Татьяна Толстая: о Ленинграде 60-х
Мое детство пришлось на 1960-е — относительное мирное десятилетие: ни тебе террора, ни тебе застоя. Полет Гагарина, «Новый мир» печатает Солженицына, при некотором усилии можно поехать за границу.
Мы жили на набережной Карповки, 13. Это знаменитый Первый жилой дом Ленсовета (здание в стиле конструктивизма по проекту Евгения Левинсона и Игоря Фомина в 1930-х создавалось как жилье для партийной и творческой элиты. — Прим. ред.).
Хоть и обветшавший за время войны, он тогда еще сохранял первозданные детали: перед фасадом из черного квадрата бил фонтан, а со двора, из-за продуваемых квадратов же решетки, с ним рифмовалась цветочная клумба, тоже черный квадрат, но заполненный настурциями.
Дом был облицован серой штукатуркой с мраморной крошкой, и раз в несколько лет фасад чистили пескоструем. По бокам — две террасы с кустами шиповника.
В каждом подъезде была лифтерша. Не мог же ты сам войти в лифт и нажать кнопку? Для этого была Надя, сморщенная, похожая на девочку старушка. Думаю, ей было лет сорок. Белое платьице с васильками, косички корзиночкой. Курила «Беломор». Иногда заходила к нам занять три рубля, и тогда они с папой вдвоем смолили сигареты на кухне.
Еще в подъезде висела табличка: «Лестницу убирает нищеглот». Я рано научилась читать и боялась этого нищеглота до кошмарных снов, а спросить, кто это и почему, как-то не решалась. Потом оказалось, что это фамилия — Валентина Александровна Нищеглот.
Хлеб и молоко развозили на дом. На Кировском была булочная, и в ее витрине — сказочный домик с красными огоньками в окнах, карета и лошади — все из румяного, лакированного яичным белком теста. Оттуда тетка везла деревянную тележку на колесах, в ней был свежий хлеб, укрытый зеленой клеенкой и чистой белой тряпицей.
Мы брали две булки по 13 копеек и одну буханку черного за 14. Каждый день одно и то же, но она все равно считала заново, писала на стене в столбик: 13+13+14 = 40. Вся стена была исписана. А другая привозила молоко, ацидофилин и кефир в металлической корзине с ячейками.
Спускаешься за ними во двор и покупаешь. Бутылки легко было различить по крышечкам из цветной фольги. Молоко — серебристая, кефир — зеленая, ряженка — розовая.
Петроградская сторона была вся в зелени, в садах и скверах. Сады и вода. Карповка еще не была забрана в гранит, спуски к реке были земляные, травянистые, нагревались от солнца и пахли летом.
ам, где сейчас проспект Медиков, рядом с «Линотипом», тоже был сквер с каким-то лабиринтом скамеечек и столиков, по которым мы бегали. До революции там была усадьба, и до середины 1960-х сохранялась ограда с красивой решеткой, и при выходе на улицу Профессора Попова — две гранитные тумбы, на которых сидели четверки грифонов. Все исчезло.
В старших классах я училась в школе у Пяти углов, ездила туда с Петроградской стороны разными путями. Можно было на метро до «Владимирской», а там пешком по Загородному. Можно, если время было, выйти на Невском и потом по Садовой и через мост.
Вся эта сторона — Невский, улица Зодчего Росси, Фонтанка, сами Пять углов — была обшарпанной и прекрасной, а весь тот район, который прилегал к Лиговке, — и тогда был чужим и депрессивным, и сейчас такой, ничем это не исправишь.
В 1968 году я поступила в Университет, на классическое отделение. Блаженные шестидесятые закончились, оттепель отменили, наши войска вошли в Прагу.
Студенты, кто постарше, советовали: «Идите, там на Невском Тита Ливия продают. Потом не купите». И точно, началось книжное голодание, навалилась цензура, всё стали запрещать, расцвел самиздат, расцвела подпольная книжная торговля, появилась профессия «книжника» — книжного спекулянта, а за чтение Солженицына стали сажать.
На втором курсе, во время студенческой практики, я работала в университетской библиотеке, разбирала читательские карточки. На их оборотах рукой библиотекарей были пометы: «хамка», «неряха», «книг не выдавать». У них тоже была своя маленькая цензура. А декан филфака на общем собрании заявил: «Читать Ницше — это невежество». Начались семидесятые.