Дмитрий Воденников: "Поэзия - зона свободы"

Поэт и эссеист Дмитрий Воденников - ироничный, пугающе откровенный и настолько же обаятельный – когда-то был избран в России "королем поэтов", о чем, как он сам говорит, неоднократно пожалел. А еще он "модный", в прямом и переносном смысле: желанный гость литературных форумов. В Британии Воденников читает курс лекций о современной российской поэзии в нескольких университетах, среди них - Дарем, Оксфорд и Кембридж. Рассказать про эти лекции его попросила Наталья Голышева. Дмитрий Воденников: Это будет чтение стихов, причем чужих, это будет лекция о подпольных поэтах. Как известно, в Советском Союзе, кроме разрешенной поэзии: Бэлла Ахмадуллина, Роберт Рождественский, Слуцкий, кстати, прекрасный поэт, была еще такая целая Атлантида, - земля, никому не известная, - людей, которые писали в стол, писали для своих друзей и для очень узкого круга. Это Всеволод Некрасов, это Ян Сатуновский, Вениамин Блаженный, в частности. Кстати, Ольга Седакова в свое время писала в стол в большей степени, и входила в андеграунд. Елена Шварц, петербуржская, ныне покойная поэтесса, которую я очень люблю, Сергей Гандлевский, Тимур Кибиров. Это большая честь для меня, поскольку мне кажется, мой уровень совсем не заслуживает того, чтобы читать в университете. Знаете, это моя любимая история, я ее все время рассказываю. К Анне Ахматовой, когда она уже была старая, тяжелая, вся забронзовевшая, приехала журналистка из Англии. Анна Андреевна распустила перед ней свой хвост павлиний, а она это умела делать: что-то рассказывала низким голосом, по-видимому, рыдала. Или наоборот, была вся как памятник. А девочка уехала и написала статейку: "мне кажется, что это тяжелый случай запущенного нарциссизма". Так вот я как раз представляю себе именно этот случай. Наталья Голышева: Почему сейчас такой интерес к русской поэзии, к подпольной поэзии и еще и в Британии? Д.В.: Потому что поэзия - это ключ, который открывает заветные двери. Поэзия - это зона свободы. Люди, которые находились в стране с тоталитарным каким-то режимом, - как ни крути, а Советский Союз таким государством и был, - если они находили свою нишу, если они находили свои слова, вдруг там получалась такая правда, которая не может получиться в обществе свободном. Русская традиция второй половины XX века была вынесена в белое пятно. Официально она не признавалась и как будто не существовала. По-моему, это ужасно. Н.Г.: Что происходит с современной российской поэзией? Д.В.: В 90-е годы был сильный всплеск. Поэзия вдруг перестала быть пост-бродской. Она вдруг обрела собственный голос. Я, Александр Анашевич, Вера Павлова, Мария Степанова, Линор Горалик - вдруг пришло целое поколение, которое заговорило на новом языке. И это было очень круто. Это было такое ощущение, знаете, как будто бы вы болели гриппом, а потом проснулись через семь дней и вдруг поняли, - все, у меня больше нет температуры, я не кашляю, я выздоровел. Вот это был тот эффект, который, надо сказать, был совершенно не замечен широкой публикой, который тем не менее состоялся. Вдруг пришла целая плеяда молодых поэтов, которые изменили течение времени. Я очень рад, что я был среди них. Н.Г.: Я помню тот момент. А сейчас - где эти новые, свежие имена? Д.В.: Эти новые, свежие имена есть, но мне кажется, они сейчас не двигают материк поэзии. Новой Гондваны не образуется. Это какая-то загадка, я не знаю. Потому что энергетически время выплюнуло 90-е годы и 2000-е. А теперь наступило время некоего оскудения. Оскудение происходит по прорыву, по новому языку, но поверьте, по популярности люди, которые пришли после нас, оставляют нас далеко позади. Когда-то я очень хотел славы, я очень суетный человек. Мы сейчас не об этом. Пришло следующее поколение, которое стало работать на некоем усредненном языке, но интерес к поэзии все равно существует. И ко мне приходят, да. Но я просто сейчас не пишу, я мертвый поэт. Потому что стихи ушли от меня, где-то 4-5 лет тому назад, и больше уже не приходили. Я как Ленин, знаете, в мавзолее лежу, и ко мне идут пионеры. Н.Г.: Вы упомянули Гандлевского, который сказал однажды, что большинство людей прекрасно обходятся без поэзии. Это ведь не хлеб, без нее прекрасно можно прожить. Зачем этим вообще заниматься? Д.