«Твоя сестра, такая дура, не научилась кофе готовить?!»
«Редакция Елены Шубиной» выпустила сборник автобиографических эссе и рассказов Михаила Шишкина «Пальто с хлястиком» и книгу воспоминаний художника Бориса Мессерера «Промельк Беллы». Михаил Шишкин «Пальто с хлястиком» («Редакция Елены Шубиной») Михаил Шишкин — один из самых значительных современных русских писателей. Из тех, на чей счет можно быть уверенным: его тексты войдут в учебники и хрестоматии. Он любим читателями, обласкан критиками, награжден всеми главными литературными премиями. У него есть только один недостаток — он не встроен в привычное литературное производство. То есть выдавать по книге в год — не про него. Он не пишет романов – они к нему «приходят». А когда этому случиться — решает не писатель, а сам текст. Поэтому его романы «Взятие Измаила» (2000 год), «Венерин волос» (2005), «Письмовник» (2010) выпущены с большими временными промежутками. И вот новинка. Что уже само по себе событие. Правда, не роман, а сборник малой прозы: рассказы и эссе. Хотя у Шишкина документальное повествование переходит в художественное без видимых швов. Кажется, что сборник просто набран из текстов писателя последних лет, написанных для разных периодических изданий. Рассказ «Пальто с хлястиком» — воспоминание о детстве и юности, школе напротив канадского посольства, случайной встрече с хоккеистом Бобби Кларком, угостившим 11-летнего Мишу жвачкой, маме-учительнице, которая непоколебимо верила в истинность своих коммунистических идеалов и не смогла пережить их разрушения. О том, что у каждого человека с его родителем должен состояться самый важный разговор, который при жизни неудобно и некогда начать. И поэтому «Взятие Измаила» и отчасти «Венерин волос» — это способ попросить у покойной матери прощения за юношеский радикализм. То есть это еще и своего рода заметки на полях, авторский комментарий к большой прозе. Эссе «Вильгельм Телль…» — о причудливой жизни памятников и рассуждение о природе общественного договора, о свободе, понятой как осознанная потребность жить по установленным правилам, и демократии как результате самоограничения и самоконтроля. Печальнейшая новелла «Кампанила Святого Марка» о трагической судьбе эсерки Лидии Кочетковой — еще один пример жизни, принесенной в жертву высоким идеям. Об отце, во время войны служившем на подводной лодке, рассказывает «Кастрюля и звездопад». Кстати, забавное совпадение: отец еще одного современного русского писателя, Андрея Геласимова, был подводником. При этом Геласимов — убежденный патриот, Михаил Шишкин же живет в Швейцарии и несколько лет назад приезжал в Россию в составе делегации швейцарских писателей. Размышление о природе языка представляет собой эссе «В лодке, нацарапанной на стене», в котором Шишкин объясняет, почему автор должен все время идти вперед, лишь опираясь, а не повторяя уже написанное: «Литературная традиция — живое существо. Растение. По стволу идут соки к веткам. XIX век — это ствол русской литературы. Потом разветвление. Каждое новое поколение писателей — листва, которая к осени опадает. Но некоторые побеги продолжают собой ветвь. И в отличие от заоконной листвы, писатели могут сами выбирать себе ветку. Важно найти ту главную ветку, которая тянется вверх, которой дерево растет в небо. (…) Любая дорога со временем приходит в негодность — рытвины, ухабы. Язык стирается. Дорога, по которой прошли поколения, становится непроезжей. Зарастает пустословами. Нужно прокладывать новую. "Очередной роман" пишется стертым языком, уже никуда не ведущим. Чтобы добраться до цели, нужна новая дорога, новый способ складывания слов». Случайно или намеренно, центральным эссе, вокруг которого организуются другие тексты, оказывается история швейцарского писателя Роберта Вальзера «Вальзер и Томцак», явно очень