«Я учу взаимной любви»: одно из последних интервью Евгения Евтушенко

Одет был как всегда пестро: черный с блестками пиджак, песочного цвета брюки и галстук в цвет. Как всегда элегантен, Евгений Александрович приехал на нашу встречу минут за двадцать до назначенного времени.

А уехал, кажется, на час позже запланированного. С ним, впрочем, так всегда: уж больно ответственный. А тут еще и дело важное, по которому приехал в Россию из США всего на несколько дней — презентовать очередные тома своего нового собрания сочинений.

— Всего в него войдет 12 томов, — едва опустившись в удобное кресло и сцепив ладони замком, немедленно пояснил он. — Это очень многожанровое издание. В него войдут и стихи, и проза, и эссе, и всякие отзывы обо мне — обвиняющие меня и в антисоветизме, и в сотрудничестве с КГБ, и во всех прочих грехах.

Обвиняли-то, отвечаю, действительно, много и многие. Стало интересно, что же помогло.

— Даже в самые тяжелые времена большинство людей меня поддерживало, и это очень помогало, конечно. Другое дело, что некоторые из этих людей страдали из-за меня.

«Я идеализировал власть»

— Вы были искренним борцом?

Мы все — все поэты-шестидесятники, включая даже Беллочку Ахмадуллину – во многом идеализировали советскую власть.

Мы по собственной воле, по своим знаниям идеализировали очень многое! В том числе – благодаря нашим родителям.

Не то, чтобы они нас уводили в сторону. Но у них было их совершенно нормальное желание сберечь ребенка от многого из того, что они знали. Они боялись за нас, боялись, что мы потеряем веру.

— Кажется, потеря веры, точнее, некоторая смена взглядов – неизбежность для каждого человека.

Возможно. У меня, например, совершенно точно были разные периоды в понимании жизни. Это нормально. Это говорит не о том, что человек сам себе начинает лгать, а о том, что я сам себе постепенно открывал глаза на то, что происходило с нашим поколением.

— Не по профессии, но по сути: в чем главная заслуга вашего поколения?

Если бы не мы, наши дети и внуки до сих пор не знали бы очень многого. Мы ведь открывали – невероятно болезненно для себя – большое количество страниц в истории России.

— И каково самое главное ваше открытие?

Я был уверен, что основателем ГУЛАГа был Сталин. И только потом, когда попал в архивы, увидел, что под документом об открытии первого ГУЛАГа на Соловках стоит одинокая подпись дедушки Ленина.

Или когда Ленин призывал всех вешать, а потом списывать это на банды «зеленых», а а каждого повешенного выписывать не менее 100 тысяч рублей — представить невозможно! А когда он предлагал подкупить великого физика Бехтерева, чтобы тот не критиковал советскую власть?!

Я читал его записки… Это бесконечные требования крови, крови, крови собственного народа! И не только «интеллигентиков», но и рабочих, и крестьян — тех классов, ради которых он и делал революцию.

— Тогда вы и стали антисоветчиком?

Я не был им никогда! У меня даже есть такие строки: «Я настолько был парень советский, что и антисоветский порой». Я так любил советскую власть, что часто против нее выступал, потому что хотел, чтобы она стала лучше! Я верил, что ее можно исправить. И старался. И, может быть, даже немножко исправил.

— Взгляды менялись ведь и у ваших коллег…

Помню Беллу Ахмадулину – с комсомольским значком, с блеском в глазах. Помню, как она воскликнула: «Революция тяжело больна! Ей надо помочь!». И Юнна Мориц ответила ей мрачно: «Революция сдохла, и труп ее смердит!» Сейчас это и представить невозможно, потому что Юнна — номер первый среди антиамериканских поэтов и поэт, призывающий чуть ли не к войне против мирового империализма.

— Все переворачивается в головах у людей.

Да… А Беллочка была замечательная! Она так защищала всех порядочных людей! Она ведь была единственная, решившаяся приехать к академику Андрею Сахарову в Горький. Нас туда не пускали. А она приехала — в огромной шляпе из Парижа и с букетищем хризантем — и просто сдвинула «калошников», дежуривших у подъезда Андрея Дмитриевича. «Позвольте мне преподнести эти хризантемы величайшему русскому ученому и мыслителю!» — сказала она, и они расступились…

— В вас есть злость, ненависть к тем временам?

Нет. Когда начинаешь изучать историю, понимаешь, что ненавидеть нельзя. Ненависть закрывает глаза. Скорее, я многих стал жалеть. Даже Сталина.

