Мичман Даль и адмирал Грейг: история конфликта на фоне столетий

Статья-трилогия. Часть первая. Пытаясь утвердить добрую память о великом земляке, прожившем в Николаеве в общей сложности около 16 лет – дольше он нигде не жил, - в николаевской прессе о нём много писали краеведы: П.И.Соломатин, А.М.Топоров, А.И.Золотухин, Е.Г.Мирошниченко, М. И. Божаткин, Н.И Кухар-Онышко, С.И.Гаврилов. Статьи историка судостроения Ю.С.Крючкова по тональности противостояли остальным публикациям. Сегодня стали известны новые архивные документы, и историческая арена стала просматриваться более отчётливо. Мирное течение времени в Николаеве с 19 на 20 апреля 1823года было взорвано расклеенными по городу «четвертными листами, заключающими в себя пасквиль», а по сути – стишками сатирического содержания под заголовком «С дозволения начальства». Профессор Мараки сим объявляет, Что он бесподобный содержит трактир, Причём, всенароднейше напоминает Он сброду, носящему флотский мундир, Что тёща его есть давно уж подруга Той польки, что годика три назад Приехала, взявши какой-то подряд. Затем он советует жителям Буга, Как надо почаще его навещать, Иначе он всем, что есть свято, клянётся: Подрядчица скоро до них доберётся. Последняя строчка воспринимается не то как ирония, не то – гипербола, но суть одна: некая подрядчица, имея во флотском городе неограниченную власть, может добраться до кого угодно. И таки правда: полиция была поставлена на уши – искали автора анонимной листовки. Не один николаевский краевед мечтал перенестись в то далёкое время, чтобы своими глазами увидеть и разобраться, что же тогда произошло в нашем городе, что на всех континентах планеты до сих пор об инциденте одни говорят как о стишках с безобидной, но глупой шуткой, написанных легкомысленным мальчишкой; другие – как о грязном пасквиле от мстительного «троглодита и ущербного ублюдка», которому отказали в любви; третьи утверждают, что это была сколь отчаянная, столь и неудачливая остросатирическая эпиграмма, расклеенная на домах города и на скрижалях истории и потребовавшая от автора безрассудного мужества в защите флотских финансовых интересов. Когда же сочинителя то ли нашли, то ли попросту назначили быть ответчиком, то военный губернатор, Главный командир ЧФ будто бы насмешил Петербург, потому как стрелял из всех городских пушек по одному воробью. «Да нет же,- протестуют оппоненты,- снял маску либерала, рассвирепел, устроил неслыханный самосуд, «пугал тюрьмой, каторгой, шпицрутеном и едва ли не смертной казнью» (Порудоминский). Майя Бессараб в книге «Владимир Даль» (М.-1972) рассказывает, как во время несанкционированного обыска на квартире у Даля в его отсутствие полицмейстер нашёл ещё один, новый по содержанию, черновик: к Далю, как стихотворцу, пришли с обыском, но ничего не нашли. Мать, провожая полицмейстера, который перерыл у неё весь дом, чтобы унизить наглого чиновника, ткнула ногой в ящик комода, где лежала старая обувь, и сказала: «Тут ещё не искали». «Что ж, поищем»,- ответил тот и вытащил из ящика случайно завалившийся туда черновик уже второй злополучной эпиграммы, написанной рукой сына, авторство которого честный и бескомпромиссный Даль за собой признавал, но от первого – категорически отказывался. Да и название, и содержание второй эпиграммы это подтверждают: в ней автор выступает в защиту преподавателя итальянского языка в штурманской роте Мараки и, вступая в диалог с предыдущим сатириком, поправляет, критикует его, противопоставляет его доводам свои (в 12-ти строчках - 8 антитез, связанных с первым текстом). Стал бы автор сам с собой спорить – сразу бы изложил свою точку зрения без поправок. «Несносно честный и правдивый», как о Владимире Ивановиче везде и всегда говорили сослуживцы, мичман до конца стоял на своём. Эпиграмма озаглавлена «Без дозволения начальства. Антикритика». Дурак, как