Создатель "Птюча" Шулинский: 90-е - лучшие годы России

Бывший главный редактор легендарного российского журнала "Птюч" Игорь Шулинский выпускает книгу "Странно пахнет душа", основой для которой послужили реальные события 1990-х годов. Автор подчеркивает, что это не мемуары, а художественная книга, и надеется, что она будет интересна не только тем, кто когда-то был преданным читателем "Птюча". Журнал "Птюч" начал выходить в 1994 году и изначально задумывался как издание при одноименном клубе, открывшемся в то же время. Однако очень быстро журнал о современной молодежной культуре стал популярен по всей стране, и, по утверждению издателей, через несколько лет его тираж достигал 110 тыс. экземпляров. Клуб "Птюч" закрылся в 1997 году, а издание прекратило свое существование в 2003 году. Издавать книгу Игорь Шулинский решил сам, с помощью краудфандингового сайта, на котором в течение трех месяцев желающие могут сделать денежный взнос, а после публикации получить книгу и - в зависимости от величины взноса - определенные бонусы в виде дарственной подписи или ужина с автором. По словам Шулинского, ему делались предложения со стороны разных издательств, но он пошел на эксперимент с краудфандингом, так как в этом случае может быть уверен, что его книгу получат именно те, кто действительно хочет ее прочитать. О его новой книге и временах издания журнала "Птюч" с Игорем Шулинским беседовал корреспондент Русской службы Би-би-си Виктор Нехезин. Московская книжка Би-би-си: В аннотации к вашей книге речь идет об "ушедшей эпохе", то есть в романе вы возвращаетесь в 90-ые годы, когда делали ставший очень популярным журнал "Птюч"? Игорь Шулинский: Сразу чтобы не было спекуляций – это не документальная книжка. Это художественный роман, абсолютно личный опыт собственного спасения. Я приводил сравнение с Кортасаром, с "Игрой в классики" - как он сам говорит, "если бы я не написал эту книгу, я бы покончил жизнь самоубийством". Я не написал "Игру в классики", но по сути дела это был опыт собственной психотерапии. Владимир Сорокин, которого я считаю своим литературным учителем, которого я лично знаю и которому я приносил свои первые тексты, рассказывал, как ему говорили: "Владимир, почему вы не добиваетесь, чтобы вас на Западе печатали?". Он говорил: "Д-д-да", - а он заикается, - "Д-д-д-да, мне надоело, что мне все это говорят, но я писал, чтобы избавиться от заикания". Я пишу, чтобы решить свои собственные психологические проблемы. Би-би-си: И вы решили не идти обычным путем - публиковать книгу в каком-нибудь издательстве. И.Ш.: Когда я ее закончил, я почувствовал, что дело сделал. Были какие-то чтения для друзей, на вечеринках. В целом книга написана – дело сделано. Но издавать ее как-то? Я не знал как. Что я, главный редактор разных журналов, приду и скажу: "Эй у меня тут есть книжка, публикуйте ее?" А когда мне кто-то предлагал издать, мне казалось, что это не совсем те люди, которые бы я хотел, чтобы публиковали мою книжку. А те, которых бы я хотел, они и не предлагали. А я сам не попросил бы. А потом возникла эта ситуация, которая мне показалась любопытной - книга попадет в руки тех, кто действительно хочет ее прочесть. То есть не будет лишних голосов, и никто, надеюсь, не упрекнет меня в каком-то грехе, что я что-то не то написал, опубликовал лишнее, лишний раз выругался, лишний раз чью-то попку показал в словах. Би-би-си: Как вы видите аудиторию своей книги? И.Ш.: Это аудитория моих друзей и людей - а их очень много - которые хотели бы быть друзьями. Это люди, которые считают себя сопричастными мне. Люди, которые пережили 90-е, либо хотели бы прикоснуться к этому времени - наверное, к самому интересному времени, которое было здесь на этой территории в современности. Это абсолютно московская книжка. Как когда-то Юрий Трифонов писал "Московские повести", а Битов писал петербургский "Пушкинский дом". Это московская книжка, и я жил в Москве, жил в центре этого города, много чего здесь делал. И вокруг всего этого существует очень много людей, и существовало очень много людей - пока не отъехали, не умерли, не переехали. Персонажи книги придуманы, слеплены из нескольких людей - пяти, шести. Но ситуации все реальные. Би-би-си: И это Москва 90-х годов? И.