Ведь что такое война? Это, в том числе, борьба двух комплексов неполноценности: один был несостоявшимся художником, второй – несостоявшимся поэтом.

«Я учу взаимной любви»

— О чем сейчас вы пишете?

Попав некоторое время назад в больницу, я написал там несколько стихов. Многое задевало… Например, почему такое большое количество людей оскорбляет то, что я преподаю в США. Они считают, что я продался за «длинный доллар», забывая о том, что Гоголь писал «Мертвые души» в Риме, а Тургенев лучшие свои произведения — в Париже. Тогда подобное воспринималось совершенно нормально, а сегодня – нет.

— Почему?

Изменилась психология. Я даже думаю: а не из-за зависти ли это? Может те, кто оскорбляет меня, сами хотят уехать? Но — не получается… Я считаю, что выполняю в Америке свою миссию — может, заблуждаюсь, но искренне так думаю. Ведь что сейчас происходит на Земле?

Разжигание национальных ненавистей! Это вредительство! И нашей главной целью должно оставаться братство народов. Способны ли мы к этому? Не знаю.

Мне кажется, если бы сейчас воскрес Пушкин и вышел бы на улицу, его бы закололи заточками наши скинхэды-подонки.

Мы не должны быть терпимыми к таким вещам! И в США я стараюсь делать нации ближе друг к другу. Я учу взаимной любви студентов своего кинокласса…И, кажется, у меня это получается. Приведу только один пример.

Одна студентка-американка, посмотрев «Летят журавли», принесла мне письмо сыгравшей там главную роль Тане Самойловой, не зная, что Таня уже умерла… Она вложила в конверт крошечную фотографию своего мужа, ни за что ни про что убитого в Афгане.

Я написал 31 декабря 2014 года, в больнице, стихотворение «В университетском киноклассе». Там есть такие строки:

Здесь так любят о холодном лете / прошкинский, пожалуй, лучший фильм, / дети Чили и Анголы дети, / парагвайка, чероки и финн.

Плакали ковбоистые янки / что Папанов уркой был убит. / И не будет в сердце китаянки / никогда Приемыхов забыт.

Жаль, что запоздало Мордюковой / выразил ковбой за Комиссар / благодарность дедовской подковой / этот фильм — он стольких потрясал.

Вот что написала поэтесса / и представьте, что из США: / Думала над фильмUnfinished пьеса. / У меня теперь другой душа...

И в письме Самойловой Татьяне, / веря, что она еще жива, / фото мужа, павшего в Афгане, / принесла талсанская вдова.

Разве Землю мало истерзали? / Кинокласс - особая страна — / войнообожателей нет в зале, / в зале все твои враги, война.

Снайпером Кабирия не стала, / Хоть жилось ей вовсе нелегко / и дорогу к храму показала / всем Анджапаридзе Верико.

Я был в 97 странах и вот что хочу сказать: нет ни одной национальности на планете, состоящей только из плохих людей!

Японский бог!

— Евгений Александрович, кто, на ваш взгляд, самый интересный молодой российский поэт?

Из поколения тридцатилетних лучшая, мне кажется, Вера Полозкова. Если я устрою когда-нибудь большой вечер поэзии, обязательно позову Веру. А из совсем молодых — пока не знаю. Была у меня любопытная история… Мне очень понравилась одна девочка, я даже написал о ней статью. А потом позвонил ее отец и попросил больше ее нигде не печатать, потому что все стихи написал он сам.

— Как вы относитесь к мату в поэзии?

Все очень зависит от того, как мат употреблять. Хотя в целом, конечно, мне мат в стихах не особо нравится.

Сам я себя даже в жизни сдерживаю и если уж хочу сказать что-то такое, говорю: «Японский бог!»…

Я написал поэтессе Вере Павловой заклинание, чтобы она перестала ругаться матом! И, кажется, она меня услышала и понизила шкалу. Вера Полозкова, про которую я уже говорил, очень талантлива и как поэт, и как чтец. Хорошая девочка, я недавно поздравлял ее с рождением дочки. Она с экрана телевизора мне пообещала, что больше не будет материться!

_— Как считаете: изменилось ли значение и роль поэта и поэзии сегодня по сравнению с шестидесятыми годами?_

Ни в коем разе! Чем больше людей забывает о необходимости поэзии, тем ее значение возрастает. Разве вы не видите?