Александр Блок, "Двенадцать". Урок Дмитрия Быкова

Креативный редактор Sobesednik.ru Дмитрий Быков – о главной поэме ХХ века. В нашей новой рубрике известный литератор, публицист, вузовский преподаватель и школьный учитель, журналист «Собеседника» Дмитрий Быков выступит в течение года с двенадцатью лекциями о шедеврах русской литературы, прежде всего поэзии. Итак, слово учителю. После звонка Дорогие дети! (Обращаюсь прежде всего к подросткам, но если на уроке захочется присутствовать взрослым, это не возбраняется.) Давайте договоримся. Эти мои короткие лекции имеет смысл читать только после того, как вы ознакомитесь с текстом произведения. Вещи, которые я выбрал для разговоров с вами, не очень длинные. Если вы их не прочли, говорить попросту не о чем. Начнем с поэмы Блока – главной за последние сто лет: во-первых, зима, во-вторых, у нас семнадцатый год, так что самое время. В чем ее достоинство Дмитрий Святополк-Мирский (лучший, вероятно, русский критик ХХ века) писал, что, если бы перед ним поставили выбор – оставить ли от русской литературы только «Двенадцать» или сохранить всю ее, но без «Двенадцати», – он бы, по крайней мере, серьезно задумался. Понять его можно, и дело не только в художественных достоинствах этой небольшой поэмы, а в том, что она итожит предыдущие три века русской жизни и литературы, как революция-1917 подытожила шесть веков русской государственности. В какую бы глубокую яму ни свалилась Россия сейчас, это не отменяет ее взлета столетней давности: может быть, и последнего. Как она рождалась Поэма написана в начале 1918 года в Петрограде, главным образом с 27 по 29 января (29-го Блок записывает в дневнике: «Сегодня я – гений»). Формально, да и по авторскому самоощущению (Блок сам подчеркивает это, говоря, что «отдался стихии не менее слепо, чем в 1907 году») она напоминает цикл «Снежная маска» – те же разностопные фрагменты, та же метель, то же ощущение взлета и близкой гибели. Но Блок – поэт-транслятор, слышащий гулы стихии и голоса улицы, – на этот раз насыщает свои зимние фрагменты совсем другой лексикой, и краски в новом цикле иные. «Снежная маска» и все стихи волоховского цикла (он был тогда увлечен актрисой Натальей Волоховой) – синие, графика «Двенадцати» – черно-белая. Все страшно оскудело, осталось главное, последнее. «Черный вечер, белый снег». У Блока нет собственного голоса – отсюда разительное несходство трех томов его лирики. Он из тех авторов, которые транслируют чистую музыку сфер, не прибавляя к ней ничего своего (когда прибавляют, то есть говорят от собственного лица, – получается пошлость вроде «Ямбов», «Новой Америки» или «Скифов»). Голоса «Двенадцати» – обрывки разговоров проституток (у которых тоже «было собрание»), матросов, безумцев, взвизги частушек, сиплый стон городского романса: «Не слышно шуму городского, в заневских башнях тишина, и больше нет городового, гуляй, ребята, без вина». Фрагментарная эта форма не сразу позволяет разобраться в фабуле, а между тем «Двенадцать» – поэма о том, как апостолы убили Магдалину. Первые издания поэмы Александра Блока были оформлены лучшими художниками Что в ней зашифровано Революционный патруль – «идут двенадцать человек» – апостолы новой веры, и, как среди библейских апостолов, среди них есть «Андрюха», «Петруха» и «Ванюха». Почему «впереди идет Христос» – ясно, хотя сам Блок и сокрушался о том, что «другого нет». Для него Христос – всегда предвестник конца мира, «сжигающий Христос», как написал он незадолго перед тем; его волей уничтожается «Страшный мир», как назывался один из самых отчаянных циклов Блока десятых годов. То, что Христос несет «не мир, но меч», отделяет детей от матерей и брата от брата, – как раз не ново. Ново то, что вместе с Россией – «кондовой, избяной, толстозадой» – гибнет то единственное, ради чего ее терпели, то лучшее, что в ней было и чего нигде больше не было. Это женственная сущность России, пожалуй, что и фаустовская «вечная женственность»: тот прекрасный женский образ, который видится Блоку везде, начиная