Книги Лондона. Кому интересно постсоветское

Кирилл Кобрин для bbcrussian.com На днях вышла книга, которую вряд ли можно увидеть в обычных лондонских книжных, да и в местных независимых лавках тоже. Но вот в академических библиотеках – и даже на университетских развалах – она непременна. В издательстве Кембриджского университета опубликована коллективная "История русской литературы после 1991 года" под редакцией Евгения Добренко и Марка Липовецкого. Авторы ее попытались составить своего рода карту постсоветской русской словесности. Дело очень нужное для тех, кто собирается изучать данный литературный ландшафт – или даже просто побродить по этой довольно странной местности. И тут возникает вопрос – не к книге, а к тому, что в ней описано и проанализировано – а интересно ли там бродить? Не человеку, находящемуся "внутри" этой литературы, этой культуры, а читателю "извне", скажем, британскому? Ведь в каком-то смысле, речь идет о "конвертации" целой культуры определенного исторического периода. Но сначала о самой книге. В ней 14 глав, написанных историками, филологами и антропологами из России, Великобритании и Соединенных Штатов. Первые две – вводят в главную проблему постсоветской литературы; на самом же деле, они приоткрывают завесу над постсоветским общественным сознанием вообще. Завороженность советским Речь идет о "советском" как главном содержании постсоветского периода в истории России – и, соответственно, литературы. Сначала отказ от советского, его критика, страх его возвращения, потом – хохмы, мемории, ностальгия. Наконец, конструирование себя – как индивидуума, как общества, как нации – вокруг своего отношения к советскому. Такой завороженности довольно коротким (с точки зрения истории страны, пусть даже такой молодой, как Россия) периодом своего прошлого, кажется, в Европе не переживал никто. Да, у части британцев особые отношения с викторианством, у французов – с Великой революцией, Наполеоном Великим и Второй империей Наполеона Третьего. В конце концов, у немцев после Второй мировой – изживание травматической памяти о нацизме и "пересоздание", "переформулирование" себя через идеи универсального гуманистического характера. Последний случай был самый трагический – и в то же время он увенчался хэппи-эндом; до какого-то времени некоторым казалось, что в России может произойти нечто подобное. Возможности для этого были, в частности, и в литературе – достаточно перечесть Юрия Домбровского, Лидию Гинзбург, Варлама Шаламова, Солженицына. Но вышло все по-иному. Как именно вышло: вот об этом на самом деле и рассказывает "История русской литературы после 1991 года". Сам феномен завороженности советским - завороженности, в какой-то степени погубившей постсоветскую Россию, – анализируется во вводной статье Добренко и Липовецкого "Бремя свободы: русская литература после коммунизма". Вторая глава книги, написанная Евгением Добренко ("Recycling of the Soviet", "Повторное использование советского"), как раз посвящена трюкам, которые русское литературное сознание проделывало с объектом своего отвращения, восхищения, с главным источником собственных представлений о себе и мире. Главный товар И хотя речь в этой главе идет преимущественно об отношениях постсоветских писателей (впрочем, многие из героев книги имеют позднесоветский бэкграунд) к "социалистическому реализму", стоит взглянуть на дело несколько с иной точки. Хотя бы так. Вообрази: ты, дорогой читатель, просидел в тюрьме какое-то время. Там тебя заставляли есть перловку, читать Юрия Бондарева и десять часов в день валять валенки для охранников. И вдруг, о, чудо! ты получил свободу. Более того, ты выходишь из тюрьмы и тебя окружает восхищенная публика, норовящая помочь, дать совет, рассказать о том, что произошло в мире, пока ты жевал казенную перловку. Ты вроде бы радуешься, с наслаждением пользуешься дарами, слушаешь прекрасные рассказы о прекрасных ранее недоступных тебе вещах, но в какой-то момент в голову приходит неприятная мысль о том, что самому-то тебе похвастаться нечем. И ты принимаешься проклинать тюремщиков, испортивших твою жизнь. И травить байки из лагерной жизни. Потом, поживя какое-то время на воле и осознав, что здесь бывает не так уж тепло, как когда-то в битком набитой камере, ты предаешься воспоминаниям. Просто воспоминания переходят в сладкие воспоминания, сладкие воспоминания – в раздражение по поводу тех, кто предавался радостям жизни, пока ты страдал. Наконец, ты принимаешь решение решительно переосмыслить свое прошлое – и тебе становится ясно, что тюрьма и есть главное твое отличие, главный товар, которым можно не без выгоды торговать с окружающими, твоя заслуга и в некотором роде достоинство. При этом, ты живешь далеко не в тюрьме; неволя из внешних обстоятельств жизни превратилась в содержание твоего мышления, в том числе и художественного. Конечно, таких слов в "Русской литературе после 1991 года" нет – это прекрасное академическое издание с соответствующим вокабуляром и логикой рассуждения. Но, как я уже говорил, помимо чисто научного и околонаучного интереса, эта книга дает нам возможность логически выстроить некоторые главные темы – нет, не литературы, а именно постсоветского