Про темноту и мухоморы

Есть многое на свете, друг Горацио, о чем не знают даже высочайшей квалификации специалисты, что без эмоций констатируют патологоанатомы и о чем вовремя не беспокоятся курящие возле гаражей. Очень хочется всех сильно напугать, поэтому начну издалека и подберусь по-пластунски. Я вообще люблю ходить не по разлинованному улицами маршруту, а дворами и задворками, через старые арки, вечными тропинками на газонах, протоптанными вопреки соседнему асфальту, мимо всеми забытых и обреченно ржавеющих «жигулей». Дворам все статусы покорны, поэтому, и в элитных кварталах, и в спальных районах вам одинаково повезет: вы увидите дряхлеющие, но не сдающиеся полной разрухе пятиэтажки, где окна даже самых первых, вросших в землю этажей не всегда закованны в железные прутья, а на тропических подоконниках самозабвенно застят свет и окружающую действительность сочные алоэ, развесистая герань, ежистые кактусы и самые глянцевые на свете «обезъяньи деревья». Между пятиэтажками, там и здесь обязательно понатыканы ядовито зеленые покосившиеся гаражи. И еще на маршруте по дворовым реликвиям вам непременно встретится хоть одна школа той классической пятиэтажной конструкции, где на четырех белоснежных колоннах центрального фасада буравят друг друга суровыми взглядами, слева – Пушкин и Толстой, справа – Горький и Маяковский. В проулочках между школами и гаражами, вы мельком заметите группки мальчишек и стайки девчoнок, зябко стягивающих плечи к ушам и пускающих в нависшие над ними небеса струйки грязно-серого табачного дыма. Они курят старательно, с чисто юношеской аффектацией: глуповато и заносчиво улыбаясь, как бы предвкушая закономерное возмущение проходящих мимо людей старшего возраста и парируя все возможные замечания гордой позой «не ваше дело, сами с усами!». Вечная и незыблемая картина, знакомая даже тем, кто сам, во времена собственной бестолковой юности, так никогда и не нюхнул адреналинa быть застуканным с ранней сигаретой внезапно выскочившим неизвестно откуда завучем, или случайно проходящей мимо соседкой. Наша школьная уборщица Марфа гоняла наших школьных дымо-аспирантов из нашего пришкольного закутка мокрой тряпкой, под молчаливую поддержку директора и родителей. Еще одна, вполне себе институтская безымянная уборщица, тоже не стеснялась студенческого статуса курильщиков и тоже била именнно мокрой тряпкой прямо по головам, даже девиц, и даже через закрытые дверцы туалетов (сверху!), куда в панике бросалась и где запиралась на щеколду внезапно обнаруженная ей курящая компания. Должна с прискорбием уточнить, для всех правозащитствующих и лево–ювенальствующих, что если в то чудесное время, я, как все (стряхивая неприятные брызги с собственной непутевой головы...), громко возмущалась поведением подобных уборщиц, то сегодня я искренне считаю, что «их нравы» и даже их методы вполне соответствовали именно той превентивной мере, которую мы заслуживали, но конечно же, не оценили вовремя… Вглядитесь, вон они, эти районные, городские, пригородные, да что там – вселенские мальчонки и девчонки (они повсюду одинаковы) – стоят и курят (или сидят и курят, или идут и курят), на закоулочных сквозняках, под редкими неодобрительными взглядами и почти полным всеобщим равнодушием: а что делать, когда запретить все равно нельзя, ведь будут и через запрет, будут и будут. Такова жизнь. Какова жизнь они, конечно, не знают. И даже не все из них, через тридцать-сорок лет, узнают до конца. Некоторые из проходящих мимо людей, лет на тридцать-сорок старше, при виде самозабвенно никотинящей юности, опускают или отводят глаза. Юность не замечает и ни сном ни духом не ведает, что там для нее уготовано и уже маячит, дальше, за гаражами, за поворотом, по натоптанной тропинке, через газон. Там дальше, за поворотом, после помоек и универсама, солидное сооружение из мрачного кирпича. Много этажей. Много людей входят и выходят. Жизнь бурлит и, вроде бы, закипает, но как-то не бьет ключом, а скорее втекает и вытекает из тяжелых дверей волнами густого и тягучего напряжения. Оно чувствуется даже на взгляд. От него холодеют пальцы, сушит горло и воспаляются глаза. Это онкологический диспансер. Или центр. Или клиника. Или больница. Одним словом – пункт. По приему. Онкотары. Онкотара – это мы все. И те, кто уже несет, и те, кто еще только удобряет почву способствующими развитию недуга компонентами. Разумеется, не только никотином, набитой дурью пищей из пластиковых упаковок и травонутым гадостью питьем из железных банок. Не только просиженными перед излучением мониторов штанами и одряблевшими от лени мышцами. Не только вдыханием сильно загазованного воздуха и выдыханием чрезмерных алкогольных паров. Есть многое на свете, друг Горацио, о чем не знают даже высочайшей квалификации специалисты, что без эмоций констатируют патологоанатомы и о чем вовремя не беспокоятся курящие возле гаражей... Всмотритесь, вот и они сегодня доползают до мрачного кирпича – те самые, бывшие мальчонки и девчонки, погpузневшие, погрустневшие, полысевшие, обрюзгшие