Интервью с автором книги «Игры разума»
Книга Сильвии Назар «Игры разума», по которой снят одноимённый оскароносный фильм, впервые вышла на русском языке. Она посвящена лауреату Нобелевской премии по экономике 1994 года Джону Нэшу, который много лет боролся с шизофренией. RT поговорил с автором книги, писателем и профессором бизнес-журналистики Колумбийского университета Сильвией Назар о жанре научной биографии, о её работе с американским экономистом Василием Леонтьевым и об интервью, которое она взяла у Григория Перельмана. — Ваша книга о Джоне Нэше вышла почти 20 лет назад и до сих пор популярна. Вы ожидали, что роман будет настолько успешным? — Ещё до того, как я взялась за книгу, было очевидно, что это увлекательная история. Сначала я написала статью о Джоне Нэше для газеты New York Times. Она получила очень бурный отклик, так что стало понятно, что людям интересен Нэш и его жизнь. Причём разным людям: кого-то привлекала математика, многих интересовало его психическое заболевание, ещё кого-то — просто сам рассказ. Но я никогда не ставила во главу угла успех. Я до этого не писала книг, так что не ожидала слишком многого. Ещё я знала, что история интересует представителей киноиндустрии, потому что они захотели пообщаться со мной сразу после выхода той статьи. Но меня в основном мучил вопрос: смогу ли я вообще написать книгу? Я сомневалась, что Нэш согласится мне помочь — он этого и не сделал, кстати. Я не знала, получится ли собрать весь нужный материал. Так что это была довольно сложная задача, к решению которой я и приложила основные усилия. — Своей книгой вам удалось установить довольно высокий стандарт для научной биографии. У вас были какие-то принципы, особый подход к написанию книги? — До того, как я села писать «Игры разума», я никогда особенно не читала нон-фикшн (документальную прозу. — RT). Так что начала работу я с прочтения книги «Человек, который познал бесконечность» Роберта Канигеля. Ее герой — гений математики Сриниваса Рамануджан Айенгор. Это была интересная история о человеке в каком-то смысле непостижимом. Автор смог оживить своего героя, сделать его практически неотразимым. Канигель достиг этого, погрузив читателя в мир математических концепций Рамануджана. С другой стороны, он показал и Индию, где учёный родился в XIX веке, и Кембридж, куда его позже отправили. Всё это удалось писателю благодаря человеку из окружения Рамануджана, до которого проще было добраться — британскому математику Годфри Харди. Так что хотя я читала не очень много научной литературы и биографий, я многому научилась у автора этой книги. — Вы изучали экономику, а позже стали журналистом. Чем был вызван ваш интерес к экономической теории и почему вы позже выбрали журналистику? — Сначала я изучала литературу и ничего не понимала в экономике. Но в то время было популярно антивоенное движение, все бредили Марксом, в воздухе витала идея о том, что нужно понимать экономику, чтобы понять политику. А у меня не было никакого представления об экономике, в том числе я понятия не имела, что этот предмет тесно связан с математикой. И всё же я начала её изучать. Я так и не защитила докторскую — мне не хватало математических знаний. Но интерес к экономике остался. Несколько лет я была научным сотрудником в области экономической науки, потом меня уволили. По чистой случайности я начала писать для журнала Fortune — благодаря тем небольшим знаниям в экономике, которые у меня всё же были. В журналистику нередко попадают случайно. Так получилось и со мной. В Fortune я писала около года. Тогда было хорошее время для журналистики. В журнале был отдел экономики, в котором работали главный экономист, его заместитель, а также кандидат экономических наук. Они писали полторы тысячи слов за две недели и думали, что сильно перетруждаются. Решив, что им нужен четвертый человек, они взяли меня. Ни с кем из моих студентов такого не случалось. Я многое узнала об экономике, пока работала в журнале, задавала людям вопросы и писала на эту тему. — Вы какое-то время работали с лауреатом Нобелевской премии по экономике Василием Леонтьевым. Чему вы у него научились? — Это был крайне очаровательный человек. Очень русский, кстати. У него был сильный акцент. И он говорил по-английски с «русской грамматикой». Он когда-то основал в Нью-Йорке небольшой институт (Институт экономического анализа. — RT). Я в то время работала в районных программах штата Нью-Йорк, посвященных борьбе с наркотической зависимостью. Кто-то из моих знакомых сотрудничал с Леонтьевым и рассказал мне о нём. Я думаю, если бы мне не предложили пойти в этот институт, я бы не заинтересовалась экономикой. Василия Леонтьева часто упоминают в связи с экономическим планированием. К слову, я недавно искала материал для своей новой книги — о Политбюро, о Сталине, о 1930-х годах. Я читала переписку Сталина с Кагановичем. Когда я получала степень магистра, мы все были уверены, что в социалистических странах есть экономическое планирование. А сейчас, когда я читаю эти письма, я понимаю, что это больше похоже на управление в кризисных ситуациях. Вмешательство