Каким был автор легенды о 28 героях-панфиловцах

Не думал, что заметки, накарябанные в 1976 году в дневничке, который я тогда вел, станут актуальны сегодня. Речь в них — о создателе бессмертного эпоса, вокруг коего теперь возникли жаркие споры. Писатель и вечность Я давно понял: пытаться развеять миф — все равно что плевать против ветра. С каждой атакой на устоявшуюся легенду она становится крепче и непобедимее, ибо черпает силы в новых, свежих, неискушенных жертвах. Ты хочешь докопаться до истины и узнать, как было на самом деле? Жаждешь открыть людям глаза? Пусть прозреют? Напрасный труд! Никого не интересуют факты. Куда важнее красивый флер. Для большинства участников нынешней дискуссии, разгоревшейся вокруг реальности произошедшего в 1941 году под Москвой боя, словопрения носят теоретический, схоластический характер. Для меня эти преткновения — возможность задуматься: кто именно, кто конкретно помогает народу осознать, осмыслить, понять себя? Я был знаком с Марком Самойловичем Лисянским, сочинившим гимн Москвы, там главными были строки о 28 «лучших сынах», сумевших заслонить «дорогую мою столицу, золотую мою Москву». Но речь поведу прежде всего об Александре Юрьевиче Кривицком, из-под чьего пера вышла сага о 28 богатырях, витязях, муромцах-гераклах. Небольшого росточка, рыже-седой, в очках, за стеклами которых слюдяно поблескивали холодные глаза, он совсем не походил на былинного сказателя и летописца. На пленуме Союза писателей, посвященном теме «Писатель и пятилетка» в Большом зале ЦДЛ, где я находился как журналист, доклад делал руководитель Союза писателей СССР Георгий Марков. Я со своим товарищем Анатолием Курчаткиным, забыв о важности мероприятия, заболтался. Вдруг по нашим спинам загуляла газета, кто-то отчаянно ею нас хлестал. «Не мешайте! Дайте слушать!» Это был сидевший прямо за нами Александр Кривицкий. Ему ответил заступившийся за нас прозаик Юрий Рытхэу: «Что за тема: писатель и пятилетка? Писатель и вечность — это я понимаю». И он вышел из зала. Последующие встречи с Александром Кривицким, происходили в отделе русской литературы «Литературной газеты», где я работал. Напомню: главным ее редактором был А.Б.Чаковский, его первым заместителем — В.А.Сырокомский, просто заместителем главного редактора (и куратором литературных отделов) — Евгений Кривицкий, однофамилец, но никак не родственник Александра Кривицкого — повторюсь, рыжего, заикающегося человечка, наводившего трепет на многих — не только литературных начальников, он считался крупным партийным публицистом, любимчиком руководства Союза писателей, Федор Чапчахов, который возглавлял в «ЛГ» отдел русской литературы, называл подобных ему мастеров политической эквилибристики Большими Медведицами Пера. Исторический фон обрисованного эпизода: у власти находится энергичный, еще не шамкающий миротворец Брежнев, полным ходом идет разрядка международной напряженности — не путать с «перестройкой», которая наступит значительно позже. Страна шагает навстречу очередному съезду партии. Писатели готовятся к своему съезду. Это было 40 лет назад! В скобках даны специально для этой публикации сделанные пояснения. Патологоанатом 18.05.76 В пятницу Чапчахов передал мне статью Ал.Кривицкого, которую, судя по серьезному и торжественному выражению лица, получил от начальства. Статью велено было прочитать и, если вдруг попадутся ошибки, исправить. От редактуры она была избавлена. Читая, я все же маленько подправил пару фраз, после чего Чапчахов, не читая, подписал ее в печать. — Пару абзацев я бы все же снял, — сказал я ему. — Уж очень прямолинейно. — Не наше дело, — ответил он. В понедельник «куски» (то есть гранки, расклеенные на большие листы бумаги) срочно потребовал Сырокомский. Я сел их вычитывать и, не выдержав, один абзац, где поэтические вечера на стадионах сравнивались с испанской корридой, все же снял. Вошел мой коллега по отделу Геннадий Красухин. — Что читаешь? А, Кривицкого… — и увидев вычеркнутое: — Ты что, разве его можно править? Он же неприкасаемый. Кривицкий — человек Симонова. Его Костя вытянул. А потом уж сам пошел, пошел. Свои связи в ЦК. Он умеет подтасовать. Когда с Брандтом осложнения были, в «Знамени» огромную статью написал: «Так приходят к фашизму». Брандт там — ставленник фашистов. А потом оказалось: сам узник концентрационного лагеря. Но тогда нужно было так написать. Он умеет такие штуки делать. За это его и любят. Я тебе скажу, он звонит как-то Левке Токареву и спрашивает: «Кто там у вас ответственный секретарь? Как фамилия?» — Геннадий передавал заикающуюся речь Кривицкого. — Лева отвечает: «Горбунов». — «Это такой раздувшийся болотный пузырь, да? Так вот, передай ему, если он хоть строку из моей статьи тронет, я из него воздух и воду выпущу». Оказывается, Горбунов захотел сделать красивый макет полосы и повесил Кривицкому «хвост» (лишние строки). Мне стало не по себе. Не