«Два года мне пришлось служить в монастыре»

Чем Литературный музей отличается от всех прочих? Почему Пушкин, Гоголь, Толстой, Достоевский и Чехов значат для истории литературы примерно то же, что Битов, Маканин, Сорокин, Пелевин и Кибиров? Почему вредно восторгаться классиками? С директором Гослитмузея Дмитрием Баком встретилась обозреватель «Ленты.ру» Наталья Кочеткова. «Лента.ру»: Четыре года назад, когда ты только стал директором Гослитмузея, мы встречались с тобой в Нарышкинских палатах Высоко-Петровского монастыря. К тому моменту между музеем и монастырем много лет были напряженные отношения из-за того, что музей находился на монастырской территории. И много лет Гослитмузей ждал, когда ему вместо Нарышкинских палат дадут другую жилплощадь. Как обстоят дела с «квартирным вопросом» сейчас? Дмитрий Бак: Между нами и руководством монастыря с самого начала сложились добрые партнерские отношения. Было даже непонятно, почему в прежнее время то и дело возникали конфликты. Ведь в монастыре должен быть монастырь, а не учреждение культуры, не так ли? И то, что новые площади появились не сразу, зависело не от церкви, правда? Так что мы и сейчас общаемся с настоятелем Высоко-Петровского монастыря отцом Петром (Еремеевым), думаем о совместных проектах. Вообще-то, я благодарен судьбе за то, что два года мне пришлось служить в монастыре. Это прекрасное и неожиданное место в самом центре Москвы. Что же до квартирного вопроса, то он не то чтобы решен, но решается, причем хотел бы отметить постоянную помощь и деятельное содействие министерства культуры: речь идет и об административных усилиях, и о выделении средств на ремонтные работы. Новое центральное здание ГЛМ находится на Зубовском бульваре, прямо у метро «Парк культуры». Мы надеемся, что здание будет сдано в эксплуатацию к осени будущего года и мы начнем его планомерно осваивать. Кроме того, мы рассчитываем в будущем году начать реставрационные работы в наших новых помещениях на Таганке, в Шелапутинском переулке. Там в недалеком будущем будет размещен наш депозитарий, откроется уникальный музей звучащей литературы. А кому раньше принадлежало здание на Зубовском? О, это отдельная и захватывающая история. Изначально это был доходный дом, построенный семьей Любощинских — тех самых, что участвовали в XIX веке в основании Общества для пособия нуждающимся литераторам и ученым (в просторечии — Литфонд), родственников известной профессорской семьи Вернадских. До революции в этом доме жили В. Вересаев, философ и богослов С. Булгаков и многие другие литераторы и ученые. Интересно, что и в советское время это был дом московской интеллигенции — от исследователя мифов Н. Куна до режиссера Л. Кулиджанова. До передачи Литературному музею дом был расселен и много лет оставался необитаемым, хотя его вхождение в состав Литмузея — едва ли не знак судьбы. Мы очень долго обсуждали, каким именно образом здание будет существовать в составе музея, нам очень хотелось воссоздать связанные с ним культурные смыслы. Главная идея была подсказана спецификой планировки многоквартирного дома. В нем нет анфилад, и потому невозможно устроить традиционную, цельную и монолитную музейную экспозицию. Было решено, что в доме на Зубовском в течение нескольких лет будет создана система автономных и лаконичных экспозиций, посвященных русским писателям XX века — в основном советского времени. Это будет как бы жилой дом русской литературы XX века, его обитателями станут люди очень разной судьбы, среди них и те, кто принадлежал к, условно говоря, официозу (например, А. Луначарский и основатель ГЛМ В. Бонч-Бруевич), и те, кто подвергался гонениям (А. Вертинский, О. Мандельштам). Мандельштамовской экспозиции мы, конечно, придаем особое значение, по сути дела, как это ни странно, это будет первый музей великого русского поэта. Мы планируем создать его в содружестве с Мандельштамовским обществом. В новом здании мы предложим посетителям уникальный музейный продукт, мозаичную