Главный позор Дагестана

В самолете Москва — Махачкала творилась задорная суматоха. В нем помирала журналистка Светлана Анохина. Шеф-редактор женского портала «Даптар», автор проекта «Был такой город» и обладатель звучного прозвища «Позор Дагестана» пыталась удержать ускользающее сознание и при этом сдержать смех. И то, и другое было непростой задачей. Помирающей давали кислородную маску, забыв открыть вентиль, так увлеклись обсуждением спасательной операции. Ее поглаживали по плечу и убеждали, что все это: и нехватка воздуха, и судороги, и жалко хлюпающее сердце — исключительно психосоматика, и она просто боится летать. Прекрасный мужчина, сорвав с нее ботинки и оранжевые носочки, пристроил ее ступни на своей груди и ожесточенно их растирал. Прекрасная женщина расположилась за спиной и тоже массировала непонятно что, но активно. Проучившийся полтора месяца студент-медик с глубокомысленным видом мерил по-заячьи мелкий пульс. Впоследствии он закидает «пациентку» просьбами сообщить о его спасительной роли в ректорат и родителям. Кто-то сказал заветное слово «коньяк»! Помирающая встрепенулась, но в салоне коньяка не оказалось. Бесчисленные руки совали ей в рот таблетки и шоколадки, вливали холодную воду и горячий чай. Казалось, весь Дагестан столпился перед ней и то ли врачует, то ли пытается добить. А она все благодарно принимала и думала: окажись в салоне татуировщик или маникюрша, они бы наверняка решили, что ее спасет новое тату или раскраска ногтей в цвета российского флага. Когда Свете не было страшно, она пыталась сохранять серьезную мину, поскольку боялась обидеть этих прекрасных людей. Их усилия в трудном деле ее спасения, их готовность поучаствовать в любой «движухе» превращали ее, возможно, последние минуты в головокружительный фарс, о котором можно только мечтать! Она ими восхищалась и знала, что это взаимно. Через неделю после несостоявшейся кончины мы пьем чай в светиной квартире. Хозяйка, еще не до конца пришедшая в себя, кажется особенно хрупкой. Вечная сигарета в руках, татушка на предплечье. Такими бывают девочки-подростки. Невозможно представить, что передо мной дама в летах, которые принято называть солидными, с длинным шлейфом заслуг, привычек, воспоминаний, друзей и недоброжелателей. Именно в этих противоречиях и несоразмерности самой себе кроется секрет ее родства с Дагестаном, их злобных ссор и непрекращающегося романа. А значит, в маленькой квартире Светы, где рабочее место оборудовано на балконе-переростке, я ближе всего к разгадке этой удивительной республики. Найти ее невозможно, но пытаться необходимо, и я задаю вопрос за вопросом, пытаясь зайти сразу со всех сторон, разрушить мифы и найти в их осколках частицу правды. Красавчики и чудовища — Света, ты написала десятки статей на самые разные темы, но тебя и ругают, и выдвигают на общероссийские премии за скандальный материал про женское обрезание. Не обидно, что твои расследования затмевают все остальное? — Женское обрезание — это нависший надо мной кошмар. Похожее было, когда Амина Сапрыкина взорвала шейха Саида-афанди Чиркейского. Я к тому времени написала кучу статей, получила уже какие-то награды, а мне названивали только из-за старой крохотной рецензии на спектакль «Ведьма» по Куприну, где будущая смертница играла главную роль. Все решили, что раз я о ней писала, значит — большой спец по шахидкам, шейхам и Чиркею. Пришлось действительно разбираться, что там и как. Сейчас ситуация повторяется. Для журналиста это страшная участь. Как для писателя — остаться автором единственного эротического рассказика, написанного из озорства и для своих. — А что важнее для тебя самой: этнография, собирание городского фольклора или социальная критика? — Я так не разделяю. Просто есть темы, которые мне интересны. Однажды я поняла, что, хотя здесь родилась и прожила большую часть своей дурацкой жизни, не знаю о горном Дагестане ничего. Горцы