В.: Это болезнь. Знаете, об Анне Ахматовой рассказывала какая-то ее пожилая помощница: "Распустит волосы, ходит как олень и жужжит". Вот когда стихи приходят, ты ходишь как олень и жужжишь, хотя олень и не может жужжать. Ты превращаешься в эту химеру. Это по большому счету мучительное и незабываемое чувство. Я заболевал. Я писал сложно, один стишок мог писать неделю. Потому что у меня было ощущение, что я его дописал, но потом понимал, что это не так. Тебе так плохо, как будто тебя выворачивает физически. Тебе хочется остановить эту физическую тошноту. Вот представьте себе, что вы отравились, и вас выворачивает неделю. Ты хочешь, чтобы это просто ушло, остановилось. И вот тебе кажется, что этот стишок получился. У тебя такое облегчение, ты так радуешься. И ты выходишь на улицу в очередной раз, и у тебя начинает постепенно портиться настроение. Оно все хуже и хуже, и где-то там на втором километре ты понимаешь, что обманул сам себя. Что ничего ты до конца из себя не вытошнил, не вырвал. Стихи похожи на желудочный зонд, который вынимают обратно. И все. То есть ты болеешь. Ты больной. И это ни с чем не перепутать. И это нельзя симулировать. Ты не можешь симулировать ни дар, ни стихи. И вот как ни странно, я по этому скучаю. Я очень скучаю по тому, как я был не-человеком. Мне недавно предложили написать книгу, чтобы собрать вместе все, что я думаю о поэзии, и мне эта идея очень понравилась. Но это не стихи. Стихи - это проклятие. Н.Г.: Вы как-то в предыдущих интервью говорили, что стихи - это культурный шелест Д.В.: Не только. Я говорил о том, что есть много стихов, которые представляют из себя культурный шелест. "И вот мы сели в студию, сидим, я думаю о том, что не один"… Я навалю сюда ритмику, инерцию, зачем-то приплету сюда Анакреона, подпущу легкой грустинки, и вот это я выдам все за стихи. А есть стихи, которые на самом деле – помните как Хармс говорил? – "стихи надо писать такие, что если ты их бросил в окно, то окно разбилось". Н.Г.: Как вы считаете, поэт, художник, творец, он должен как-то отражать контекст, - то, что происходит вокруг? Д.В.: В свое время мне казалось, что поэт - это такая птица, которая щебечет о своем, или цветочек, который источает аромат. Но вот как раз в конце 90-х и в 2000-х годах пришли люди, - Федор Сваровский, Кирилл Медведев, которые вдруг стали проговаривать какие-то сиюминутные больные темы, и они стали рабочими. То есть я думаю, что на самом деле поэт должен уметь реагировать на вызов времени. Мне кажется, да. Я как поэт не умею. Н.Г.: Но как публицист вы вполне даете жару. Ваши колонки в Газете.ру вызывают резонанс. Как вы над ними вообще работаете? Д.В.: У меня прекрасная редактор, Полина, она аккуратно спрашивает: Дмитрий, вы уже знаете, о чем будете писать? Я так набрасываю что-то примерно. Я хожу пешком по 11 км в день. И где-то на пятом километре ко мне приходит идея колонки. Никогда со мной ее никто не обговаривает. Один раз у меня была серьезная проблема. Я уже написал текст и впервые я видел, как Пушкин получал свои рукописи, исчерканные цензором. Я там зашел на какую-то территорию, видимо, на которую нельзя было заходить, и изумился, когда увидел файл свой, расчирканный красным – что означало, об этом нельзя писать, и зеленым, - что значит, можно. Н.Г.: Я бы хотела поговорить о языке. Мне кажется, речевая полемика сейчас - крайне агрессивная. Д.В.: Это эффект социальных сетей. "Ватники", "укропы" - это идет с обеих сторон и, по-моему, просто отвратительно. Социальные сети это всегда истерическое высказывание. Я много в "Фейсбуке" пощу, но я это пародийно делаю. Это игра. Потому что мы все находимся в этой системе – истерического высказывания. Время очень сильно изменилось. Раньше мы просто не могли этого представить. Все что у нас было – 15 человек, с которыми мы общались. И мы с ними вынуждены были общаться толерантно, даже и слова-то такого раньше не было. Нормально. А теперь мы можем себе позволить написать незнакомому человеку "пошел ты". Н.Г.: У меня иногда возникает ощущение, что люди за последние 10-15 лет стали разговаривать на каком-то другом языке. Вербальном и невербальном. Может быть, конечно, рыба гниет с головы и все эти "мочить в сортире" сказались таким образом, но неужели мы настолько подвержены манипуляции? Д.В.: Вы прекрасно знаете, что происходило в 30-е годы в Германии. Там много чего влили в уши. Был Советский Союз. Варлам Шаламов, Солженицын – вы знаете, о чем они писали. Одна книга меня поражает, это Лидия Чуковская написала – о том, как репрессировали сына машинистки, которая просто работала в машбюро. Ей передали из лагеря записку: "Мама, не верь ничему, меня били, я оговорил себя. Сожги эту записку, а то мне будет хуже". Все, у нее больше ничего нет, ее сын превратится в лагерную пыль. И эту записку - единственное, что у нее осталось от сына, она сжигает. Это тоже было и это не так далеко от нас.