: Мне хотелось бы реализовать замысел Господа

Художник Отто Новиков рассказал Sobesednik.ru о военном детстве, творческих поисках и главной цели в своей жизни. С 27 мая по 17 июня в храме святой мученицы Татианы на Большой Никитской улице проходит выставка монументальных работ и живописи Отто Новикова. Если вам кажется, что вы не знакомы с творчеством этого художника, то не торопитесь с выводами: его мозаичные образа́, иконы и настенные росписи вы могли видеть в десятках российских храмах. В Москве работы Новикова украшают, например, храм Сергия Радонежского в Рогожской слободе, храм Успения Пресвятой Богородицы на Успенском Вражке, храм Апостола Иакова Зеведеева в Казённой Слободе. Отто Новиков также создал несколько светских художественных объектов, в том числе росписи на стенах Московского издательско-полиграфического колледжа имени Ивана Фёдорова и детскую площадку с фигурами драконов и динозавров на Преображенке. «Ну что, пойдём на динозавров гулять?» – говорят своим детям местные жители. В середине 70-х годов Новиков открыл стиль в живописи, который он назвал полиморфизмом. Этот стиль, вобравший в себя некоторые черты иконописи и экспериментальной живописи XX века, предполагает совмещение разных художественных образов на одном полотне. В этой манере Отто Семёнович исполнил картины, посвящённые жизни и творчеству Данте Алигьери, Уильяму Шекспиру, Гомеру и другим важным историческим фигурам. Новиков и его ученица готовятся к открытию выставки Корреспондент нашего портала, который встретился с художником за день до открытия выставки, спросил, почему он не создал автопортрет в стиле полиморфизма. «Пока я себя не очень хорошо знаю», – ответил Отто Семёнович. Люди, которые очень хорошо знают художника, говорят о нём как о добром, талантливом и скромном человеке. Sobesednik.ru расспросил художника-монументалиста и иконописца о его жизни и работе: – Когда Вы впервые поняли, что хотите быть художником? – Это было с самого детства. Как и все дети, я рисовал задолго до того, как начал читать и писать. Но рисовать не на чем было... Моё детство проходило в военные годы. Когда мне было 2,5 года, нашу деревню [село Круглое в Белгородской области – прим. Sobesednik.ru] оккупировали немцы. Гарнизон оставили мадьярский. Нам повезло, венгры не зверствовали, они нормально относились к людям. Может быть, это из-за того, что среди них было много коммунистов. Мой отец был коммунистом, работал в райисполкоме. Один из венгров увидел фотографию моего отца и понял, что тот из начальства. «Коммуништ?» – спросил он маму. Она, естественно, испугалась, но он успокоил: «Не бойся, я тоже коммуништ». Немцы выселили нас из дома, мы жили у бабушки с дедушкой. А наш дом отдали офицеру. Я помню, как нас выселяли. Мать не отдавала им железную кровать. Я закричал, а немец, как мне тогда показалось, наставил на меня пистолет и сказал: «Не кричь!» Я, естественно, замолк и говорю: «Мама, отдай; папа придёт с войны и купит нам три таких кровати». Помню, осенью в закустаренных оврагах скрывался наш солдат, который остался в тылу в результате окружения. Он иногда выходил помочь женщинам – покосить и так далее. Однажды я увидел, что его ведут под конвоем. Его арестовали и, возможно, расстреляли, а может быть, отправили в концлагерь. Каратели (не немцы или мадьяры, но, конечно, по их попустительству) расстреляли у нас одну семью, найдя у них канистру с бензином или керосином, объявив их поджигателями. Я видел, как горел их дом. Меня мать вывела и показала. Когда немцы спешно отступали, опасаясь окружения, они сожгли нашу деревянную церковь и клуб, потому что там были склады с продовольствием и инвентарём. Сожгли, чтобы это никому не досталось. – Почему мама показала Вам, как горит изба? – Чтобы запомнил это время. – И чтобы отомстили? – Нет, просто чтобы знал... Я помню, как пришёл отец с войны. Он пришёл без руки и с тремя осколками в голове. Он прожил до 1971 года. Ранили его во время освобождения Ленинграда от блокады. Он в блокаде не был сам, а воевал на Волховском фронте. – На