представлялись мне дикими племенами, которые сидят на уступах, неодобрительно зырят вниз и время от времени сваливаются на наши бедные городские головы. Я отправилась к ним — и немедленно влюбилась, как всегда влюбляюсь в то, о чем пишу. В самобытность, в говор, в образы. Меня даже бежтинские туалеты восхитили — над речкой, с большими щелями, сквозь которые свистел ветер. Скорее храм, чем сортир! Неловко было справлять там нужду. Страшно захотелось эту культуру пощупать, понять. Я и полезла. Что же касается критики… Конечно, меня многое бесит, да и я сама, как шестеренка совсем иного механизма, бешу сильнее, чем следует. Я всегда наезжала на наших. Смотри, я машинально, но называю их «нашими». Да и сама я вполне даг. Когда злюсь — точно. — А себя ты критикуешь? — Да постоянно! За лень, недостаточную глубину, торопливость, вспыльчивость… Еще за малодушие, но это случается редко — так боюсь струсить, что лезу в драку раньше, чем надо. За идиотский подростковый протест. Часто я делаю не то, что хочу, а то, к чему вынуждает привычка к сопротивлению. Иду по улице, нащупала в кармане пачку сигарет. Сразу мелькнула мысль: «Если достать, будут пялиться. Один скажет о вреде курения, другой поцокает языком». Но как только я поймала себя на ней, сразу решила: теперь уж точно закурю. А это неправильно. — Ты сама стремишься плыть против течения. — Я злюсь, что характер и обстоятельства это навязывают. Мне нравится другое: писать, разглядывать и приставать к людям с вопросами. Когда ты журналист, они вынуждены отвечать, а не посылать тебя к чертовой матери. Ну и провокации, как без них! Нельзя же постоянно гладить по башке и говорить, какие они красавчики. Далеко не красавчики во многих отношениях. А в других — молодцы. Недавно наша гостья замерзла — рядом было трое мужиков, ее коллег, тоже приезжих, а куртку с себя снял и протянул ей наш, хотя он вообще никаким боком, он водитель. А сам остался в майке. И для меня это было естественно, привычно — женщина же замерзает. Я бы удивилась, если бы дагестанец поступил иначе. И вот при всем этом внутреннем родстве есть то, что я не принимаю, что ненавижу и никогда не приму. В частности, попытки загнать меня в какие-то рамки, приучить к тому, что «у нас в Дагестане так принято». Але, народ, это у вас так принято, не у меня! Приходится что-то вытворять, чтоб показать: я — не из их песочницы. Я татуировку еще и поэтому сделала — чтобы не тратили силы, а сразу понимали, я — конченая. Помогло. Что бы я ни отчебучила, она это объясняла. Шуту позволено все — У тебя сознательная роль журналиста как шута. — Разве только журналиста? Нет же, я просто так живу, а журналистика это далеко не вся жизнь. Однажды я вымазала лицо белой краской, намалевала брови — страдальческие, пьерошные, и мы с другом прогулялись по городу, по самому его центру. Я шла, он снимал. И меня, и реакцию на меня. Это был очень прикольный опыт. Такая маска, она защищает, она предлагает роль, развязывает руки, но со стороны выглядит как повод для осмеяния. На живого человека сложно смотреть. А меня разглядывали не стыдясь. Я себе погуляла, а потом уселась на Советской, недалеко от ЦУМа, прямо посреди тротуара. Кто-то бросил копеечку, кто-то дал прикурить. Девицы хихикали и шарахались от камеры, бабки плевались и ускоряли шаг, а один ребенок спросил отца: «Почему тетя так странно себя ведет?» И тот ответил: «Чтобы ты улыбнулся». Я тут же поняла, что он прав. Что именно за этим я поперлась туда и вымазала себе лицо. Я была ниже всех, была нелепой, безопасной, позволяла над собой смеяться, даже предлагала это сделать. И все для того, чтобы человек пришел домой и рассказал не об авариях, не о драках и унижениях, а о какой-то дебилке с вымазанным лицом. И улыбнулся. Но для этого кто-то должен сидеть на асфальте и выглядеть дураком. Знаешь, мне вообще стало трудно понимать, что я делаю, потому что хочу, а что — плод, скажем так, общественных ожиданий, на меня направленных. В «Компромиссе» у Довлатова есть такой чувак. Его только что приняли в газету, на это много сил ушло, и вот он впервые на редакционной вечеринке. Сидит, старается лишнего не сказать, а тут открывается дверь и входит жена главреда, в руках у нее поднос, а на нем чашки с кофе. Этот чувак вдруг поднимается и со всей дури фигачит ногой по подносу. Чашки летят, жена главреда в обмороке, все в шоке. Разумеется, чувака тут же из газеты выперли. Спустя пару лет бывший коллега его встречает и спрашивает: что это было, скажи?! А тот отвечает: ну я же чувствовал, как всем хочется вдарить! Вот я и вдарил. У меня похожая штука. Можно промолчать, пересидеть, похоронить свой порыв, но смотришь в чьи-то глаза и вдруг видишь такое желание вдарить, что берешь и, ругая себя на чем свет стоит, делаешь то, что должен. Потому я и Главный Позор Дагестана. — Ты явно этим гордишься. — Конечно! Это же подарок был, когда обо мне написали: «Еще одна позорит Дагестан!» Я сначала взбесилась, быканула, а потом уловила красоту звучания и сказала: не еще одна, а главная! С тех пор и пошло. Я довольна. Если у Дагестана такой позор, значит, он чего-то стоит. А на гордость республики я бы не претендовала никогда. Противно звучит, неискренне. — Позор — это звучит гордо, а гордость — позорно. Но не ведет ли такой путь к участи изгоя? — Мне многого не дал Господь — мозгов, трудолюбия. Мог бы добавить таланта и удачливости. Но с друзьями не подвел. Я получила их много и без усилий. Я вообще не верю, что нечто хорошее может вырасти в результате изнуряющего труда, и мне кажется таким глупым, когда люди говорят: вот это мне досталось очень тяжело, это была страшная работа! И что? Это разве добавляет ценности тому, что ты сделал? Нет. Все лучшее давалось мне просто так. Друзья, любови, сама жизнь. Я ведь очень счастливый человек. Просто потому, что живу. Так было не всегда. Это пришло через полгода после смерти моего второго мужа. Олежка был, как сейчас говорят, витальный, а я наоборот, все время помнила, что сердце мудрого в доме печали. Я шла с работы и думала о нем, как его похоронили и как невозможно представить, что на его живое лицо легла земля. И вдруг меня словно погладили по голове и сказали: «Все хорошо. Ты в той колее, с которой уже нельзя свернуть на неправильную». Я добрела до дома, размышляя, что это вообще было-то? Я ведь к мистическим заморочкам не склонна. А утром проснулась с ощущением переполняющего меня счастья. С тех пор оно со мной. Иногда я злюсь, устала или даже в отчаянии, но это на поверхности. А внизу, в глубине, все равно оно. Счастье. — А как появилась твоя способность к чеканным формулировкам? — А она есть? Я себе кажусь страшно косноязычной. Особенно — когда пытаюсь объясниться с любимыми. Это иллюзия, что легко передать свою точку зрения словами. В детстве я гоняла на велике по задрипанной пыльной улице, гордо носящей имя Циолковского, мимо клуба глухонемых. Однажды увидела их драку. Абсолютное страшное молчание, двигающиеся тела и хэканье. Помню, думала: как же им не повезло! Если б они могли поговорить, разошлись бы мирно. Время показало, что я лох. В журналистике мне стыдно по второму разу использовать один и тот же ход. И красивые удачные обороты — тоже стыдно. Слова же изнашиваются, становятся такими тонкими, просвечивающими и не удерживают смыслов. А еще мне часто кажется, что они не мои. Что я где-то когда-то прочла и стырила, незаметно для самой себя. И я как дурак иногда лезу проверять, точно ли мое? Я ведь с детства читаю запоем. Раз пять читала «Лолиту». Сделаю что-то правильное и беру с полки. Мол, заслужила. А потом внезапно разлюбила. Зато вот Сашу Соколова с его «Между собакой и волком» и Веничку Ерофеева люблю безмерно до сих пор. Мне у Венички кроме «Петушков» и «Шагов Командора» еще очень нравятся записные книжки. Там было