Мараки над ним забавлялся, Марая Мараку, он сам замарался. На всех, как Мараки, пасквиль писать, Ума хоть не станет бумаги читать. Та полька – не полька, а Лейка-жидовка, Сатирик в герольдии, знать, не служил: Сестра её, мать – такие торговки, Подрядами ставят, чем Бог наградил. В таком-то местечке меня уверяли, Что Лейку прогнали и высекли там, Я, право же, верю: из зависти лгали - Наш битого мяса не любит и сам. Стоит напомнить, что слово «жид», в контексте времени, было эмоционально нейтральным, встречалось в литературных произведениях русских и украинских писателей и в государственных документах. Вторая половина эпиграммы выдерживает рамки жанра – в первой же текст невычитанный, неотредактированный, «сырой», не предназначенный для показа, или же настолько зашифрован, что был понятен только в своём времени и обстановке. Единственный экземпляр листка с этим текстом скомкан, практически выброшен и забыт, к тому же, незаконно изъят. Майя Бессараб пишет, что Владимира арестовали, предали военному суду, год тянулось дело. Его замучили бесконечными допросами, а затем разжаловали на полгода в матросы «за сочинение пасквилей». Даль не сломался, подал апелляцию: держался смело, спокойно, умно и независимо, но об этом судилище с содроганием помнил всю оставшуюся жизнь. В деле мичмана обвинения, выдвинутые против сочинителя, были столь абсурдны и так нелепо выглядел старый адмирал Грейг, ополчившийся на молодого мичмана, что, найдя смешной компромисс – плохое знание русского языка мичманом-датчанином (не ведал, мол, что творил; для справки: Даль знал 13 языков), петербургское начальство отменило решение николаевского военного суда. 12 апреля 1824 года Даль был оправдан и выпущен на свободу. «В Кронштадте, куда перевели Даля, у Грейга было немало влиятельных друзей, которые сделали пребывание Владимира на флоте невыносимым. Хотя дело он своё знал и служил хорошо, молодой офицер всё же подал в отставку и уехал в Дерпт учиться на врача» (М.Бессараб). «Позднее, - пишет В.Шигин,- историки выдумают, что Даль уволился с флота по собственной инициативе ввиду непереносимости качки на море». Удобное объяснение, если замалчивать истинную причину. На самом деле ещё более тридцати лет, до конца своей жизни, Грейг мрачной тенью следовал за Далем и, уже став сенатором, сделал всё, чтобы помешать его карьере и ущемить в финансах. Лишь в 1859 году, когда старик Даль собирался выходить в полную отставку, указом третьего, с момента суда, императора Александра II он был реабилитирован. Только в конце жизни Даль поймёт, что судьба беспощадно вела его вперёд – к Словарю, расписывая страницы его жизни по всем законам композиции и обязательных интриг, а он, лексикограф, только успевал записывать слова, ещё не зная, что хобби станет главным делом его жизни. В «Общем морском списке», вышедшем в конце XIX века, о Дале значится: «Было вменено в штраф, за сочинение пасквилей и по решению Морского Аудиторского Департамента, бытие под судом и долговременный арест, под коим состоял с сентября месяца 1823 по 12 апреля 1824 года». Феодосий Фёдорович Веселаго, историк флота, автор «Морского списка», в примечании об аресте Даля скорее хотел высказать своё отношение к событиям, нежели что-либо объяснить: «Это было собственно юношеское, шутливое, хотя и резкое стихотворение, но имевшее важное местное значение, по положению лиц, к которым оно относилось». Владимир Порудоминский в книге «Даль» (1971, ЖЗЛ) надуманно и незаслуженно для николаевцев мотивирует случившееся дикими нравами горожан: «Грейг приблизил к себе молодую особу, которая в глазах общества отличалась тремя пороками: занималась торговлей, была простого звания и к тому же еврейкой». А ведь ключевое слово в эпиграмме другое - «подрядчица», у неё почему-то в руках находились бразды правления флотским Николаевом, «сбродом в мундире» - по логике изложения это её высказывание. Вот что в действительности возмущало горожан. Меня всё время мучил вопрос: отважнейшие и умнейшие офицеры, судя по интеллекту и одарённости В.