Хлебников вчера и сегодня

Всё знают хрестоматийную байку, как Хлебников хранил рукописи в наволочках. Вообще терял их. Терял и себя, снова находил. А вот, смотрите-ка, выходит новая книга. Этого года. Переиздание текстов серебряного века — прекрасный повод поговорить о вечном. Сегодня в книжном кафе я болтал с приятелем из Бразилии, когда он спросил меня: «А что такое серебряный век?» Я коротко попытался ответить. Это было грустно и сложно. Беспомощно. Учитывая, что мы были в Петербурге. Хлебникова я не любил никогда, хотя хотел любить, уже в годы лицейской юности понимая, что он оказал влияние, был уникальным, гением, и так далее, старался полюбить, но не смог. Мне это было скучно и занудно. Но читать такие книжки нужно. В частности, когда невыносимо от себя самого. И издавать нужно. Но это происходит не очень часто. Существует, конечно, ещё одно, более полное, издание 2000−2006 года, Москва, ИМЛИ РАН, «Наследие». Оно есть в интернете. Вообще, кажется, что мы последние поколение, которое ещё хранит трепет от бумажных книг и рукописей — дальше всё будет просто скачиваться. В лучшем случае распечатываться. Никаких больше наволочек. Никаких автографов стихов. Только облачные технологии. Во времена Хлебникова интернета не было. Была революция и гражданская война. Вши. Тиф. А до этого детские забавы вроде пощёчин общественному вкусу. Дуэлей в «Бродячей собаке». Эпатаж. Ажиотаж. Бриколаж. Последний этаж башни. Ночные самовары. Разговоры. Облака в окне. Я шёл по Петербургу домой, пить чай, думая про этот текст, прочитав (пусть не с постоянным вниманием) толстый том поэта. И смотрел по сторонам. Что осталось от серебряного века, кроме подобных книжек? Не очень много. В кафе мигала многообещающее «show girls», неподалёку приятно шумели вовсе (не свиристели или «времяри», а банкоматы) — золотые цифры на табло. Нищенка просила милостыню. Проезжали дорогие машины с «блатными номерами». Маршрутки. Подлинные ценности культурной столицы. Хлебников был фанат цифр. Учась (а где он только по чуть-чуть не учился) и на математика. Хотел открыть закон времени. Выводил формулы, которые были исключительно поэтическими. Конечно, одни бредни. Ряды цифры и исторических событий. Почти любой сумасшедший изобретатель вечного двигателя справился бы не хуже. С другой стороны вполне себе попытка построить циклы и ритмы. Делал это и Пушкин (что немногие знают) и Кондратьев, и Чижевский. Про которых учёные до сих пор помнят. Каждый по-своему… Разумеется, никто не отрицает ритмов жизни. Но поймать «законы времени» и судьбы до сих пор особо не удаётся. Тройка. Семёрка. Груз попыток объять необъятное… Хлебников был вполне клиническим сумасшедшим. Прятался в психиатрических больницах от войн. Там-то, на войне, были же нормальные. А уж управляли ими и вовсе нормальные правители. В Петрограде наших дней небуйных сумасшедших хватало тоже. В книжном кафе за последнее время я видел двоих. Одна женщина средних лет, торопливо говорящая, пришедшая на презентацию книги по современной физике, теории струн (довольно экзотическому отделу теоретической физики — Хлебникову бы понравилось), когда пришло время задавать вопросы, — поднялась с места, представилась и сказала что-то вроде: «Я сорок лет занимаюсь аэросъемкой со спутников, чётко видны географические структуры, а чёрные дыры — это же ясно видно, это очень просто, такое же и на земле бывает, расщелины, туда коровы пропадают и вообще». Цитирую близко к тексту. Презентаторы книжки сдержанно улыбнулись и поблагодарили. А сегодня со мной познакомился стареющий человек в морской форме, из разговора я узнал, что он собирается работать на (он назвал самого главного из всех главных), что он служил моряком и понял, что нужно сделать новую партию. Сидел в шапке. Тут же он стал рассказывать, что он сейчас работает художником-реставратором. Линия мысли его прыгала во все стороны, как солнечный зайчик. Он был мил и не агрессивен, хотя бы на первый взгляд. Никакой логики особой в его мыслях найти не удавалось. Мы договорились встретится на следующий день. Я не пришёл. Что выделяет одного сумасшедшего среди прочих? Почему среди тысяч кропающих тексты и картины в лечебницах и вне кто-то остаётся в культуре? Становится сам героем своего мифа? Не знаю. Цифирь Хлебникова, мелкий подчерк, бесконечные записи, дневники, письма. Интересно сравнивать прозу и стихи, письма и драмы. Разница есть. Не очень большая. Читать такие книги надо, чтобы верить в то, что священное безумие существует. Если почитать биографию Хлебникова, то там найдётся место и для дервишей Ирана (где он бывал), и для уральских птиц (кроме прочего наш герой сам орнитолог, настолько он — редкая птица), и для всех. Там всё по-настоящему. Птичий язык. Мистика. Можно начать читать жизнь Велимира, например, с прекрасной попытки в серии ЖЗЛ. Автор София Старкина. В следующей цитате из книги идёт речь о попытках Хлебникова «перевести на русский» заимствованные слова. Как мы помним, над подобными попытками смеялся уже Пушкин, в случае Хлебникова однако это блещет оригинальностью: «Хлебников в это время в Астрахани тоже занимается проблемами театра, но несколько иначе. Он проводит последовательную замену иноязычных театральных терминов русскими, славянскими, например: театр — зерцог (от созерцать), драма — деюга, дееса; актер — игрец; зритель — созерцаль, зенкопял; опера — воспева, голосыня;комедия — шутыня; трагедия — мучава, борава; драма из настоящего — бывава; из прошлого — былава; из будущего — идава и т. д.» Хлебников надеялся, что язык можно обновить. Ничего особо не обновилось. Те же рынки и курсы валют. Или ещё — трагикомическое. Такая вот мучава и шутыня. Оттуда же. «К сожалению, финал земной жизни автора «Зангези» был уже очень близок, поэтому можно сказать, что здесь Хлебников или напророчил, или действительно предчувствовал свою смерть. Ему даже не пришлось увидеть эту свою вещь напечатанной, однако известно, что он держал в руках ее корректуру. Наборщики, совсем как слушатели Зангези, издевались над непонятным для них текстом. Вместо «Перун и Изанаги» они набрали «Пердун из заноги»; слова от корня «мочь — могу» они набрали от корня «моча». Такие ошибки приходилось Хлебникову править. Он, как пишет Митурич, «ни словом не обмолвился на эти выходки». Так тяжело, со многими предвиденными и непредвиденными трудностями идеи Хлебникова пробивались к читателю». Оказалось, что к футуристам с их попытками претенциозного протеста по отношению к классикам вполне можно отнестись примерно также. Корректоры могли относиться к попыткам футуриста, почти также как он сам относился к чужим именам и фамилиям. Без излишнего пиетета. Смерть как редактор и корректор. Вполне известный персонаж.