прекрасное: «Писать надо по возможности плохо. Так плохо, чтобы противно было читать». Он выворачивает привычные формулы наизнанку и показывает, где лишнее, дохлое слово. Меня угнетает человеческая речь, в которой много слов без ядрышка. Но стремно и когда пишут слишком хорошо. Был такой волшебный Денис Горелов с сайта «Русская жизнь». Я перестала его читать. Поняла, что из-за красоты речи приму и все его мысли. Даже те, с какими не согласна. Живой Дагестан и кошка-копилка — Твои книги из цикла «Был такой город» документальны, но при этом откровенно творят миф о Махачкале и Дербенте. — Да, но я это делаю вместе с самими жителями. Вытаскиваю из собеседников истории о сумасшедших, хулиганах и красавицах, потому как они — люди улиц. Если этого не делать, меня заваливают восхвалениями своих прекрасных учителей. Я уточняю: чем они прекрасны? Не помнят, представляешь! Ни словечка любимого, ни жеста какого-нибудь своеобразного. Ни во что одевались, ни какой голос был. Фанерный портрет и под ним подпись: «любимыйучитель» в одно слово. Это фигня, которой нам забивают башку. В Дербенте мы спрашивали людей, какие для них места главные. Почти все назвали крепость. «А когда вы были там в последний раз?» — «В школе, с экскурсией». То есть никогда. Крепость для них — не то, к чему прикипело сердце, а то, что выдается по первому требованию. И я злюсь, устаю от затверженных ответов. «Какая была Махачкала?» — «Ой, такой миролюбивый, добрый многонациональный город! Все дружили!» Да брехня. Расспрашиваешь о соседях — и выясняется, какие были отношения на самом деле. И это намного интереснее, живее, с мясом и кровью. Ну вот что это такое: милейшая взрослая женщина, умный человек, рассказывает, как ее родители — законно женатые, заметим, — любили друг друга, а при сверке интервью вдруг говорит: Светочка, давайте слово «люблю» заменим на «уважаю»… — «Страстно уважали друг друга»! — Меня удивляет оттенок неприличия, прилипший к хорошему слову. И не только к слову, между прочим. Я как-то лежала в больнице и мой тогдашний муж приперся меня навестить. Уходил уже, а в дверях остановился: «Я же забыл поцеловать мою девочку!» Вернулся, чмокнул меня и ушел. Минут пять было тихо. А потом с соседней койки Айшат из Кизилюрта сказала: «Если бы мой муж такое сделал, я бы ему губы оторвала!» И еще рукой так дернула у лица. Показывая, как бы она их рвала. Я офигела. Это же Дагестан, тут такие страсти бушуют. Близкая подруга рассказывала мне историю своего прадеда. У него случился роман. Он женат, она замужем, высокогорное село. Весь аул стоял на ушах, потому что они не умели ничего скрыть. Начальник тюрьмы запер его, чтобы чего не вышло. Она упросила выпустить хотя бы на пару часов, и пара пошла к озерцу на краю селения. Тогда ее сестры — ломая все наши представления о Дагестане — выскочили с ножами и его закололи. Она хватала голыми руками эти ножи, а он даже не защищался. Когда потом умерла младшая дочь этой женщины, она взобралась на крышу дома и закричала на всю округу: «Абдурахман, ты теперь совсем ушел!» И с ней ничего не сделали. Это такие прекрасные истории, что у меня горло перехватывает. И они ломают шаблон. Ты понимаешь, что в Дагестане все намного сложнее, ярче, чем тебе представлялось. — Шаблоны — это тоже мифология. Дагестан — арена борьбы разных мифов. Каждый, даже тот, кто видел республику краем глаза, создает себе свой. — Недавно я столкнулась с рассказом знающего, уважаемого человека о совсем ином Дагестане. Выдержала минут сорок, потом сослалась на неотложные дела и побежала за коньяком. Потому, что чувствовала себя отравленной страшным, безжалостным, неразмышляющим Дагестаном со стародавними традициями убийств. Этот человек в нем живет и не выходит за его пределы. Он не видел клуба «Данеси» в Махачкале, кафе «Пушкинъ» — всего легкого, смешливого, юморного, а если видел, то не принял как часть Дагестана. Только хтонический