Даля, вдруг на суд городской общины выставили абсурдную эпиграмму с набором ничего не значащих фраз только для того, чтобы обнародовать мысль: «подрядчица скоро до вас доберётся». Мысль о преступной вседозволенности подрядчицы бросается в глаза, и я, как и многие другие исследователи инцидента, не сразу поняла: здесь не одно, а три ключевых, вполне понятных для флотского люда, слова: «подрядчица», «трактир» и «профессор Мараки». Объясняю почему. Порудоминский утверждает: «Адмирал откровенно давал понять, что его расположение к окружающим во многом зависело от доброго отношения к ним молодой особы, вот и вертелись офицеры в гостиной у адмираловой пассии, рассчитывая выслужиться». Думаю, что в первой эпиграмме звучит критика на те, почти ежедневные, как пишет Ю.Крючков, балы, вечера, салоны и обеды, которые в адмираловом доме «с дозволения начальства» с упоением давала Лея, привыкшая блистать в могилёвском трактире отца. Очевидно, «светские» балы в адмираловом доме «с дозволения начальства», т.е. Грейга, походили на «бесподобный трактир», который, во избежание неприятностей по службе, нужно было «сброду, носящему флотский мундир, - жителям Буга, как надо почаще его навещать», не то «подрядчица скоро до них доберётся». Я всё думала: напрямую имя адмирала задето не было, почему он так рассвирепел? А ведь, по всему видать, было задето: за образом «профессора Мараки» угадывается адмирал Грейг, это он, с появлением Леи, в своём адмиральском доме позволил «бесподобный содержать трактир» - устраивать праздники, напоминающие трактирное веселье. Да и профессор Александр Данжело Мараки не просто преподаватель итальянского языка в штурманской роте, а ещё и губернский секретарь, можно сказать, тень военного губернатора Николаева. И выбран не случайно, а, очевидно, с намёком на чин и образованность адмирала - у Леи, по всему видать, вкусы, воспитание и образование оставались на трактирном уровне. Да и слово «трактир», на первый взгляд, кажущееся абсурдным нагромождением в тексте, после этой догадки обретает стержневую, смысловую нагрузку – девушка из трактира уехала, а трактир-то из девушки не уберёшь. А если предположить, что Грейг является прообразом Мараки, то бессмыслица и первой, и второй эпиграммы, на чём профессор Крючков так упорно настаивал, исчезает. И эпиграмма-абракадабра из непонятного набора слов обретает смысл, слегка завуалированный логической тарабарщиной, в которой нет ни лишних, ни непонятных слов. Кстати, после эпиграммы, пишет профессор Ю.Крючков, веселья поубавилось: балы давали реже и приглашёнными были только доверенные лица. Порудоминский замечает: «Даль не ищет благосклонность начальства в гостиной его возлюбленной. Он возмущён, он протестует, сочиняет сценку не для, а против гостиной». Верно подмечено, но только нет уточнения, чем возмущён молодой мичман, против чего, а не только кого, он протестует. В 2011году как подарок к Далевой юбилейной дате мне попала в руки книга соавторов: профессора, заслуженного врача Украины А.Ф.Киселёва, заслуженного врача Украины С.Г. Хотиной, главврача Николаевского облнаркодиспансера П.И.Рымаря, главного нарколога управления охраны здоровья Николаевской области госадминистрации М.Г.