чём Вы ребёнком рисовали? – Только на газетах. Даже когда пошли в школу, достать нелинованную бумагу было невозможно. В школу я пошёл сам. Мне было шесть лет, а брали только с семи и восьми. Некоторые в селе утаивали годы: если ребёнок рождался в 1939 году, его записывали 1940 годом, чтобы он попозже уходил в армию. Вместе с моей мамой рожала учительница, она своего сына записала 40-м годом, а моя мать как меня родила, так и записала – 17-м декабря 1939 года. Мне исполнилось семь лет, когда я уже учился. Со мной учились дети на два, на три и даже на пять лет старше, потому что некоторые пропустили учёбу: во время оккупации школа не работала. Я был со старшими до конца десятилетки. В моём селе была только семилетняя школа. Десятилетняя школа была за 10 километров от дома. Там я и учился три года. А храм у нас сохранился только за семь километров от дома. Этот храм был расписан родным братом моей бабушки – Сапрыкиным Маркианом. Его отец Григорий Сапрыкин был первым в нашем роду иконописцем. Я знал, что они художники (в доме были их иконы, портреты моих родителей, написанные дедушкой Маркианом к их свадьбе) и что у меня есть способности. Но в нашем селе не было ни одного художника, который мог бы учить. Студии тоже не было. В студию я впервые попал, когда поступил в университет в Воронеже [Воронежский государственный университет – прим. Sobesednik.ru]. Там я начал заниматься в изостудии Клуба студентов. У нас был прекрасный учитель – Аркадий Павлович Васильев, до войны он преподавал в художественном техникуме. Вот он и возглавил студию. В этой студии он воспитал несколько профессиональных художников. Фрагмент картины "Искушение Христа" – А как Вас занесло на биологический факультет воронежского вуза? – Я не был готов поступать в художественную школу или техникум. Не было подготовки. После университета я мог поступить, но нельзя было, потому что я должен был отработать три года. А через два года я уже женился, и стало не до учёбы. По окончании университета я переехал по распределению в Саратов. Там прекрасное училище. К ученикам саратовского училища я ходил на вечерний рисунок обнажённой натуры, ходил с ними на этюды, я даже помогал делать им дипломы. – Вы решили профессионально заниматься живописью, хотя у Вас не было художественного образования? – Я учился у прекрасного художника. Это было, по сути дела, частным образованием. Кода я ему сказал, что хочу поступать в художественный, он мне запретил, сказал: «Зачем тебе чужая эклектика? Ты уже художник». Но мне трудно было попадать на выставки. Когда я туда приходил, меня спрашивали: «Член Союза художников? Нет? Тогда идите и выставляйтесь с самодеятельными художниками». Я принимал участие во Всесоюзной самодеятельной выставке в 1961 году, ещё учась в университете. В Саратове тоже участвовал на всесоюзных и на областных выставках. В Москву я переехал в 1983 году. Там я уже вступил в Международную федерацию художников, которая была альтернативой нашему официальному Союзу художников. – Всё это время Вы зарабатывали на жизнь художественной работой? – В Саратове я зарабатывал, работая в НИИ [Научно-исследовательский институт сельского хозяйства Юго-Востока – прим. Sobesednik.ru]. А с 1977 года я уже стал зарабатывать как художник: делал оформления сцен (задники для домов культуры), росписи в городских и сельских клубах, в школах и детских садах. Технику мозаики я освоил, работая вместе с московским художником-монументалистом Александровым К. К. Кстати, смальтовые мозаики у нас в Саратове никто не делал. Меня там приняли в Художественный фонд, потому что я этой техникой владел. До переезда в Москву я сделал шесть мозаик в Уральской и Ульяновской областях, две – в Саратове. Когда переехал сюда, сделал два витража – тоже для Саратова, – четыре росписи в полиграфическом колледже, исполнял мозаики. С 1995 года пошли у меня авторские работы в храмах. Последняя, двадцать четвертая моя мозаика, была смонтирована в прошлом году. Так и зарабатываю на жизнь – монументальными работами. С 1987 по 1991 год мне было