Ш.: Ну как вам сказать. Там нет описания документальности Москвы 90-х годов. Например, моя любимая книжка Хьюберта Селби-младшего "Последний поворот на Бруклин". Конечно, гениальная книжка, но трудно сказать, что это книжка о 50-х годах Нью-Йорка, правильно? Так же как "Над пропастью во ржи" - трудно сказать, что это о 50-х годах Нью-Йорка. Она прежде всего о некоем взрослении, становлении, пути героя. Хотя там очень мощно представлен Нью-Йорк тех лет, за это в него можно влюбиться. Конечно же, моя книжка о людях и человеческих судьбах и о выходах из некоего кризиса. Но все это происходит на фоне 90-х годов. Герои переживают последствия 90-х годов, как-то пытаясь с ними справиться. И есть герой - он не везде является главным, но он везде присутствует, и на него нанизываются все эти текстики, эти новеллы. И получается какая-то законченная история, имеющая свое начало и свой финал. Финал я дописал недавно. Я хотел избавить его от минорного звучания, хотя сюжетно все еще более минорно, но мне кажется, что там появляется какая-то приятная история, и в ней есть какой-то лучик света. "Безумно интересное время" Би-би-си: Почему вы считаете, что в истории современной России 90-е годы - это лучшее время? И.Ш.: Не хочу рекламировать, но вот вышел проект в Calvert Journal [лондонское англоязычное интернет-издание, одним из основателей которого является бывший министр финансов России Алексей Кудрин - прим. Би-би-си] - он очень здорово об этом написал. Из трех авторов - Парфенов, Троицкий и я - никто не выражал бурных эмоций по поводу 90-х с точки зрения признания в любви. Мы пытались объективно написать. Но если вы прочтете этих трех разных авторов, вы поймете, что это было безумно интересное время. А самое главное, что это был единственный раз, когда мы как-то попали в одну струю с миром. Начиная с 50-х годов, мы всегда были кастрированы. Например, 60-ые годы – у нас легкий релакс политический, идет расслабление. Там - Берроуз, там - поиски формы литературы, гениальные фильмы. Что у нас? У нас Евгений Евтушенко, песни под гитару, Булат Окуджава, немного Высоцкого и какой-то набор художников. Я не могу сказать, что это какие-то плохие имена. Некоторые из них я очень люблю, того же Окуджаву или художников 60-ых. Но если мы вытащим это и по гамбургскому счету поставим на какой-то пьедестал, то мы увидим, что время это было кастрированное, искусство было кастрированное. И фильмы чуть-чуть придурковатые, романтичные, какие-то физики-лирики. В то время это, конечно, очень шибало, а когда ты начинаешь это ретроспективно смотреть и оценивать задним умом, то понимаешь – шедевров-то не насобирать особо. И поэтому это так быстро кончилось. Поэтому это не поимело никакой серьезной эстетики. Никто не породил никаких традиций, истории. Что очень важно – контактов не было особых. А в 90-е годы открылись ворота. Хлынул не только поток культурной информации, но и поток житейской информации. Я же прекрасно помню, что когда я приезжал в первый раз в 90-е годы на Запад, видел киви - я не знал, что такое киви. Я не знал, что такое йогурт. Вот это вот открытие бытовых вещей - это все вдруг плюхнулось на нас. Йогурты, киви - это очень история культурная. Это культурно-философско-психологическая ситуация, когда не только в 85-м году появился Гумилев на страницах журнала "Огонек", но когда после 85-го, 87-го годов начало потихоньку появляться все это, весь масс-проект, весь образ жизни. И этот образ жизни впервые просто рухнул сюда. Занавес разорвался, и ты мог купить практически все, что хочешь. Ты мог поехать, куда угодно. И ты мог увидеть, сравнить. Я помню, что когда мы придумывали клуб, в 91-м или в 92-м я оказался за границей, я понял, какая Москва темная. Сейчас трудно представить. Это был как какой-нибудь город Фишбах в Германии. Просто 10 вечера и ни одного фонаря. Это трудно представить, но это было. И была возможность эту ситуацию перестроить. Совершенно не важно, что ты открываешь – ресторан, книжное издательство, маленький клуб – все, что ты делал, ты реально менял эту ситуацию. Ты реально участвовал в процессе. И огромное количество иностранцев стали приезжать. Это были интереснейшие люди, потому что это были авантюристы. Так же, как они когда-то приезжали на какую-нибудь Панаму, к нам приезжали уникальные персонажи, которые передавали драгоценное учение о материальных благах этого мира. Некоторые остались до сих пор, но их мало, большинство уехали. Но это были гениальные люди. Будет у меня время, я напишу книжку о самых лучших экспатах, которые здесь жили. Это очень любопытно. Преемственность гайки с болтом Би-би-си: То есть 90-е интересны, потому что тогда Россия активно перенимала западный опыт? И.