общественного сознания. Их последовательность, даже нет – их иерархия, многое говорит об этом сознании. "Магический историзм" Вот как это выглядит в названиях некоторых глав, посвященных постсоветской прозе: "(Пост)идеологический роман", "Исторический роман", "Дистопические и катастрофические истории после Чернобыля", "Магический историзм", "Петропоэтика", "Постмодернистский роман", "Повествуя о травме" и т. д. Позволю себе два уточнения: название статьи культуролога Александра Эткинда отсылает к известному термину "магический реализм", который лет сорок назад применяли к латиноамериканской литературе. В ней "магической" была "реальность" – примерно как в романе "Сто лет одиночества", когда в Макондо впервые пошел снег. В постсоветской России "магической" стала "история" – ее реконструируют, пересказывают заново, а то и просто сочиняют в самых невозможных деталях. Занятие, на первый взгляд, безобидное. Ужас начинается, когда магическую историю пытаются наложить на реальность; пример тому – "исторические реконструкторы" разных мастей, которые превратили – вряд ли без приказа и поддержки российской власти, – часть украинской территории в кромешный ад. (Россия всегда отрицала свою причастность к конфликту на Украине - прим. ред.) Что касается "Петропоэтики", то статья Ильи Калинина посвящена не поэтике, связанной с воспеванием Петра Великого или построенного им города на Неве. Нет, речь идет о поэтике литературы (и поп-искусства вообще), вскормленной из нефтяных скважин "Газпрома" и "Роснефти". Российская экономика до совсем недавнего времени была ресурсной – да и сейчас остается таковой, только вот ресурсы сильно подешевели. Российская постсоветская культура этот процесс описывает; более того, с относительно недавнего времени культурное пространство прошлого, прежде всего советского, стало для власти своего рода заменой природных ресурсов. Чем хуже дела в российской экономике, тем больше "культурных ресурсов" качает власть из истории для того, чтобы укрепить свою позицию в головах собственных граждан. "Ресурсная политика" сменила "ресурсную экономику". Почитывают, но не читают Это все исключительно интересно и актуально – но исключительно для российской публики и иностранных "специалистов по России". Но – и тут я возвращаюсь к теме "культурной конвертируемости" – насколько эта обсессия по поводу советского, превращенная в стиль жизни и способ мышления, может быть интересна тем, кто советского не знал, да и знать не хочет? Безусловно, тема ГУЛАГа или истории про Сталина до сих пор может принести несколько лишних тысяч тиража какому-нибудь британскому роману; на это рассчитывал – довольно опрометчиво – Мартин Эмис, сочинив пару книг на "советские темы". Но здесь история другая: европейскую, британскую публику это интересует, скорее, в универсалистском контексте, как истории того, в какой кошмар люди могут превратить жизнь, свою и окружающих. Это общечеловеческий интерес к теме зла, того самого зла, которое безусловно было воплощено в советском периоде истории. А вот уже ресурсная литература, качающая энергию из советских скважин – дело другое. Это экзотика далекой страны, отношения к британцам почти не имеющая. Можно вежливо поинтересоваться, что там такое у этих непонятных русских происходит, а потом намертво забыть. Оттого в Британии Сорокина с Пелевиным почитывают, но не читают. И уж особенно невероятным кажется местной просвещенной публике тот факт, что подобные авторы уже много лет составляют в России прозаический middle brow мейнстрим. Ну это примерно как если бы авангардист Стюарт Хоум или фельетонист Род Лиддл вытеснили бы Иэна Макюэна с Маргарет Атвуд с главных витрин книжной сети "Уотерстоунз". Одинокие жизни Дело, конечно, не в том, кто лучше пишет – или кто, не дай Бог, вообще лучше. Речь о том, что русская литература примерно с 1830-х по 1930-е годы говорила о вещах первостепенной важности не только для подданных российских императоров, но и вообще для всего мира (имею в виду как условный "Запад", так и условный "Восток" – см. невероятную популярность Толстого и Достоевского в Индии, Пакистане. Китае и Японии). Более того, эта литература была написана так, что плодила подражателей и эпигонов в других культурах. Сейчас все наоборот. Слабое, неуверенное в себе постсоветское общество породило слабое ресурсное государство с комическими претензиями на хотя бы региональное лидерство. Вышедшая только что в Кембридже книжка рассказывает о литературе, в каком-то смысле соответствующей этому обществу и этому государству. P.S. Вышесказанное вовсе не отрицает того факта, что в России сейчас немало превосходных авторов, особенность которых в том, что они пишут исключительно тексты, не участвуя ни в какой "литературе" (или лишь случайно, боком участвуя в ней). Они – как в предыдущих поколениях Белла Улановская, Леон Богданов, Елена Шварц, Виктор Уфлянд, Александр Кондратов, Александр Пятигорский, а еще раньше – обэриуты, Даниил Хармс, Константин Вагинов, Леонид Добычин и некоторые другие – и поддерживают своими одинокими жизнями существование нашего языка и оттиснутых в нем универсальных культурных смыслов. Но их, увы, на английский почти не переводят.