систему лаконичных персональных экспозиций, это будет живая история русской литературы советского времени, которая, по моему глубокому убеждению, до сих пор не написана. Собственно, в XX веке мы пережили две попытки переписать литературную историю, сначала в 1920-30-е годы был создан пантеон советских классиков — Серафимович, Фурманов, Фадеев, Н. Островский… В перестроечные годы случилась «контрреформация»: классики советской литературы были отодвинуты в сторону, их место заняли представители «возвращенной литературы», русского зарубежья, литераторы самиздата. По моему глубокому убеждению, любые попытки переписать историю бесперспективны — и советские, и «противосоветские». Надо найти такой угол зрения, который позволит разглядеть и расставить по подобающим местам и «Как закалялась сталь», и «Лолиту», ничего не вычеркивая из истории. Наш стратегический проект — создание на Арбате Национального выставочного центра «10 веков русской словесности». Идея передачи Литературному музею дома Гагариной, в котором бывал Пушкин, была высказана легендарным историком-москвоведом Сигурдом Шмидтом еще в начале 1990-х. А сейчас у нас есть поручение президента Российской Федерации, согласно которому Центр должен быть открыт уже в 2018 году. В настоящее время там находится Московский окружной военный суд, однако есть конструктивные сценарии его размещения, здесь мы очень рассчитываем на добрую волю министерства обороны. В случае реализации этого проекта центр Москвы превратится в настоящий город русской литературы: от дома Гагариной пролягут экскурсионные маршруты к находящимся неподалеку домам-музеям всех великих классиков русской литературы: Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Толстого, Тургенева, Цветаевой… В новом выставочном центре будет, наконец, создана подробная и обстоятельная экспозиция, отражающая многовековую историю развития отечественной словесности, это будет, как уже сейчас говорят многие музейщики, своего рода «литературная Третьяковка» — главная литературная выставочная площадка страны. Мы надеемся, что в создании этой экспозиции примут участие крупнейшие литературные музеи России. Вернемся к нашим планам создать на Таганке главный депозитарий нашего музея. Если собрать в нем все наши несметные богатства (более полумиллиона музейных предметов!), ныне находящиеся в пяти разных помещениях, то мы сумеем освободить замечательный дом семьи Аксаковых в Сивцевом Вражке и мемориальную квартиру Евдоксии Никитиной, основательницы легендарного салона и издательства «Никитинские субботники», а это значит, что Москва получит еще два музейно-выставочных центра. Но, впрочем, это уже довольно отдаленные перспективы, если же говорить о наших главных достижениях последних лет, то я выделил бы пять крупных событий. Прежде всего, две выставки: «Литературный музей — воспоминания о будущем» (2014 год, приурочена к 80-летию музея) и «Россия читающая», работавшая в Год литературы. Мы также осуществили две масштабные реэкспозиции: дома-музея М.М. Пришвина в Подмосковной деревне Дунино и музея М.Ю. Лермонтова на Малой Молчановке, который был обновлен к 200-летию поэта. Наконец, в родном городе А.И. Солженицына — Кисловодске в 2015 году был открыт музей, посвященный его жизни и творчеству. Вроде бы нашлись недовольные тем, что дом Солженицына в Кисловодске стал отделом Гослитмузея... Нет, я бы так не сказал, просто было очень много сложностей, предшествовавших открытию музея, включая, например, стройку, развернутую в непосредственной близости от мемориального дома. К настоящему времени главные трудности преодолены, мы очень тесно сотрудничаем и с местными учреждениями культуры, включая, например, Историко-краеведческий музей «Крепость» и библиотеку им. А. Солженицына, и с властными структурами. Так, нам очень помогает новый мэр Кисловодска А. Курбатов. Более того, сейчас ведется подготовка к открытию второй очереди музея Солженицына — в строении, непосредственно