Иванова «Наркологічна служба Миколаївської області» (Миколаїв, Іліон, 2009, стр.142-145), написанная по архивным материалам Николаевского облнаркодиспансера, ещё с одним доказательством того, что Даль не мелкий интриган – он отважно (ведь знал, на что шёл) выступил в сатирической форме против казнокрадства на ЧФ. Морской офицер, он всегда с интересом помогал отцу в работе инспектора медицинской службы ЧФ. Уже после смерти отца он узнал от медиков, что городские деньги, собранные на лечение алкоголизма среди населения города Николаева, прибрала к своим рукам алчная сожительница военного губернатора. Архивисты областной больницы уверены, что этот факт лёг в основу Далевой эпиграммы. Для николаевцев это ещё один факт, доказывающий: хищение, расточительство казённых денег на фоне бездеятельности адмиралтейства при Грейге - процветали. В столице у Грейга, по мнению Порудоминского, были недоброжелатели, которые с удовольствием прочитали насмешливые строки о запоздалой любви адмирала. Но недоброжелатели здесь ни при чём - в Петербург из Николаева уже в систематически летели жалобы на махинации с подрядами, на хищение государственных денег, к чему прямое отношение имела возлюблённая Грейга – главная подрядчица и командирша по поставкам леса для флота, о чём и сказано в эпиграмме. Ещё в первый год появления Леи в Николаеве, в 1820, Александр I предлагал Меншикову вместо Грейга возглавить Черноморский флот, потому как «в Николаеве появилась Лея Сталинская и с лёгкостью начала раздавать своим соплеменникам наиболее выгодные подряды на максимально выгодных условиях», проясняет ситуацию писатель-маринист В.Шигин. Грейг тогда быстро сориентировался и сразу же сбавил обороты дележа флотского бюджета. Порудоминский с горечью пишет, что, хотя безоружный мичман выиграл битву с поседелым боевым адмиралом и получил следующий чин – лейтенанта (явная шпилька Грейгу), победа была не за Далем: молодой человек, едва вступивший в жизнь, вдруг предстал перед военным судом, «ни за что, за шутку, пусть неуместную, за шалость, пусть ненужную, недостойную даже; и с ужасом увидел нацеленную на него, тяжёлую и неопровержимую военно-полицейско-судебную махину, которой располагал и повелевал государев наместник на Черноморском флоте. Такое впечатление молодости даром не проходит». Трудно представить, в каком ужасе были николаевцы, свидетели финансовых махинаций в городе, во время показательной расправы над мичманом за недоказанную вину (а чтоб другим неповадно было!) и как они облегчённо посмеивались над итогами неслыханной экзекуции. Только вот и суд над Далем, и его освобождение и повышение громогласно обозначились ещё и как гневное предупреждение самому Грейгу: остановить финансовый произвол на ЧФ. Адмирал этот урок понял, но по-своему: своих врагов он больше не станет показательно судить – будет от них беспощадно избавляться, навсегда. С Далем поступили достаточно мягко: с флота он был изгнан, но остался в живых. О чём так «страстно хотелось сказать» Ю.Крючкову? Неутомимый труженик, чьи книги являются справочной литературой при изучении истории судостроения, Юрий Семёнович Крючков в своих многочисленных статьях о Грейге допустил одну непростительную ошибку: он фанатично полюбил две очень неоднозначные исторические фигуры, поделил мир на грейгофилов и грейгофобов, воинственно ополчился против всех, кто своими свидетельствами мешал ему лепить образы идеальных личностей. К сожалению, его утверждениям, если они хоть как-то касаются четы Грейгов и его оппонентов, безотчётно верить нельзя. Профессор не сумел даже раскрыть настоящую трагедию Грейга: до роковой встречи с юной мошенницей стареющий адмирал имел честное имя боевого офицера – стал же предметом насмешек для современников. Вот что пишет в дневнике граф М.А.Корф: «Пользовавшись в прежнее время общим почётом, уважением и отличаемый государем, наконец, всеми любимый, Грейг утратил много из того через брак с пронырливой ж….