Алексей Варламов: литература стала тундрой, где деревья растут вопреки всему
С 1960-х годов в Чите ежегодно проходит литературный фестиваль "Забайкальская осень". В советские годы это был один из крупнейших писательских форумов на востоке страны, в котором участвовали Валентин Распутин, Виктор Астафьев, Александр Вампилов, Булат Окуджава. Затем праздник измельчал: остались несколько местных авторов и редкие гости. Одним из таких гостей в этом году стал ректор Литературного института им. А.М. Горького писатель Алексей Варламов. В интервью ТАСС он рассказал о проблемах современной литературы, природе популярности жанра нон-фикшн и "ворчании" вокруг вручения Нобелевской премии Светлане Алексиевич. — Алексей Николаевич, раньше во многом благодаря Союзу писателей в каждом регионе было литературное сообщество, и провинция нередко выручала одаренных авторов, давая им возможность выступать, печататься. Сегодня ситуация изменилась? Литература в провинции ушла на покой? Есть ли в стране писательские центры, помимо Москвы и Санкт-Петербурга? — Региональная литература в советские времена, конечно, была представлена более разнообразно. Но сказать, что сегодня все совсем опустело, было бы несправедливо. Можно назвать несколько крупных интересных писателей, которые живут вне Москвы. Из старшего поколения это, например, Борис Петрович Екимов — один из лучших современных прозаиков, который живет в Волгограде, а большую часть времени проводит на хуторе на Дону и поэтому хорошо знает жизнь современной деревни. Из более молодых я бы назвал Захара Прилепина из Нижнего Новгорода; Захар — современный писатель, он много путешествует и, наверное, мог бы жить в Москве, но к этому не стремится. Я бы назвал интересного, острого, парадоксального писателя Алексея Иванова, сейчас он живет в Екатеринбурге, а родом из Перми. В Краснодаре живет Виктор Лихоносов — один из старейших русских писателей. В Томске — Владимир Костин, в поселке Бахта — Михаил Тарковский. Мне кажется, что литературные группы, союзы и принадлежность к ним стали играть меньшую роль, чем это было раньше. В прежние времена союзы давали писателям материальную поддержку, сейчас, к сожалению, они почти во всех регионах лишены такой возможности. Раньше издать книгу можно было только после обсуждения в союзе, его рекомендации, теперь это не работает и никого не интересует. Ситуация изменилась настолько, что, по большому счету, неважно, где ты живешь, где состоишь: если ты талантливо пишешь, наверное, у тебя что-то получится, если что-то не получается, все вопросы задавай себе. — Интернет тоже расширяет возможности? — Современные технологии создают ситуацию, когда ты можешь написать хорошую книгу, отправить ее в издательство и, если она действительно хороша, ее опубликуют и она заинтересует читателя. Тебе уже не нужны ни рекомендации Союза писателей, ни членство в нем. Напиши хорошую книгу — и все. С другой стороны, раньше, если ты издал книгу или опубликовал рассказ в литературном журнале, то уже победил. Сегодня можно издать книгу, и ничего не изменится. Писателю стало труднее о себе заявить, а читателю — найти нужную волну в информационном эфире, он просто тонет в море избыточной информации. На мой взгляд, наблюдается некоторое перепроизводство литературных текстов. При этом значимых книг, про которые можно сказать, что они останутся в истории, немного. Например, Валентин Григорьевич Распутин написал по количеству не так много, но все его работы прочно врезались в читательское сознание, в память, в историю. А сегодня мало книг, о которых я бы мог так сказать. — Вы много работаете с молодыми авторами, учите их. Информационный поток, о котором вы говорите, бьет по ним сильнее? Насколько возможно сделать имя в этом потоке, найти читателя? — Это очень индивидуальные вещи: по кому-то бьет, по кому-то нет. Но с моей точки зрения, люди пишут не для чего-то, а от чего-то: люди пишут, потому что у них что-то болит, их что-то не устраивает. Андрей Платонов сравнивал литературное творчество с потением, то есть функцией