со «Стихов о прекрасной даме» и кончая стихотворением «На железной дороге». «Ну что ж! Одной заботой боле, одной слезой река шумней – а ты все та же: лес, да поле, да плат узорный до бровей». Блок первым стал понимать Россию не как мать, а как жену: «О, нищая моя страна, что ты для сердца значишь? О, бедная моя жена, о чем ты горько плачешь?» Блоковская Россия – не вечная невеста, да и вообще традиционная «чистота» – не совсем про нее: «Какому хочешь чародею отдай разбойную красу». Блоковская Незнакомка – тоже ведь женщина вполне определенной профессии, только пьяный поэт может увидеть в ней недоступную красавицу, «очи синие бездонные». А так-то «перья страуса склоненные», «упругие шелка» и ежевечернее посещение загородного ресторанчика выдают ее профессию сразу. Катька в «Двенадцати» – тоже проститутка, но за этим образом стоит давняя русская традиция – начиная с Достоевского, которого Блок ценил, и продолжая Леонидом Андреевым, которого он любил, в проститутках видят символ жертвенности, традицию именно христианскую (не зря и Гумилев пишет, что в раю его встретят «разбойник, мытарь и блудница»). Мария из Магдалы тоже ведь проститутка, потому что Христос пришел не к первым, а к последним. Она раздает себя всем, а потому ей прощается. Катька – Магдалина нового Христа (будь она Машкой, это была бы уже слишком прямая аналогия). Сам Блок в откровенном письме Юрию Анненкову, первому иллюстратору поэмы, пишет о ней: «Катька – здоровая, толстомордая, страстная, курносая русская девка; свежая, простая, добрая – здорово ругается, проливает слезы над романами, отчаянно целуется» («слезы над романами» – скорей привет Насте из горьковского «На дне»). Да, это такая Россия; и она гибнет – потому что ценой ее гибели как раз и покупается новый мир. Катька – блудница, но ей прощается, она угодна новому Христу Александр Эткинд в книге «Хлыст» подробно разбирает особенности блоковского мировоззрения: для Блока революция – освобождение не только от всех врожденностей, данностей, но и от пола. Вот почему в набросках пьесы о Христе он пишет: «Входит Христос – не мужчина и не женщина». Вот почему в статье о Катилине – римском революционере – Блок так подробно разбирает катулловского «Аттиса» – стихи о кастрации, о секте скопцов. Отказ от пола – это отказ от всех унизительных зависимостей; женщина гибнет потому, что революция отменяет семью, быт и саму любовь. Настало время новых людей, которым это попросту не нужно. Время всего зримого и осязаемого кончилось – и потому Христа в поэме не видно: «И за вьюгой невидИм, и от пули невредим». Мат и Шахматово Последние строки «Двенадцати» Катаев назвал «может быть, лучшими в мировой поэзии», и трудно читать их вслух – так это прекрасно, поневоле голос прерывается; конечно, блоковская утопия не осуществилась. Во второй поэме о революции – «Русском бреде», оставшемся в набросках, – он прямо пишет: «Есть одно, что в ней скончалось безвозвратно, но нельзя его оплакать и нельзя его почтить, потому что там и тут, в кучу сбив­шиеся тупо, толстопузые мещане грозно чтут дорогую память трупа – там и тут, там и тут». Он не мог даже оплакать свою Россию – «не такое нынче время, чтобы нянчиться с тобой», – потому что слишком многие вокруг оплакивали другое: свои десятины, свои поместья, свое безделье... Так не мог он оплакать и сожженное Шахматово: до Шахматова ли, когда мир проваливается! Через три года он понял, что мир никуда не провалился, а воскрес в еще более страшном облике, – а вот вечной женственности в нем уже не было: то, во имя чего затеваются все революции, всегда гибнет первым. Но это уже не отменило великой поэмы и еще нескольких первоклассных текстов первых послереволюционных лет – самого ценного итога революции 1917 года. Двумя главными героями 1918 года были Блок и Ленин, только у Ленина ничего не вышло, а у Блока получилось. И не зря советская власть так часто упоминала «нерушимый блок коммунистов и беспартийных»: он действительно нерушимый, только коммунисты и беспартийные тут ни при чем.