легко жить. Монументальных заказов было мало, они исчезли вместе с Союзом. Но у меня была постоянная выставка в кафе-ресторане на Таганке «Сказка», где иностранцы купили около 100 моих работ за четыре года. Я не знал нужды совершенно. А с 1991 года перестали покупать. – «Сказку» закрыли? – Нет, «Сказка» работала, но начался развал СССР и всего уклада советской жизни. Нас сразу перестали покупать, интерес к русскому искусству пропал. Мы были опущены ниже плинтуса – и в образовании, и в науке, и в промышленности. У нас был, так сказать, пожар, а на пожаре никто не покупает, только грабят. – Что повлияло на создание полиморфизма? Откуда родился такой стиль? – Я увидел фотографию из Эквадора, где была изображена скульптура с тремя совмещёнными лицами. Эту скульптуру создали ещё до испанской колонизации. Совмещал лица и Пикассо. У них я и позаимствовал идею. Но до меня никто не использовал это как стиль. – Кажется, что в этом стиле есть что-то от иконописи. – Да, конечно, это связано с иконописью. – Вы ещё не были воцерковлённым человеком, когда придумали полиморфизм? – Не был. Воцерковлённым я стал в 1984 году, когда переехал в Москву. Я ходил по храмам, смотрел иконы и росписи. Однажды в храме Пимена Великого на Новослободской служили отец Владимир (Диваков), который заведует сейчас канцелярией патриархии, отец Василий и отец Димитрий, ныне покойный. И на этой службе мне всё вдруг стало ясно. У меня потекли слёзы. Я понял, что такое православие, что вообще произошло на Руси с [19]17 года. Всё стало ясно. Я стал верующим. Я сразу стал ходить в церковь, причащаться. И вскоре мне заказали первую аналойную икону – для храма во имя Никиты Мученика в подмосковном селе Строкино. Потом заказали сразу семь икон для домовой церкви в Молдавии. – У Вас не было такого перелома, какой был у Толстого, который сначала писал художественную прозу, а потом уверовал и начал только книги на религиозные темы писать, считая художественные тексты игрушками? Вы отказались от светской живописи? – Нет, я отказался только от полиморфизма. И то временно, пока не прошла эйфория прозелитизма. Дело в том, что ещё в Средние века была попытка изображать вот таким совмещённым образом Троицу. Три совмещённых лика. Я не видел его, но читал об этом. В 1974 году я независимо от этого создал три таких лица и тоже назвал их Троицей. Но потом я эту картину уничтожил, потому что такое изображение было запрещено. – Потому что это богохульство? – Не богохульство, но это не канонично. Триединство не может быть так изображено. Вот как изобразил Андрей Рублёв – так было принято. Их три, они едины в любви. И это не Бог Отец, не Бог Сын, не Бог Святой Дух, а их символы. Три ангела. Мы знаем только Христа, а каковы Бог Отец и Святой Дух, мы не видим и, может быть, никогда не увидим. Христа мы в православии считаем образом Бога Отца и Духа Святого. Фрагмент картины "Певица Любовь Елизарова", на которой изображена жена художника // Фото: Отто Новиков – Вы заходите в московские храмы, где есть Ваши работы? – Конечно. – А бывает так, что Ваши работы оказываются в плохом состоянии? – Такого не было. Все иконы, которые я писал, в порядке. На Пятницком кладбище до сих пребывает икона митрополита Филарета Дроздова. Её мне заказали двадцать с лишним лет назад. Она находится на месте, где захоронена мать святителя. Это прапращур нашего Николая Николаевича Дроздова, который ведёт много лет телепередачу «В мире животных». Произошло там однажды чудо. Отцу Н. Н. Дроздова (они с семьёй жили в бараке на территории кладбища, отец был видным учёным и по брони не был на войне) во сне явился святитель Филарет и сказал, что нужно перезахоронить матушку его. Явился первый раз, и Дроздов не придал этому значения. А после второго явления он посоветовался со священником, и тот сказал: «Ты с этим не шути». Дроздов обратился в патриархию, там подняли документы и выяснилось, что когда к храму пристраивали трапезную и колокольню, «наехали» фундаментом на захоронение. Мать митрополита была перезахоронена. Отец Дроздова был