организма, которая происходит сама по себе: люди потеют не ради чего-то, а помимо воли и сознания. С литературой тоже: человека что-то беспокоит, он садится и пишет. А дальше возникает вопрос: что с написанным делать? Как сделать так, чтобы тебя услышали? Сегодня, если человек хочет сделать литературную карьеру, ему непросто. Но есть такой механизм, как литературные премии для молодых писателей. Они действительно помогают в море самодеятельной литературы, а она сегодня во многом самодеятельная, найти что-то ценное, оригинальное — это очень трудно. — Год назад впервые после долгого перерыва Нобелевскую премию присудили представителю русскоязычной литературы Светлане Алексиевич. Как вы восприняли это событие и последовавшую за ним дискуссию? — Я думал, что реакция на это событие будет острее. Ведь мы много лет ждали Нобелевскую премию, и мне казалось, что это событие должно было вызвать огромный общественный интерес. Но, с моей точки зрения, этого не произошло. Не было того всплеска радости или возмущения, которые случились после вручения премии Пастернаку или Солженицыну. Даже в узком, профессиональном кругу об этом не слишком много говорили и в основном отнеслись к этому довольно спокойно. Полярных точек зрения я практически не услышал. Ну да, кто-то поворчал, что, дескать, опять все это политика, но скорее возобладала взвешенная линия: "Да, Алексиевич — хороший писатель. Да, пишет в жанре нон-фикшн, а документальная проза в мире чрезвычайно популярна. Да, пишет по-русски, но представляет Белоруссию, а белорусские писатели никогда премию не получали. Кроме того, то, о чем она пишет, с какой позиции пишет, интересно западному читателю. Так что все закономерно". При этом в современной русской литературе есть писатели крупнее Алексиевич. — Кто, например? — Улицкая, если кому-то надо, чтобы премию дали писателю, который оппозиционно относится к действующей власти, но объективно она крупнее, чем Алексиевич. А еще Евгений Евтушенко, Владимир Маканин, Андрей Битов, ушедший недавно Фазиль Искандер. К сожалению, Валентин Распутин не дожил до этой премии, хотя, разумеется, заслуживал ее в большей степени. Я бы дал, будь моя воля, Леониду Бородину. Я ничего плохого не говорю про Алексиевич. Она честный, хороший писатель. С ее политическими взглядами можно соглашаться или нет, но мы, слава Богу, живем во времена, когда никто не заставляет нас читать и любить только идеологически правильных писателей. Алексиевич просто по гамбургскому счету не тянет на премию, и в этом ее вины нет. — Вы тоже отчасти попали в тренд, связанный с популярностью нон-фикшн, издав семь документальных книг в серии "Жизнь замечательных людей". Работа в жанре биографии отразилась на вашей прозе? Для нее удается найти время? — Говорить о самом себе всегда сложнее. Но мне было интересно писать эти книги, так как я действительно многое для себя открыл и понял. Кроме того, с годами чувствуешь больший интерес к прошлому, к истории, начинаешь любить чтение мемуаров, документов, дневников, писем. Я дневники сейчас читаю взахлеб, они для меня интереснее любого романа. И, погружаясь в этот жанр, мне, как человеку пишущему, что-то хочется об этом рассказать. Меня также всегда интересовала судьба человека, от начала до конца. И даже мои художественные романы часто строятся как жизнеописание, как роман-судьба. Биография — это тоже роман-судьба, только на основе документов, поэтому для меня переход в этот жанр был естественным и органичным. Мне любопытно рассматривать человеческую жизнь как оконченное произведение, от рождения до смерти. Ты словно идешь по коридору из фактов, отвечая на десятки вопросов. Почему все в жизни этого человека сложилось так, а не иначе? Как сплетены его качества и обстоятельства, в которых он находится? Как соотносятся судьбы человека и его страны? Но сейчас я уже не готов еще что-то писать в этом жанре, хочется больше заниматься художественной прозой. — Вы написали книги о многих русских писателех: Булгакове, Грине, Платонове, Шукшине, Пришвине. Все они имеют большое