сверху было в какой-то степени произвольным и никак не учитывало косвенное воздействие на экономику, возможные побочные эффекты. Так что в каком-то смысле у меня открылись глаза. — Вы единственный человек, которому удалось взять интервью у одного из самых загадочных учёных нашего времени Григория Перельмана. Как возникла идея сделать с ним материал? — Я слышала, что Международный математический союз пытается отыскать его, чтобы вручить ему Филдсовскую премию. Примерно в это время мне позвонили из Принстонского университета по поводу освещения премии и сказали, что Перельмана никак не могут найти, на письма он не отвечает. Тут я подумала: «А вдруг он откажется от медали?». История уже казалась довольно многообещающей, и я предложила её своему бывшему студенту. Чуть позже мой знакомый математик рассказал, что учёный китайского происхождения Яу Шинтун, который раньше получил Филдсовскую премию и возглавлял факультет в Гарварде, вот-вот собирался заявить о том, что группа учёных под его руководством доказала гипотезу Пуанкаре (за это открытие Перельману собирались вручить премию Филдса). История казалась слишком интересной, чтобы её отдать, и я предложила своему бывшему студенту поработать вместе. — А почему Перельман согласился поговорить именно с вами? — Потому что больше никто не смог его найти. Я написала письмо, буквально три строчки, главному редактору журнала New Yorker. Сказала, что есть история о русском отшельнике и китайском «императоре математики». Я объяснила Дэвиду, что понятия не имею, где Перельман. Говорили, что он живёт где-то в лесу на одних грибах, а как его искать — неизвестно. Дэвид сказал, что статья отлично получится и без Перельмана. Но я-то знала, что он неправ. Сначала мы полетели в Японию и познакомились с Яу. Там была конференция, толпы людей, сотни журналистов, нобелевские лауреаты… Было ощущение, что мы попали на какое-то пропагандистское мероприятие 30-х годов. А потом мы поехали в Россию. Перельмана найти не получалось. Более того, мы не могли найти никого, кто бы с ним общался. Наше пребывание в России уже подходило к концу. Я думала: «Мы потратили 20 тысяч долларов от New Yorker и ничего не нашли. Похоже, для этого издания я пишу в последний раз». У нас был предположительный адрес Перельмана, мы оставляли у двери записки, звонили, часами просиживали на лавке перед домом — и ничего. Совсем ничего. И когда мы почти сдались, я вспомнила, что у меня записан адрес коммуналки, в которой Перельман жил во время учёбы в институте. Я решила заглянуть и туда. И вот мы с моей переводчицей стоим непонятно где, перед невзрачной девятиэтажкой, звоним в дверь. Открывает женщина примерно моего возраста, со светлыми волосами. Как оказалось, она решила, что это какие-то родственники приехали из Бруклина — совсем не поняла сначала, кто мы. Я по-русски не говорю, так что, пока переводчица разговаривала с женщиной, я смотрела по сторонам. И вдруг заметила фигуру. В коридоре стоял Григорий Перельман. Лицо было в тени, но я сразу узнала его — видела фотографии. И вот передо мной тот самый «заросший отшельник с когтями». Вообще у него были длинные ногти и волосы, но не длиннее, чем у многих обычных академиков. На нём был костюм, итальянский на вид. А на широкоэкранном телевизоре шёл футбольный матч. — И как прошёл ваш разговор? — Переводчица посоветовала рассказать, кто я и зачем приехала. Я поздоровалась, представилась, сказала, что готовлю большой материал для журнала New Yorker и подарила ему книгу «Игры разума». Он спросил: «Это вы — писатель? Книгу я не читал, но видел фильм с Расселом Кроу». Перельман прочёл книгу к следующему утру. Он, конечно, знал, кто такой Джон Нэш. Он ведь когда-то читал в Принстоне лекции о гипотезе Пуанкаре, знал многих людей, которые упоминаются в биографии. Потом мы попросили его показать окрестности. И три часа гуляли с ним по какой-то пустоши. У меня оставался всего день в Санкт-Петербурге. И я думала, как бы встретиться с ним ещё раз до отъезда. Я спросила, что он собирается делать завтра. Он хотел пойти на конкурс оперных певцов. До конкурса мы встретились на углу одной из улиц — он не стал заходить в наш отель. Провели вместе 10 часов — гуляли по городу. У Григория безупречный английский. Он говорит лучше, чем 90% американцев. Оказалось, что Перельман очень любит читать, и не только научную литературу, но и историю, и биографии. У памятника Пушкину он процитировал довольно длинный отрывок. Так что с Григорием было интересно разговаривать. Я заодно спросила, читал ли он записки, которые мы оставили под дверью. Оказалось, не читал — он никогда не бывал в той квартире. Он был эксцентричен, но не болен. Перельман настаивал, что он больше не математик. Что он делал, он не говорил. Я пыталась уговорить его принять награду ради матери. Его родители по-настоящему страдали. Но он был непреклонен. Одной из задач моего материала было разобраться, как Яу Шинтун создавал впечатление, что математическую проблему гипотезы Пуанкаре решила его группа. Ведь гипотезу Пуанкаре доказал, конечно, Перельман. Елена Смотрова