важного для Шишкина. Нищий и никем не признанный при жизни, последние годы он провел в сумасшедшем доме. Зато стал абсолютным классиком после смерти. Количество написанных о нем научных работ не сосчитать. Михаил Шишкин видит в писательской манере Вальзера нечто сходное с собственной. Он рассуждает о тексте Вальзера «Прогулка»: «Прогулка начинается не с покидания каморки, полной призраков, а с того, что автор садится за стол и начинает писать. Он отправляется не на прогулку, а в ее описание. Он идет, только когда описывает, как идет. Суть описываемого, а значит, происходящего в самом акте творчества». В этом пассаже Шишкин описывает не только творческий принцип Вальзера, но и начало своего романа «Взятие Измаила», сотворение мира из мрака белого листа, на котором проступают слова. И в этом смысле каждое эссе этого сборника — своя отдельная гармоничная вселенная. Шишкин — ловкий демиург. И не важно, как скоро появится его новый роман. Короткие тексты — его полноценная замена. Борис Мессерер «Промельк Беллы» («Редакция Елены Шубиной») «29 ноября 2010 года Белла ушла из жизни. Через какое-то время я сам начал писать, вспоминая прожитые вместе годы. Но меня постоянно одолевали сомнения: за свое ли дело я берусь? Я сам не понял, как это случилось, но ясно ощутил, что не могу поступить по-другому. В эти дни во мне действовал инстинкт самосохранения, заставивший взять ручку и начать записывать все, что помню, чтобы отвлечься от тяжелых мыслей. По существу, наверное, это и была "невозможность не писать" — рассказывает Борис Мессерер в послесловии к своим воспоминаниям. Но это не та «невозможность не писать», о которой говорили Вальзер и Шишкин. Они, по сути, творят мир новый, Мессерер же воссоздает тот, в котором жил. Они хотят вырваться, он — вернуться. «Когда ее не стало, тоска настолько была сильная во мне и переживание настолько сильным, что я буквально через месяц после ее ухода начал писать эти воспоминания», — рассказывал Борис Мессерер журналистам. Над книгой он работал несколько лет. Все началось с расшифровки диктофонных записей — в последний год жизни Ахмадулиной художник просил жену рассказывать о родителях, детстве, ранних впечатлениях, случаях из совместной жизни. Собственно, этот первый кусок книги так и называется «Воспоминания Беллы». В нем она говорит о своей бабке (в девичестве — Стопани), ее брате, который был другом Ленина, и встрече с будущим вождем пролетариата: «Бабушка заболевала тифом, а он (Ленин) закричал: — Вели своей сестре подать кофе! Бабушка подала сваренный плохо кофе, с холодными сливками, и он опять закричал: — Что твоя сестра, такая дура, до сих пор не научилась кофе готовить?!» Белла Ахмадулина рассказывает, как мать спасала отца в опасном 1937-м. Как чуть не умерла во время эвакуации в Казани. Как долго не могла поладить со школой и считалась там едва ли не умственно неполноценной. Как надерзила Корнею Чуковскому. Как литераторы боялись появляться в доме Пастернака после начала травли. Как работала внештатным корреспондентом в газете «Метростроевец». Как размышляла о самоубийстве Фадеева. Как была исключена (за Пастернака же) из Литинститута и восстановлена не без помощи Сергея Смирнова — отца режиссера Андрея Смирнова. «Он был главный редактор “Литературной газеты” и возглавлял Союз писателей Москвы. Потом, когда Андрей Смирнов Бунина изображал, мне очень все это не понравилось. Там у них еще сценаристка такая была, Дунечка. Может, она и талантливая. Я ей даже что-то дарила, кольцо. Потом очень разочаровалась. Это все из-за Бунина. Это какой-то вздор» — комментирует Белла Ахатовна. Вслед за ее воспоминаниями идут записи Бориса Асафовича, в которых он рассказывает о своих родителях: актрисе немого кино Анели Судакевич, отце, солисте Большого театра Асафе Мессерере, аресте соседей