й, дотоле его наложницей, которая во время его управления ЧФ позволяла себе в роли адмиральши, как по крайней мере все тогда говорили, разные неблаговидные поступки. С тех пор, потеряв расположение к себе государя, бедный старик сделался для публики более или менее предметом насмешек и почти пренебрежения, так что пожалование ему Андреевской ленты возбудило общее порицание. В последние годы, изнурённый более болезнью, нежели летами, дряхлевший, оглохший и действительно уже выживший из ума, Грейг только прозябал… В Государственном Совете, членом которого он был, Грейг постоянно дремал – иногда предавался даже глубокому сну». Первую книгу «Алексей Самуилович Грейг» (М., «Наука») Ю.Крючков издал в 1984г., вторую, уже дополненную, - в 2008-м в Николаеве. Эпиграфом поставлены слова В.Пикуля: «В истории нет и не бывает мелочей, ненужных событий и лиц. И страстно хочется сказать обо всех и обо всём». О чём же так «страстно хотелось сказать» Юрию Семёновичу, какими новыми лицами и фактами он дополнил второе издание книги? Ссылаясь на Нобеля, автор называет читателей своей книги «зеваками с раскрытым от любопытства ртом», тут же поправляется, что это будут «любознательные люди, интересующиеся историей нашего Отечества, наивные и очаровательные». «Наивные», потому «очаровательные, зеваки» - вот адресаты его грейгописания. Книга претендует на жанр романизированной повести – на самом деле это сборник ста публицистических, вперемешку с оценочной разговорной лексикой, статей разных лет, крайне субъективных. Они же, размещённые в Интернете, по нескольку раз заполонили данную тему в разных вариантах. Трактовки событий в них очень часто находятся в противоречии с фактами, полны абсурдных домыслов и рассчитаны на некритическое восприятие - заглатывание материала. Во время чтения этой книги, чтобы избавиться от абсурдных домыслов профессора, связанных с именами Грейга, его роковой женщины и её любовника Критского, с одной, восхваляемой, стороны; и Даля, адмирала Лазарева и Казарского, с противоположной стороны, приходилось после некоторых глав откладывать книгу, чтобы прийти в себя. К счастью, существуют документы и обильная литература, в том числе и краеведческая, где герои конфликта рассматриваются совершенно иначе. Ещё в 1998 г. литературный критик Е.Г.Мирошниченко и писатель М.И.Божаткин в статье «О Дале и спутнице адмирала» («Южная правда», 26.12.) били тревогу: Владимир Даль нуждается в защите! Авторы также обращали внимание на то, что николаевский историк не особенно заботился о лексике и доказательности своих аргументов. Анализируя уничижительные утверждения по поводу профессиональных качеств мичмана Даля: «моряком он оказался неважным, флот не любил, флотская жизнь не удалась, карьера не клеилась, службу высмеивает в водевилях, вымещая в них свою горечь от несостоявшейся морской жизни» - авторы в недоумении задавались справедливым вопросом: «Откуда это? Какие биографические материалы использовал профессор для характеристики молодого офицера?». Тут же приводили факты, доказывающие полную противоположность. В «Послужном списке» мичмана Даля значилось: «Предан до мореплавания». Из 83 гардемаринов были выбраны 12 лучших для путешествия на бриге «Феникс», а из 12-ти отправили только Владимира Даля, самого талантливого, на яхту морского министра И.И.де Траверсе, где он блестяще продемонстрировал умение управлять яхтой и исчерпывающе ответил на все вопросы министра. Владимир с успехом участвовал в шалостях гардемаринов: проходил по канату, протянутому между мачтами; поднимался по верёвочному трапу на самый верх мачты и спускался оттуда вниз головой; обегал по фальшборту вокруг палубы. Звание лейтенанта получил на четвёртом году службы, вместо 10 уставных лет. В главе «Откровение автора» Ю.Крючков сообщает, что при советской власти «услужливые борзописцы только унижали, растаптывали и бесконечно очерняли шотландца Грейга…В Николаеве Грейг был ещё более неугоден властям». Здесь автор забыл сообщить, что, после встречи с европейскими потомками Грейгов, он поменял статус правдивого бытописателя, каким поначалу он и был, на слепо преданного адвоката четы Грейгов - об этом свидетельствуют и его книги, и многие краеведы города, в своё время высказавшие автору своё удивление такой резкой сменой нравственных ориентиров и невозмутимым попранием исторической правды. Но не правдой единой жив человек… Многое объясняет тот факт, что Юрий Семёнович лично не раз говорил николаевским краеведам (С.