примыкающем к отреставрированному мемориальному дому. Исторически это помещение являлось частью здания, в котором в 1918 году родился русский писатель. Как известно, у музея две главные функции: хранение и расширение коллекций и коммуникация с посетителями. Что до коллекций — все понятно. Четыре года назад ты мечтал так выстроить коммуникацию музея с публикой, чтобы литературный процесс, про который все думают, что он прервался где-то в эпоху… Не то Булгакова, не то Блока, да... (смеется) …воспринимался бы посетителями музея как непрерывный. Да, конечно. Именно к этому мы и стремимся! Надо сказать, что это стремление основано на двух важнейших тезисах. Первый: в отличие от литературных музеев, галереи живописи, помимо собственно музейных функций, играют роль коллективных экспертных органов, своеобразных инструментов канонизации. Если картину какого-нибудь художника покупает Уффици или Прадо, это автоматически означает повышение его статуса в истории искусства. С литературными музеями не так, они, как правило, не берут на себя инициативу канонизации, которая происходит благодаря другим институциям и событиям, среди них — оценки критиков, читательская популярность, включение в школьную программу и т.д. Я уверен, что современный «продвинутый» литературный музей обязан играть свою роль в формировании истории литературы, претендовать на участие в канонизации современных авторов. Второй тезис: меня абсолютно не устраивает музейный нарратив, а именно — как рассказывают в литературных музеях о «жизни и творчестве писателя». Господствует интонация подобострастного поклонения, заранее гарантированного восторга, часто фальшивого. Но ведь в пору своего дебюта Достоевский не признавался гением, читатели же не знали, что автор «Бедных людей» в будущем напишет «Братьев Карамазовых». В музейных рассказах должен присутствовать дух анализа, посетитель должен обязательно задаться вопросом, а по каким конкретным причинам Лермонтов или Чехов приобрели ту репутацию, которая в наши дни считается очевидной. Чтобы лучше понять классику, совершенно необходимо пристально анализировать современный процесс: здесь абсолютно неуместны заведомые восторги, поскольку мы не знаем, кто именно из современных писателей со временем будет коронован званием классика: Мария Степанова или Ирина Ермакова, Владимир Шаров или Борис Екимов. Насколько сопротивление среды оказалось больше или меньше, чем ты предполагал четыре года назад? Знаешь, в целом оно оказалось вполне предсказуемым. Можно сказать, что к настоящему времени уже сформировался круг посетителей, которые нас понимают, ждут новых проектов. Вот, например, одна из брендовых выставок будущего года называется «Литературная Атлантида». Она расскажет о литературных кафе девяностых-двухтысячных, их названия многие прекрасно помнят: «Проект ОГИ», «Билингва»… Это же про всех нас — мы там все сидели вечерами. Конечно! Ты же помнишь этот сублиматор в виде педальной швейной машинки «Зингер» — там можно было посидеть с девушкой и понажимать на педали вместо объятий. Это была эра кафе — потомков «Бродячей собаки». Про это впору уже писать диссертации. Когда Данил Файзов из «Культурной инициативы» недавно проводил экскурсию по былым местам литературной славы, то все диву давались: как это в самом центре Москвы, на месте какого-нибудь роскошного бутика «Бентли» могло когда-то существовать дешевое литературное кафе (доступная по ценам кухня, небольшой книжный магазин и площадка для презентаций в одном флаконе). Кстати, многие литературные действа с той поры перекочевали в музеи, в частности к нам в ГЛМ. Музеи же не могут вытеснить никакие бутики, правда? На наших площадках сейчас проходит до ста литературных событий в месяц — вечера писателей, презентации книг, спектакли, концерты. И там по-прежнему очень много посетителей. Я не склонен поддаваться панике по поводу резкого падения интереса к литературе, к чтению. Мне кажется, что в последнее столетие процент