Константин Симонов и Алексей Сурков: Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины?..

Сорок первый год неотвратимо вел их друг к другу. Сурков годами старше: полтора десятка лет разницы в эпоху, когда год может идти за три, и все боевые. Сурков добрался до призывного возраста в 1918 году - и застал кончик Гражданской войны. Вовремя родился! "На белый снег по кромке клеша густая кровь стекает вниз. А ну-ка, мальчик мой, Алеша! Вперед, в штыки, за коммунизм!" Атака. Бой. Плен. "Бараки. Проволока в три ряда. Бетонный мусор крепостных развалин. Идут дожди. Проходят поезда. Три раза в день из Гапсала на Таллин". Так события воспроизведены поэтом. А вот как агитатором-пропагандистом, который, по собственному признанию Суркова, несколько мешал в его душе поэту, ибо соблазнял слишком простыми и ясными решениями. Советская власть открыла путь в поэзию, но прежде провела по маршрутам все той же науки ненависти: рядовой агитпропа, избач, уездный селькор, волостной стенгазетчик, борец с кулачеством, самогонщиками и хулиганьем, рядовой политпросвета, редактор комсомольской газеты, активист Пролеткульта... Симонов в эту пору - усилиями отчима (отец, генерал царской армии, погиб на фронте) становится в ряды курсантов советского военного училища. От отчима с раннего детства - солдатский образ жизни: мыл пол... чистил картошку... опаздывать нельзя... возражать не полагается... данное слово надо держать... ложь, даже самая маленькая, презренна... Правда - в стихах. Стихи - о грядущей войне. Сорок первый год все ближе. Он-то и сделает Симонова великим поэтом . Я помню, как это было. Эвакуация. Отец на фронте. Мать и тетка (подрабатывавшая машинисткой) смотрят листик из машинки и утирают слезы. Уловив момент, тайком смотрю, что за листик. Третья (или четвертая) копия. Но прочесть можно: Жди меня, и я вернусь. Только очень жди, Жди, когда наводят грусть Желтые дожди... Сколько потом разгадывали силу этих строк! Допытывались: почему дожди желтые... Другие отвечали (например, Эренбург): если что и есть в этом стихе, так желтые дожди. Россия знать не хотела этих тонкостей: она прочла стихи и умылась слезами. Но и Алексея Суркова ждал на этом фронте звездный час. Константину Симонову передает он обет ненависти: "Когда я первый раз ходил в атаку, ты первый раз взглянул на белый свет". Теперь побратались - на Смоленщине. Слез нет. Сухая ярость. Как надо было скрутить душу для обета ненависти? Куда схоронить жалость, нежность, любовь? Или их уже не было? Были. Спрятанные в письме к жене шестнадцать "домашних" строк, которые запросто и сгинуть могли вместе с письмом тогда же, осенью 1941го, когда Сурков прорывался из окружения под Истрой со штабом одного из полков. Вышел к своим, вынес написанное ночью, в окружении, упрятанное от ненависти: Бьется в тесной печурке огонь, На поленьях смола, как слеза, И поет мне в землянке гармонь Про улыбку твою и глаза. Где пряталась эта улыбка, эти глаза? В какие закоулки сердца загонялись чувства? Софья Кревс - вот кому посвящена эта песня. Как и все лирические стихи Суркова - за всю его жизнь. Софья Кревс - возлюбленная, невеста, жена. Нет ли потаенной символики в ее фамилии? Не древние ли славяне - кривичи - дремлют в слове "Кревс", сохраненном балтийскими народами? Ни одна из боевых песен Суркова, которые наизусть знала страна, не сделалась такой любимицей, как "Землянка". Апофеоз любви и преодоление ненависти - этим шедевром и суждено было Суркову войти в вечный синодик русской лирики. Симонов ответил. И именно Суркову: Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины, Как шли бесконечные, злые дожди, Как кринки несли нам усталые женщины, Прижав, как детей, от дождя их к груди, Как слезы они вытирали украдкою, Как вслед нам шептали: - Господь вас спаси! И снова себя называли солдатками, Как встарь повелось на великой Руси. Слезами измеренный чаще, чем верстами, Шел тракт, на пригорках скрываясь из глаз: Деревни, деревни, деревни с погостами, Как будто на них вся Россия сошлась. И в смертный свой час, как и завещал, лег тут, на этом поле, под могильный камень. "Под Борисовом"... Ты помнишь, Алеша: изба под Борисовом, По мертвому плачущий девичий крик, Седая старуха в салопчике плисовом, Весь в белом, как на смерть одетый, старик. Ну что им сказать, чем утешить могли мы их? Но, горе поняв своим бабьим чутьем, Ты помнишь, старуха сказала: - Родимые, Покуда идите, мы вас подождем. "Мы вас подождем!" - говорили нам пажити. "Мы вас подождем!" - говорили леса. Ты знаешь, Алеша, ночами мне кажется, Что следом за мной их идут голоса. "Жди меня!" - пронзило страну. "Мы вас подождем..." - страна откликнулась. МУЖСКОЙ РАЗГОВОР "Старик расчувствовался. Я - тоже" "В маленькой комнатке я застал Верейского, Слободского и Суркова, которого в первую минуту даже не узнал - такие у него были бравые пшеничные, с подпалинами чапаевские усы. Расцеловавшись, мы посидели минут десять, спрашивая друг друга о событиях, происшедших с нами за те несколько месяцев, что мы не виделись после Западного фронта. Потом я прочитал Алеше посвященное ему стихотворение "Ты помнишь, Алеша, дороги Смоленщины...". Старик расчувствовался. Я - тоже. Из-под койки была вытащена бутылка спирта, который мы и распили без всякой закуски, потому что закуски не было..." Из фронтовых дневников Константина Симонова