и родных, смерти Сталина, оттепели, поездках во Францию, Англию, США. Повествование не строго хронологическое. Автор скорее отталкивается от своих героев: Маяковского, Образцова, Тышлера, Мейерхольда, Пудовкина, Вертинского, Плисецких, Вознесенского, Евстигнеева, Плятта, Раневской, Бродского, Набокова, Ионеско, Иоселиани, Гуэрры, Антониони, Ирины Антоновой, Высоцкого, Ландау, Виктора Некрасова, Марии Розановой и Андрея Синявского, Шагала, Барышникова, Лимонова, Артура Миллера, Нины Берберовой, Венедикта Ерофеева, Окуджавы, Битова, Аксенова, Сергея Параджанова, Миронова, Искандера, Евгения Попова, Пригова — и это еще не полный список. В речь Мессерера вклиниваются цитаты из мемуаров его матери, письма разных лет и адресатов и воспоминания и стихи Беллы Ахмадулиной. Если Белла Ахатовна в своих воспоминаниях поэтически-образна, то у Бориса Мессерера статичный взгляд художника. Описывает ли он необычную внешность матери: «Мамина изысканная красота не типична для эпохи строительства социализма. Огромные зеленоватые глаза и нос с горбинкой делали ее внешность таинственной, уводящей куда-то вглубь времени». Или голод в Казани: «Шли в основном женщины и несли открытые гробики с детскими фарфоровыми личиками, совершенно сохранными, отчего они казались кукольными. Конечно, детские страхи мешали мне вглядываться в эти личики, но их фарфоровая опрятность, какие-то кружавчики вокруг лиц и на головках делали их игрушечными, нестрашными, а люди шли сурово, без слез». Анекдоты рассказываются наравне с событиями, которые могли бы иметь драматические последствия. Вот история о любовных приключениях: «В Лондоне жил мой давний приятель Шура Шикварц. Шура в это время был увлечен какой-то, по его словам, страстной югославкой. Последняя история, связанная с ее именем, заключалась в том, что она, полная ревнивого чувства к семейному устройству жизни Шуры, после ночи, проведенной у нас, утром спрятала его одежду в своей крошечной съемной однокомнатной квартирке. После скандального объяснения Шура, находясь в отчаянии, вызвал полицию. Полицейский с невозмутимым лицом открыл холодильник и в морозильнике обнаружил вещи Шуры. Тем не менее Шура пребывал в восторге от этой дамы, и его совершенно не смущали ее выходки». А за это могло последовать вполне серьезное наказание: «По свидетельству Веры Николаевны Буниной, в общем разговоре за столом Серова поддерживала официальную советскую версию, что в Париже все хуже, чем в СССР, и отрицала, что были аресты перед войной, а когда Симонов выходил из-за стола или его вызывали к телефону, шептала Бунину, "чтобы он не слушал Симонова и что приезжать не надо!". Как известно, Симонов перестал брать жену за границу. В дальнейшем она искренне переживала, когда ее муж включился в компанию борьбы с космополитизмом. Веру Николаевну очень обрадовало, что мы знаем о благородной роли Валентины Серовой». При огромном объеме (более 800 страниц) и обилии имен книгу Бориса Мессерера упрекают в поверхностности, начетничестве и многочисленных фигурах умолчания: мол, не столько рассказал, что сколько описал и перечислил очевидное. Никаких тайн и пикантных подробностей не раскрыто, дети Мессерера и Ахмадулиной от предыдущих браков едва упомянуты, бывшие супруги в лучшем случае просто названы. Упрек обоснован, но несправедлив. Как известно, чаще всего мемуары пишутся по двум причинам: чтобы свести счеты и чтобы вернуться в прошлое. «Промельк Беллы» — книга второго типа. И не книга даже — это зафиксированная в словах жизнь. Мемориал. А потому она не встроена в литературную парадигму и не может оцениваться по литературным канонам. Можно лишь с уважением отнестись к человеку, который на склоне долгой жизни, пришедшейся на трудный ХХ век, проявил благородную сдержанность и для каждого из своих героев нашел добрые слова.