людей, всерьез относящихся к литературе, есть величина постоянная. Наши сотрудники стараются этот интерес поддерживать, здесь я бы назвал два проекта Александры Гуськовой, которые приобрели немалую известность: «Люди Гутенберга» и «17-я страница». Да-да, это очень популярные проекты. На них большие залы были регулярно забиты хорошо одетыми молодыми людьми. В недавнем прошлом ничего подобного в афише музея не было. Я ведь тогда бросился в новую работу как в воду, совсем не был уверен, что получится что-нибудь путное. Сейчас могу уже смело сказать, что музейная жизнь поглотила меня целиком, это захватывающая работа, общение с прекрасными людьми. Вот, например, Елена Дмитриевна Михайлова работает в музее шестьдесят лет — больше, чем я на свете живу. А поколения не конфликтуют? Как будто бы нет, по крайней мере, я ни с кем не поссорился — ни с ветеранами, ни с молодыми. Ну, и новых людей я привлекал очень осторожно, избирательно, меня совершенно не устраивал менеджмент музея, который очень сложен по своей структуре, включающей десять практически автономных мемориальных домов и квартир, а также два десятка фондовых проектных и административных отделов. Музейщиков же как таковых я стремился и стремлюсь сохранить. Это подвижники, здесь каждый специалист на весьзолота. А как тогда менять нарратив? Сотрудники же привыкли с пафосом говорить о своих героях. Знаешь, далеко не все. Я вообще очень много в последнее время думаю над самой дефиницией «литературного музея». Вот смотри, художник пишет картину, чтобы на нее смотрели. И не важно, висит ли она на герцогской вилле или в музее. А вот впечатления от восприятия литературного текста и созерцания музейных предметов совершенно различны. Можно ли сопоставить эмоции от прочтения стихотворения «Из Пиндемонти» и, с другой стороны, от рассматривания гусиного пера, которым это стихотворения написано? Поэтому на первом плане должен быть именно нарратив о литературном произведении — говоря словами Ролана Барта, «об удовольствии от текста». И конечно, музейный рассказ должен обязательно включать суждения об изменении представлений о писателях. Как я уже говорил, в советское время вся история литературы была переписана, на первый план были выдвинуты писатели «прогрессивные» и «революционные». Например, Некрасов остался «народолюбцем», но перестал быть литературным коммерсантом, Пушкин получил репутацию свободолюбивого атеиста, а его прекрасные христианские стихотворения были отодвинуты на второй план. Роль Горького была сведена к основанию соцреализма и Союза писателей, а ведь он был ницшеанцем и богоискателем, оппонентом Ленина и политэмигрантов. Самое парадоксальное, что клишированные советские представления о писателях до сих пор «живее всех живых». Недавно я в одном из музеев услышал рассказ о Добролюбове — ну, родился, учился и так далее. А современный посетитель не понимает, почему ему предлагают рассказ о Добролюбове, а не об Аполлоне Григорьеве. В советское время все было честно: считалось, что революция лучше, чем реакция, а ревдемократы для нас важнее консерваторов, потому-то и предлагался посетителю музея рассказ о Добролюбове. Сейчас все мотивировки отброшены, а Добролюбов с Чернышевским остались, здесь без культурной рефлексии никак не обойтись. Я, разумеется, абсолютно ничего не имею против музеефикации замечательно важных с исторической точки зрения Николая Чернышевского и Николая Добролюбова, но рассказы о них должны быть современными, аналитическими, сопоставляющими их творчество с текстами Николая Страхова, Михаила Каткова и других. Вмешивается ли государство в твою работу? Да нет, никакого вмешательства мы не чувствуем. Согласно своему статусу культурное учреждение, на мой взгляд, обязано стоять в стороне от политики, от партийной полемики. Как я уже говорил, музей — коллективный экспертный орган, вот мы и стараемся относиться к литературному прошлому и настоящему аналитически, вне ангажированности и предвзятости.