Михаил Бударагин: Сегодня мне с моим дедом спорить было бы не о чем

Мы спорили с ним, спорили долго, постоянно, всерьез. О Сталине. Мой дед был за Сталина, а я был против. И теперь, если бы нам довелось поговорить, я бы сказал ему, что понял, наконец, почему он был так упорен. У каждого своя история той войны, и чаще всего воспоминания о ветеранах, пришедшие на смену воспоминаниям самих ветеранов, повторяют друг друга в главном: герои не любили говорить ни о 41-м, ни о 45-м. Отчасти потому, что было невыносимо трудно подобрать нужные слова (а университетов тогда почти не кончали, люди были крестьянские, говорить не научены), отчасти потому, что скромности учила сама жизнь: один раз высунешься, потом по застольям затаскают, не отделаешься. Из этого молчания и родилось наше умение говорить: мол, мы скажем сейчас за них, так скажем, что вы язык проглотите. Это – нормальное право внуков, ничего не изведавших, и они-то не ставили нам этого в упрек. Мой дед, Михаил Абросимович Соковнин, сын вятских крестьян, начавший войну рядовым, закончивший – старшим лейтенантом, и долго еще тянувший военную лямку в Средней Азии, тоже не любил говорить о войне и не припоминал подвигов. Самые мрачные дни его службы пришлись на страшные бои на линии фронта между Ржевом и Гжатском, самым простым оказалось освобождать Европу, но, в общем, воевал я, говорил он, скажи спасибо, что тебе не пришлось. Михаил Абросимович Соковнин (Фото: из личного архива) Мы спорили с ним о Сталине. Еще в 90-х, задолго до всех сегодняшних идеологических битв, мы долго воевали за память вождя. Я был тогда либерал и поклонник Солженицына и долго убеждал деда в том, что они победили бы и без Сталина, а Михаил Абросимович, иногда соглашаясь в частностях, всегда говорил о том, что память Иосифа Виссарионовича лучше не трогать. Сейчас-то вам легко его пинать, говорил он, но ведь вы ему все равно проиграли. Жертвы, говорил я, репрессии, говорил я, концентрационные лагеря, повышал я ставку. А все же верховный главнокомандующий, - дед был непреклонен. Он вообще был мягок, готов к диалогу и компромиссу, прекрасно играл в шахматы и жертвовал фигурами, если так было нужно. Но Сталина не сдал ни разу. Я не мог понять, а почему? На дворе вот уж сколько лет не Советский Союз, никто за разоблачение сталинизма не осудит, не мог же он, и впрямь, не понимать, что творилось тогда? А если и понимал, то почему молчит? Положим, тогда-то было нельзя, а теперь-то – уже все можно. Теперь понимаю, теперь мне с моим дедом спорить было бы не о чем. Он присягнул когда-то Красной Армии, ее верховному главнокомандующему. Другой армии, другого верховного не было, отказываться от призыва, спустя столько лет, было бы предательством. Но дело не только в этом. Дело в том, что дед не умел и не хотел быть жертвой. Он был сильным человеком, но значительная часть этой силы состояла в том, что он просто не жаловался. Ни на Сталина, ни на советскую власть, ни на войну. Он не был объектом приложения больших сил, не был жертвой обстоятельств, но оставался субъектом, пусть и на своем – очень небольшом – кусочке фронта и жизни. Эта субъектность дается тяжелым отказом от страдания, которое и нужно-то лишь потому, что предоставляет нам счастливую возможность передохнуть немного от бессменной человеческой вахты. Борьба за Сталина была для деда не риторической фигурой (мол, ты не жил в то время, не лезь), а войной за сохранение своего места в мироздании: это место – трудное, мужское – было отбито у мира вещей. Дед был главой семьи, он работал до последнего дня, делал то, что нужно было делать, и в этом делании было больше правды, чем в тысяче разоблачительных книг о Сталине и той войне. Мог ли я тогда, в детстве, ответить на вопрос о том, хотел ли дед чего-нибудь для себя? И сейчас не могу. Он любил рыбалку и баню, но в этом не было радости «хотения»: просто он вставал и ехал на рыбалку, готовил веник и шел в баню. И не называл это отдыхом. Ведь отдыхают те, кто устают, а уставать от жизни их на войне не учили. Устал – ложись спать, утром на работу. Я понимаю его так остро и сильно, так полно и неожиданно для человека, который ежедневно в Сети читает по сорок страниц нытья о том, что нужно идти на родительское собрание, что помню и еще один урок: не осуждать людей, которые не могут быть такими, как ты. Дед осуждал только Никиту Хрущева, и то – только за предательство. За это – можно. Михаил Абросимович взял в военкомате, где работал, бюллетень на три дня и умер тихо, во сне, не позволив никому ухаживать за больным, видеть его угасание, жалеть старика. Вдохнул и не выдохнул. Ничего не забыв, никого не предав, сделав все, что был должен.