Б., например) о том, что, изучив архивные документы, он пришёл к выводу о своей принадлежности к семейству Грейгов-Рафаловичей. Противореча своим сентенциям, в следующей главе профессор пишет о том, что до революции в ста, а в советское время более чем в двадцати книгах и статьях описывалась деятельность Грейга. Хотя его заслуги перед городом на посту губернатора сильно преувеличены, особенно если их сравнить с тем, что сделал для Николаева его предшественник И.И. де Траверсе и последователь М.П.Лазарев; и если знать, какая огромная пропасть пролегает между поступавшими в Николаев финансами и ценой городских построек при Грейге. А вот имя Владимира Даля на полтора столетия действительно было изгнано из города за написание эпиграммы - в то время популярного и, в основном, анонимного жанра. Пушкин эпиграммы строчил всю жизнь, но судебных экзекуций ему никто не устраивал, взять того же генерал-губернатора Новороссии Воронцова, в эпиграмме на которого Пушкин пишет о том же: «полу-купец» – намёк на материальную заинтересованность и участие Воронцова в операциях Одесского порта. Николаев для Даля – город детства и юности, малая родина, здесь произошло его личностное, творческое и духовное становление. И только в 80-е годы, благодаря инициативе и усилиям краеведов-подвижников, в городе появилась улица Даля и две мемориальные доски. Историк судостроения в книге и статьях посмел вынести Далю не личный приговор, а от имени времени. Этот приговор адресован уже не Далю-юноше, а великому Далю, бескорыстнейшему неутомимому труженику, Божьему избраннику, чьим именем Николаев будет гордиться вечно. Это нравственное преступление: поставить выше бессмертных титанических трудов Владимира Ивановича Даля имя авантюристки, которая во имя обогащения легко и осознанно шла на любой обман. Такую кощунственную расстановку приоритетов невозможно оправдать. Суд офицерской чести – как высокопарно звучит! Но ведь именно правила офицерской чести побудили молодых офицеров выступить против беспредела во флотском городе - это подтверждают исследования николаевского краеведа А.И.Золотухина («А.С.Пушкин и В.И.Даль», Николаев, 2005). Можно сказать: анонимность эпиграмм не делает чести. Но ведь со стороны черноморских офицеров это был городской бунт младших чинов, протест, объявление войны, защита государственных интересов! Это не стишки – это листовки, отражающие настроения в городе! Это своеобразный фольклорный жанр, не нуждающийся в авторстве: важно не кто писал, а о чём написано. Это прокламации! Что и взбесило Грейга. Да и авторство там чётко обозначено: взбунтовавшийся «сброд во флотских мундирах». Но рассвирепевший военный губернатор Николаева, крестник Екатерины II, повелел назвать листовки пасквилем и устроил безвестному мичману, мальчишке, николаевскую голгофу - противозаконное показательное судилище. Грейг не стал прибегать к дуэли, как это сделал Пушкин, защищая честь семьи от пасквилянта: не стал рисковать жизнью и должностью – самым притягательным фактором для его спутницы. Зато, имея уже трех совместных с Юлией детей, в своём послужном списке адмирал уверенно выводил: «Холост». «Вот тебе, батюшка», и законы офицерской чести! Вот такие правила рыцарства! Сомневался ли старый адмирал в отцовстве? Берёг ли «чистоту» мундира? Или не считал двуличие пороком? А народ-то всё видит и выносит свой приговор адмиралу – забвение на долгие годы. А когда получил право говорить, «флотский сброд» молча снёс памятник. Продолжение в следующих частях. Зоя Шаталова, учитель-методист