кошмар, где родные выкалывают девушке глаза, а она ползет, умирающая, оставляя кровавый след. — И этот Дагестан тоже реален. — Да. Но я допускаю возможность разных Дагестанов, а он видит только этот. Не понимаю, как он выживает, у него такое лицо… Человека истерзанного, человека на предпоследнем вздохе, потому что для него мука — знать и чувствовать свое с этим кровное родство. — Просто твой Дагестан шире. Люди с узким восприятием выхватывают из твоих статей то, что укладывается в их рамки, а остальное отбрасывают. — Дагестан не ложится в схемы. Он пестрый. Одна сельская семья убивает уже не первую девушку по подозрению в неприличном поведении, а в соседнем доме — разгульная жизнь, барышни завязывают романы, рожают вне брака. Но люди ухватывают что-то одно — и не видят другого. Вот за что я не люблю федеральных журналистов. Они приезжают, находят трэш и делают обобщения. А потом местные читают и думают: «Раз уж эти, из Москвы, из самого Кремля десантированные, сказали, что у нас так принято, мы должны это повторять». Убийства чести в советское время почти исчезли. Почему сейчас их реанимируют? — Десятки народов по всей России говорят: мы сбросили советское ярмо, возвращаемся к древним традициям и будем жить, как наши вымышленные прекрасные предки. Люди начитались исторических романов… — …которые написали идиоты. Никто не хочет реальных традиций, потому что там спросят и с тебя. А им нужно, чтобы для себя послабления, а с других — по всей строгости. Но за это же надо бить по башке! Бывают и противоположные случаи, ничуть не лучше. Поклонники национального колорита приезжают в Дагестан, ничего о нем фактически не зная, с багажом каких-то смешных и нелепых представлений и фактически навязывают их безмозглым — потому как умные не воспримут. Вот есть у меня знакомая, взрослый человек, журналист с опытом работы в разных странах, приехала не так давно в высокогорное село. Так у нее платье до пят — она считает, что именно так ходили наши горянки. Спрашиваю: как тебе, легко было приспособиться к быту, к укладу, все же ты москвичка. Да, говорит, я быстро все усвоила. Когда прохожу мимо мужчин — даже если их знаю, голову отворачиваю, не здороваюсь. Я тут прямо в осадок выпала. Почему? — спрашиваю. «Так принято». — "Кто, какая сволочь тебе сказала, что ТАК принято?" — «Нуууу», — отводит глаза. И я понимаю, что эти несуществующие правила были придуманы ею самой, собраны из разных дурацких книг или недостоверных рассказов или просто взяты из воздуха, типа, у них там вот так должно быть. Но хуже всего, что человек этот бред транслирует в окружающее пространство. Для людей неуверенных, мало читающих, журналист из самой Москвы, да еще так ловко вписавшийся в их сельскую жизнь, — авторитет немалый. А тут еще подчеркнутое «уважение» к «традициям». И если такое продолжается достаточно долго, люди просто забудут, что это ни разу не их традиции. Что им их навязали, что это где-нибудь в арабских странах нормально, когда, закутавшись в чадру, женщина боязливо скользит мимо группки мужчин и голоса не подает. Но в Дагестане женщины по домам не сидели, они не были разряженными игрушками, которые без мужчины на улицу носа не высовывали. На них была и работа, причем довольно тяжелая, и свои женские собрания, и даже свой женский язык, я уже не говорю об очень смелых и даже грубых для нашего сегодняшнего восприятия шутках и песнях. И чтоб они не здоровались. Да еще и не молодые девушки, а взрослые женщины… Очень разрушительная штука — такие вот доброхоты. — В Удмуртии я общался с бабушкой, которая еще застала старые языческие обряды. Но в ответ на просьбу рассказать о них она доставала два листочка с текстом от школьной учительницы — и давай читать. Мало ли что она помнит, образованному человеку виднее! — Мне пытаются вместо реального Дагестана — дышащего, опасного, вызывающего восторг сильными страстями, — подсунуть