Ш.: Нет, в том-то и дело, что не перенимали западный опыт, а перенимали западные условия жизни. Просто знакомились с тем, что выработал мир, и что в этом мире модно на сегодняшний день. "Модно" – может быть, не самое лучшее слово в контексте культуры. Но это про "модно". Скажем, вчера тут стояло кресло, сегодня поставили торшер, вот такая должна быть улица, так надо деньги переводить. Показали приемы. Я много говорил в интервью, что делая журнал "Птюч", мы очень серьезно опирались на опыты концептуалистов. Мы изучали Кабакова, мы изучали многих людей московского концептуализма, мы занимались дизайном 20-30-х годов - то, что делали Мухин, Малевич, Татлин и так далее. И это, конечно, у нас осталось. Но как это применить? Как это сделать? Какая должна быть база подведена под эти знания, как ее прикинуть сюда? У нас даже не было такой возможности. Социальной возможности. А когда эта возможность появилась, что бы мы ни строили – кафе, открывали ли журнал – мы использовали эти знания. Но у нас должна быть возможность открытия этого кафе, а вот эту возможность, это слово свободы - это дал Запад. Би-би-си: Есть ли преемственность между тем, что было в 90-е годы, и нынешним временем? И.Ш.: Может быть, какая-то преемственность и есть, только я ее не вижу. Я повторяю слова Арабова, великолепного сценариста, который сказал: "У нас была возможность, а мы ее [...]". Все, нет такой возможности. В моей книжке об этом в последней главе тоже написано. Мне всегда было любопытно, как вот в Германии люди, не сразу же проснулись – хоп, а у них Гитлер. Как-то это, видимо, шло долго. Ведь в один момент очень культурная, грамотная страна Германия – и как-то в один момент это стала совсем другая страна, где стали уничтожать многих людей, где был дан зеленый свет геноциду разных народов - евреев, цыган. Где люди захватывали чужие земли, убивали и так далее. Но как?! Как в этом оказаться? Или например, как Пастернака ругали. Есть же много людей из интеллигентных семей – откуда это все? Как это все произошло? Как люди к этом пришли? Но оказывается, это очень интересный опыт, как они к этому приходят. Во всем мире есть тенденция закрытия, завинчивания гаек, но здесь такая радикальная территория, что любое закручивание приводит к радикальным последствиям. Поэтому, возможно, у нас настолько закрутили гайки, что и резьба соскочила. Поэтому никакой преемственности гайки с болтом нет. "Я пишу не для людей" Би-би-си: Вы себя считаете писателем? И.Ш.: Я не могу себя назвать писателем. Ни в коем случае. Потому что я пишу не для людей. Я не знаю, вообще есть писатели, которые пишут для людей? Ну, наверное, есть. Макьюэн английский. Но я, например, знаю, что Кормак Маккарти, мой любимый американский писатель, для людей не пишет. Филипп Рот, уже стареющий, умирающий, для людей не пишет. Всю жизнь он как писал о своей простате, так всю жизнь и писал. Нудно, мощно, я просто от каждой книги Филиппа Рота помираю. То же самое - мой любимый Владимир Сорокин или мой современник Павел Пепперштейн. Это люди, которые не рассчитывают на то, что их будут читать. Несмотря на то, что Сорокин на сегодняшний день - многотиражный писатель. Кормак Маккарти и Филипп Рот - вообще классики американской литературы. Но это возможно только в Америке, в большой стране, где всем есть место. Жили бы они в Европе, я думаю, они были бы более почитаемы, но вряд ли у них были бы такие же тиражи. Идеология другого мира Би-би-си: Как вы считаете, сейчас такое издание, как "Птюч", возможно издавать? Или бумажные журналы в принципе умирают? И.