неверующим в то время. Николай Николаевич сейчас постепенно становится верующим, хотя всё ещё верит в эволюцию. А я был в отпадении. Меня мать водила причащаться ещё в первом классе. До семи лет я причащался. А потом в школе сказали, что Бога нет. А раз в школе сказали, значит, так оно и есть... Во время коллективизации нашу церковь закрыли, а в 1943 году её сожгли немцы. – Почему Вы ведёте иконописную студию? – Я веду студию с 1985 года. Во-первых, раз я сам посещал студию и меня учили, то и я решил с детьми заниматься. Во-вторых, человеку, который ведёт студию, в ЖЕКе или ДЕЗе могли выделить помещение, в котором можно было заниматься с учениками и которое можно было использовать как мастерскую. Я приехал в Москву и поселился в 13-метровой комнате с семьёй из трёх человек. Для художника это маловато, чтобы там заниматься и хранить свои работы. Поэтому я открыл студию. Вначале это была обычная студия, как и тысячи других по Москве и Союзу, а с 1991 года по просьбе ребят, которые видели, что я пишу иконы, мы стали осваивать иконопись. С 1992 года мы уже выставляли детские опыты в этом благом деле не только в храмах, но и в ЦДРИ, ЦДХ, Манеже Петербурга и других значительных залах. Возможно, наша студия была первой в этом деле. Я вёл её до 2000 года, когда у меня отобрали помещение. Поменялась власть, художникам и детям перестали давать помещения для творческого развития. Я перевёл студию сюда, в Татьянинский храм, и несколько лет вёл её здесь. Но для детской студии места маловато, в итоге остались только взрослые. Лет уже, наверное, 10 я веду взрослую студию. Мы делаем общее дело, и это хорошо. Новиков с дочерью (крайняя слева) и ученицами его студии // Фото: Михаил Пожидаев – Как Вы формулируете для себя Вашу глобальную цель как художника? – Некоторые художники говорят, что глобальная цель – это самореализация. Я так не считаю. Мне хотелось бы реализовать замысел Господа обо мне. Он дал мне какие-то способности, я должен их реализовать. Это как в притче о талантах: хозяин, уезжая, поручил своё имение рабам и дал им таланты. Два раба таланты пустили в дело и приумножили, а третий раб закопал и вернул хозяину. А хозяин говорит: «Раб ленивый и лукавый, не надлежало ли и тебе отдать талант в оборот, чтобы получить прибыль?» Так что таланты надо реализовывать, приумножать. А вообще кредо у меня, как и у всех православных: «Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли...» – Данный талант нужно реализовать на пользу других? – Конечно, так и должно быть. – Ваши работы какую пользу приносят? Только ли они глаз радуют? – Если бы только глаз радовали, то я был бы художником-декоратором, делал бы какие-нибудь орнаменты. Или бы, как Матисс, делал танцующие фигуры: два цвета – и всё, достаточно. А здесь другое. В чём ценность художественного произведения? Его ценность измеряется количеством информации, в него вложенной. Тем, что смотрящий человек может для себя извлечь. Есть несколько уровней: эмоциональный (когда человеку приятно или неприятно смотреть на произведение искусства; когда он обогащается новыми световыми, цветовыми или звуковыми находками), интеллектуальный (когда человек черпает из произведения искусства какие-то знания) и духовный. Этот уровень приближает нас к Богу. – Ваши работы должны приближать людей к Богу. – Желательно... – У Вас есть ощущение, что этой выставкой Вы подводите промежуточные итоги? – Как сказать... Недавно я вынужден был готовиться к окончанию жизни. Божьей милостью по молитвам Церкви и мастерством медиков я живу больше года после того, как я был приговорён. В ноябре 2016 года меня после неудачной операции выписали, предположив, что я проживу два месяца. – Рак. – Да, моя любимая супруга решила, что это маловато для меня. Она вышла через знакомых врачей на профессора Царькова, хирурга с мировым именем, и он оперировал меня. Сейчас уже май 2018 года, и у меня много планов на будущее. – Что Вам помогает – работать, устраивать выставки, общаться, вот как сейчас, с журналистами? – Господь помогает. Через людей, разумеется.