значение для нашей культуры. Вы не боялись потерять уважение к этим людям, столкнувшись с какими-либо эпизодами из их жизни? — У каждого автора есть свой скелет в шкафу, и его нужно достать, потому что иначе ты не поймешь писателя. Любая личность замешана не только на благородных помыслах и поступках, но и на их противоположностях, биография — это не икона, а жизнь писателя, как правило, не житие. Мне важно показать человека во всей его глубине, во всем богатстве его жизни. При этом ни в коем случае не судить. Биограф не судья, не обвинитель и даже не защитник, последнее было бы слишком самонадеянно. Биограф — свидетель, но пристрастный, поскольку беспристрастным быть не получается. Опасения, о которых вы говорите, у меня в большей степени были связаны с Андреем Платоновым. Честно говоря, ни Пришвин, ни Алексей Толстой, ни Грин не были моими любимыми писателями, они стали таковыми при работе над книгами. А Платонова я очень люблю и считаю его самым великим русским писателем ХХ века, поэтому я инстинктивно не хотел писать его биографию, боялся наткнуться в ней на какие-то страницы, которые бы уронили эту фигуру в моих глазах. Я бы тогда столкнулся с дилеммой: то ли о чем-то не писать вовсе, что было бы нехорошо по отношению к читателям и к истине; то ли писать, но со скорбью, как если бы Платонов был близким мне человеком. Но мне очень хотелось написать эту книгу, чтобы ее прочитать, чтобы понять, каким он был. К счастью, я не нашел ничего, что уронило бы Андрея Платоновича в моих глазах. — К русской литературе всегда были несколько завышенные требования. Современные российские авторы уступают своим пращурам? Можно ли по-прежнему считать отечественную литературу мировой, то есть способной тронуть, вдохновить, заставить задуматься человека в любой точке планеты? — Конечно, я думаю, что с тем расцветом, который был в России в XIX веке, уже ничего не сравнится. И казалось бы, как можно писать после Чехова или Толстого? Но писать нужно, потому что нужно в меру сил фиксировать время, в котором мы живем. При этом я думаю, что масштаб литературы определяется не только личностями, которые ее делают, но и временем, состоянием народа. Я верю, что писатели выталкиваются народом, а не появляются случайно. Очевидно, что такими были Пушкин, Платонов, Блок. Это люди, которые аккумулируют что-то глубинное и передают через слово. Поэтому изменение литературы связано с изменением народного духа. Но ведь это происходит не только у нас. У англичан тоже нет сейчас Диккенса, Голсуорси, а у немцев Гете, Шиллера или Томаса Манна. Литература, как мне кажется, мелеет, и это упрек не только к России. У меня чувство, будто что-то самое глубокое уже занято, уже сказано, исчерпано, осталось только что-то по краям. И потому новый Достоевский уже нигде не появится. То, что им сделано, — уже сделано. Да и вообще писатель такого масштаба не появится в этих условиях, в этой экологии, в этом сумасшедшем информационном пространстве. Крупная литература условно превратилась в тундру. Раньше была тайга с вековыми деревьями, а теперь тундра, где деревце в силу климатических условий может подняться только до определенного роста. Но скажи ему спасибо, что растет вопреки всему. Это происходит во многом потому, что картинка заменяет слово, что зрительный образ вытесняет литературный. Мне кажется, это неизбежный процесс, но ему нужно сопротивляться, чтобы замедлять сокращение литературы. И все равно тенденция, на мой взгляд, такова, что литература становится чем-то вроде классической музыки, у которой есть свои поклонники, свои школы, свои авторы, но которая интересует относительно узкую группу людей. Возможно, я ошибаюсь, но ведь и в классической музыке вряд ли появятся новые Бах или Бетховен, хотя будут новые композиторы — яркие, интересные, самобытные, но уже не того масштаба. Но надежда на чудо все равно есть. И нынешний ледниковый период может смениться глобальным потеплением, так как единственное, что можно сказать о литературе наверняка, — она непредсказуема. Беседовал Илья Баринов