благостную кошку-копилку из раскрашенного гипса. Везде у них седобородые аксакалы, благородные джигиты и невинные скромные горянки. Но это — неживое. Я не умею такое любить! — Многие считают, что фальшивые мифы о прошлом полезны, если учат добру. — Я не понимаю, что такое «учить добру». Я знаю, что есть честное — и нечестное. Когда почва уходит из-под ног, люди хотят вернуться к чему-то незыблемому. Вспоминают традиции, чтобы разобраться в себе. Но условия-то изменились! Горцы никогда не жили в мегаполисах. Там деревенские правила абсурдны. Как можно беспрекословно слушаться всех старших в большом городе? Как можно воспитывать детей, упирая на страх осуждения, если они попадают в город, где никто их не знает, а потому и не осудит? — Распад патриархальных отношений — болезненный и необратимый процесс. Меня волнует только одно: что после него останется от Дагестана? До этой республики с ее невероятной культурой и западная, и исламская глобализация дошли в последнюю очередь. Они захлестывают с двух сторон и, кажется, скоро захлестнут. Но пока еще можно что-то если и не удержать, то хотя бы засвидетельствовать. — И я это чувствую. Меня спасает легкомыслие, пустоголовость. Если задумываться, становится страшно. Заячье утро — Ты говорила, что стыд и страх являют подлинную сущность человека. — Но только истинный страх. Когда ты боишься с девушкой познакомиться, это лишь неуверенность в себе. По-настоящему я пугалась раза три. Причем постфактум, после объяснений друзей. Я почти всегда вижу себя и ситуацию еще и со стороны. Помню, тяжко ссорилась с любимым человеком и в то же время думала: я гляжу на него снизу вверх, слеза ползет по щеке, как это кинематографично! Надо немножко наклонить голову, довести картинку до правильной. В такие моменты не понимаешь, насколько подлинны твои чувства. А когда боишься, то сжимаешься в дрожащую несчастную точку. Не оцениваешь себя, не работаешь на образ. Если представлять человека как капусту — звания, награды, внешность, пол, от тебя остается одна кочерыжка. Опасные ситуации я мысленно довожу до самой жути и думаю: что произойдет со мной настоящей, c этой ослепительно белой кочерыжкой, не разлагающейся на составные части? И понимаю, что, пока я жива, ничего с ней не случится. Значит, все не так уж страшно. Второе такое чувство — стыд. Я считаю, что людей, облеченных властью, обросших регалиями и должностями, переставших понимать, кто они на самом деле, надо лечить стыдом. Пусть ползут на карачках в распоротых по шву штанах, толкая перед собой носом спичечный коробок, а все смеются. Чтобы человек вспомнил, кто он на самом деле и за что ему стоит держаться. — Почему ты не уехала из Дагестана? Тебе же предлагали убежище. — Есть куча ответов. Мама без меня не обойдется, квартира впервые в жизни появилась, возраст, в котором недостает дерзости начинать заново… Но по отдельности они отметаются легко. Значит, есть что-то помимо этого. А от убежища отказалась из гонора. С какой стати я сбегу из своего города? Пускай порой страшно, пусть опереться толком не на что. Так и должно быть. Много лет назад мы с друзьями сидели у меня и выпивали. Я проснулась рано, часов в пять. За окном утро — серенькое, не вдохновляющее. И вдруг я поняла, как надо жить. Как заяц. Он такой, понимаешь, сидит на рассвете, за спиной только хилая березка. Сквозь уши просвечивает заря, видны розовые жилочки. И совсем близко, вон за теми кустами лают псы, идут охотники. А у него всей защиты — когти на лапах, которыми можно разве что камзол кому распороть, и тонкий заячий предсмертный крик. В воздухе пахнет опасностью, свежей кровью и он такой невыразимо сладкий — именно потому, что страшно, и день только начался, и непонятно, каким он будет, поганым или прекрасным, и удастся ли тебе вообще его прожить. Я бросилась всех будить с криком, что надо жить как заяц, идиоты! А они: «Хорошо, хорошо, как заяц… Как кто?!»