и заплывшие, с обреченно усталым взглядом и удрученно обвисшими плечами. Вот они бредут, одни уже затаренные, другие – на пороге, третьих минует чаша сия, но и с ними не станет яснее, почему один, а не другой, тот, но не этот, кто вовремя спохватился, a кто так и не понял, до самого конца. Изменилось бы для них хоть что-нибудь, если там, в пришкольных закоулках, они могли бы вовремя поверить, что не все случается только с другими, что все «под тарой» ходим, что кого-то, авось, пронесет, а кому-то, небось, не проскочить. Hо что особый приоритет – тем, кто усерднее удобряет необходимыми развитию недуга компонентамии дольше всех не желает меняться, в чем-то себя ограничивая?.. Один очень старый и очень мудрый доктор, жизнь положивший на вытравливание онкологии из самых разных и самых обычных людей, как-то признался, что будь его воля, он школьников старших классов водил бы на экскурсии. Не в планетарии и не в музеи. В реанимационные отделения онкологических больниц, а также в хосписы. Показывал бы, как выглядит заядлый курильщик в последней стадии рака легких. Какой внешний эффект у рака губы, у рака груди, печени, кишечника, и еще многое, многое другое. Молодежь ведь более всего чувствительна именно к внешним эффектам. Объяснял бы спокойно и наглядно. Ни к чему бы не призывал, но кое-что советовал. Если бы хоть кому-нибудь запало и забрезжило сознание, что с самого начала не стоит так вальяжно заигрывать с опасностью, а вероятность беды усугублять регулярной провокацией, – такая ужасающая профилактика оправдала бы себя полностью. Не согласны? Не страшно, если несогласны. Страшно другое. То самое, мрачно-кирпичное здание, третий этаж, 48 кабинет, консультация у онколога. В очереди совсем пожилые и очень молодые женщины. Совсем пожилые, по традиционной общительности, через пять минут ожидания, душевно знакомятся и щедро делятся подробностями собственных несчастий. Совсем молодые рассеянно слушают и молчат, стараясь не встречаться глазами с беседующими и не дать себя вовлечь в общую дискуссию, всем своим видом показывая, что откровенничать не намерены. Бодрого вида, очень недовольная старушка-мама, громким голосом, без малейшего стеснения, раздраженно отчитывает лысеющего сына, лет пятидесяти, приведшего ее на консультацию: что это за бумаги он взял, а чего вдруг да позабыл, и почему вот эти в пластиковом пакете, а не в конверте, и где те анализы, про которые говорил идиот в белом колпаке, и зачем ей вообще все это, когда одного диабета достаточно. Сын наливается краской, молчит, опустив глаза и глухо ненавидя всех присутствующих свидетелей. Старушка недослышит, поэтому говорит громко, и очень рассержена, поэтому делает это нарочно, чтоб сыну стало еще стыднее – оптом, за все, что было, есть и будет. Через пять минут, они оба уже в кабинете, и вся притихшая очередь четко слышит, как врач и сестра, наперебой, объясняют старушке с сыном, что у них все в порядке: онкологии нет, есть другие проблемы, которые следует подлечить и забыть, но онкологии нет. Нет онкологии! Очередь вдыхает больничное напряжение и смотрит на широко рaскрывшуюся дверь, откуда старушка с сыном выходят – усталые, и недовольные. Недовольные. Недовольные… Старушка пуще прежнего честит лысеющего сына, за то что притащил ее сюда, на совершенно бесполезную консультацию: таблеток не дали, ничего не назначили, идите, говорят, с миром, вы здоровы, здоровы вы... Сыну стыдно перед присутствующими, обидно за потраченные усилия и непонятно, куда ее теперь. Ни у одного из них не чувствуется ни малейшего облегчения от только что подаренной судьбой простой радости: живите дальше, у вас нет онкологии. Очередь молча провожает их обоих и утыкается взглядом в блистающий скучной чистотой серый линолеум. – «Мухоморы...», – неожиданно четко говорит худенькая женщина, лет шестидесяти, с очень светлыми прозрачными глазами. Все вздрагивают и недоуменно поворачиваются к ней. – «У нас в доме семнадцать человек перемерло», – спокойно продолжает женщина, – «Пока не присоветовали: только мухоморы!». Совсем молоденькая девушка, лет восемнадцати не выдерживает: – Простите, какие мухоморы?... – «Шляпки, шляпки!» – охотно обьясняет женщина с прозрачными глазами, – «Срезаете шляпки, заливаете чистым спиртом – и на двадцать дней в темноту! В шкаф, в погреб, куда угодно, но чтоб в темноту. Через двадцать дней – одну каплю, на следующий день – две, потом – три, и так – до двадцати, и обратно – снижаете, по одной. Как все выпьете – опухоль замрет и исчезнет! Проверено, точно, действует! У меня вот уже две недели настаивается, я жду... » Девушка в смятении смотрит на нее, потом на окружающих. Все молчат. Дама у окна провожает взглядом уходящих старушку с сыном, качает головой, говорит негромко, совсем не зло, но как-то тоскливообреченно: – «Ползут... И ведь недовольны еще! Многие уже и не ползают, лежат, не поднимаются. А эти ползут, здоровые, и недовольны…». У совсем молоденькой девушки в глазах бегущая строка: «Страшно...». А вам?