Ш.: Сразу хочу сказать - журналы не умирают. Вы давно были в Лондоне? Вы наверное, видели, сколько там журналов. Во-первых, исчезли места, где журналы продаются, они убили их. У нас была какая-то система палаток прессы, пусть убогая, пусть каждый год деградирующая, но она была. На сегодняшний день этих палаток практически нет. Они снесены по разным причинам. В основном пресса продается либо в метро, либо это супермаркеты, где продаются очень глянцевые журналы. Но это глупо. Места для прессы у нас нет. Первое - где будут эти журналы продаваться? В Англии куча мест - идешь по улице и маленькие такие штучки, заходишь, там целые развалы журналов. И туда приходят люди, которые интересуются журналами. Во-вторых, в Лондоне есть модная индустрия. Есть некое понятие: это модно, это не модно. Если есть модная индустрия, можно ставить акценты. Журналы - это акценты. О чем мы будем писать русские журналы? Последнее время с ними становилось работать все сложнее и сложнее, потому что это были приукрашенные статьи и интервью, которые всячески вымарывались теми, кто был героем публикации. Сужался круг правильной прессы. Я рад, что я работал в прессе, которая всегда была правильной. Я никогда в жизни не изменял себе ни одной секунды. Поэтому нет никакого журнального кризиса. Бумажные издания будут всегда, они будут другим тиражом, они, может быть, будут нести немного другую функцию. Это точно так же, как театр – он никуда не исчез с появлением кино. Би-би-си: Но после закрытия "Птюча" вы признавали, что стало невозможно конкурировать с интернетом. И.Ш.: В нашей стране каждая вещь становится идеологической. Вот например, появился журнал "Афиша". И он стал популярным не потому, что журнал "Афиша" был о развлечениях, а потому что он был идеологический. Появился журнал "Птюч" чуть раньше - он был идеологический. Что такое идеологический? У нас все очень без клюквенного сока, все по-настоящему, "с кровью". Я такие письма получал! Я знал, что в каждой деревне есть хоть по одному журналу. Мне писали, что журнал "Птюч" спасал их от самоубийства. Что, когда я выглядываю зимой из какого-то Мухосранска и вижу эти серые пятиэтажные домишки, снег, который идет десять месяцев, ужасная жизнь, страшные лица родителей, страшные лица друзей, эту всю убогость – я открываю журнал, я его перечитываю по 100 раз и понимаю, что есть мир, что есть надежда туда попасть. Поэтому это была идеология - идеология того, что есть другой мир. Интернета не было, и человек не мог войти в общение с этим миром. А через журнал "Птюч" он мог. Просто это время закончилось. И интернет сыграл свою положительную роль, потому что теперь не нужно было открывать журнал "Птюч", чтобы пообщаться со своими единомышленниками, чтобы узнать, что там делает Карл Кокс [британский диджей - прим. Би-би-си]. Можно было действительно выйти к Карлу Коксу, узнать, где он гастролирует, написать письмо единомышленникам из Лондона, Бирмингема, а потом уже и поехать туда. То есть "Птюч" выполнил свою коммуникативную функцию. Что касается времени - и время другое пришло. Был театр "Современник" - он был идеологический. Потом был "Театр на Таганке" Любимова - и он был такой. А потом все - что бы вы с ним ни делали, у него больше не будет того "Театра на Таганке". Время прошло, поколение ушло. И те люди, которые росли на "Птюче", - они выросли. А для других людей мы не умели делать журнал. Ну просто не умели, потому что у нас не получался журнал для других людей. Кто-то другой должен был делать. А мы вот делали такой журнал про то время. Время закончилось. "В этом и есть честность" Би-би-си: Сейчас, по прошествии многих лет, как вы считаете, "Птюч" действительно был профессионально сделанным изданием? И.Ш.: Это не любительский, это профессиональный журнал. Выложили же в Calvert Journal фотографии журнала – ну это же красота! Профессионально сделано. Над журналом "Птюч" работали лучшие дизайнеры этой страны. Лучшие. Люди с архитектурным образованием, очень серьезные дизайнеры. Би-би-си: А с точки зрения текстов? И.Ш.: Я уже где-то писал, что я сейчас уже не понимаю, о чем там идет речь. Просто многое не понимаю. Это же был журнал о времени. Он писался таким языком, который в то время существовал. Читаю, например, какой-нибудь текст про Богдана Титомира - я вообще не понимаю, о чем идет речь. Кто это? Почему такие сравнения? Наверное, были какие-то аллюзии на что-то, метафоры. Сейчас этого уже не видно. А иногда читаешь интервью - бред, кто это написал? Смотришь: господи, это я брал интервью. Какой кошмар! Что я там, обкурился что ли?! Вроде не курил никогда особенно. Что это за чушь такая?! Но при этом из этого всего нельзя вырвать отдельно тексты, отдельно дизайн. "Птюч" хорош тем, что всю эту глупость надо рассматривать вместе. И так как медиа - это зеркало, ну, значит, было много глупостей. Значит, оно было таким. Но зато оно каким было, таким и было, в этом и есть честность.