то чтобы испуг, а легкое волнение, какое бывает, когда ожидаешь возможной неприятности. Мастодонт Кривицкий мог стереть меня, недавнего студентика, в порошок. Все же я твердо сказал Чапчахову: — Вот, сдаю Сыру. Еще в двух местах поставил точки, там, где вопиюще плохо. — Все Сыру объясните, — сказал Чапчахов. Когда я вошел, у Сыра сидел наш редакционный — Евгений Алексеевич Кривицкий. Не рыжий, молодой и без очков. Сыр, как всегда, глядел сбоку и исподлобья. — Вот, — сказал я. — В двух местах я поставил точки. Вы посмотрите... А пассаж о буржуазной культуре просто наивен. И все эти термины вроде «завербованный» — в период разрядки… (Имелось в виду: международной напряженности.) — А это вы сами сократили? — пробурчал Сыр и грозно сверкнул глазами. — Да, — сказал я, — это вообще ни в какие ворота... Буквально через пять минут меня вызвал Чапчахов. Был он в очень веселом настроении. Шутил: — Нет, Андрюша, не удастся вам меня подсидеть и стать начальником… — О чем речь? — насторожился я. — А не удастся потому, что у меня есть ум, которого вам пока не хватает. Я сейчас был у Кривицкого (нашего, не рыжего), и он сказал: статью Кривицкого (не нашего, рыжего и заикающегося) читал Георгий Мокеевич (Марков, руководитель СП) и от нее в восторге, назвал ее образцом партийной боевой публицистики. — Он ее не читал, — сказал я. — Читал, читал. И очень хвалил. А вы — какие-то замечания. — Что ж вы мне раньше не сказали, — обиделся я. — Я как дурак перед Сыром свою образованность показывал… — Я сам только что от Кривицкого (нашего), он мне все это передал. Вечером, когда я уже собирался домой, позвонила Фрида Павловна (секретарша Чаковского и Сырокомского). — Не уходи, ты понадобишься Сырокомскому. Через пять минут он меня вызвал. С ним рядом сидел Кривицкий (не наш, рыжий, пожилой) в прекрасном костюме и ярком галстуке. Я его видел и до этого, но работать с ним приходилось впервые. Мы поздоровались. — Садитесь, — сказал мне Сырокомский, — смотрите «куски», которые мы уже прочитали, нет ли у вас по ним замечаний… — И обратился к Кривицкому. — Вот здесь слово. Нужно бы заменить. — Нет, — сказал Кривицкий. — Ну посмотрите… — Нет, — сказал Кривицкий. Сырокомский, демонстративно показывая, что с трудом сдерживает раздражение, вздохнул и читал дальше. Вошел Горбунов. Я, помня рассказ Красухина о «пузыре, из которого чуть не выпустили воздух», ждал, как они встретятся. Горбунов широко улыбнулся Кривицкому, тот улыбнулся в ответ. Горбунов ушел. — Вот, — сказал Сырокомский, — этот абзац… — Это был абзац, помеченный моей точкой. — Как-то тут изменить надо. — Нет, зачем? — сказал Кривицкий. — Есть некоторая завышенность оценок, — неделикатно вмешался в разговор я. — Вы ленинскую цитату пристегнули к очень конкретному факту. Получается, что именно в Азербайджане ленинским заветам верны, а больше — нигде. — Что за слово вы употребили? — выкатил глаза за стеклами очков Кривицкий. — «Пристегнули»? Я что, похож на человека, который склеивает цитаты? Я по велению сердца это написал. Вы не поняли статьи, если так говорите. Как вы можете этим материалом заниматься, если не поняли? — Да нет, я не то хотел сказать, — пошел на попятный я. — Я чисто формально это слово употребил. И краем глаза увидел: пока Кривицкий отвлекся и смотрит на меня, Сырокомский одними губами мне шепнул: «Хрен с ним». Вид у Сыра был усталый. Уже девять вечера, домой пора. А тут сиди с упрямым бараном. Я больше вопросов не задавал. Ждал, когда дело дойдет до сокращенного мною абзаца. Дошло. Я увидел: поставленный Сыром пунктир, означающий, что абзац надо восстановить, снова зачеркнут. Видно, еще до моего прихода они договорились — это место все же снять. Убрать. Вычеркнуть. Значит, я был прав. Почувствовал себя несколько увереннее. Когда разговор с Сыром закончился, мы с Кривицким поднялись ко мне в кабинетик. Сели сверять цитаты. Листали Ленина, Толстого… — Смотрите, — похвастался Кривицкий, — как я здорово здесь сделал. У Ленина нашел выражение «увлечь художника» и у Брежнева. — Да, удачно вы это выражение обыграли, — сорвалось у меня. — Какие слова вы произносите! — опять отчаялся Кривицкий. — Вы — патологоанатом! Зачем так все выворачивать? Патологоанатом, который бальзамировал Рабиндраната Тагора. «Яйца еще ничего, а печенка уже воняет». (Сейчас, по прошествии времени, я думаю: случайно ли прозвучал этот медицинский термин? И мне ли был адресован? Может, то была «оговорка по Фрейду» и правильнее перенаправить эту характеристику самому Александровичу Юрьевичу? Ведь он, а не я писал о празднествах в Азербайджане, где первым секретарем ЦК партии был Гейдар Алиев, которого вот-вот должны были перевести на работу в Москву. Публицист Александр Кривицкий умел держать нос по ветру и привычно рассекал, препарировал человеческие души, он ведал, на каких струнах играть, чтобы добиться нужной реакции у рядового читателя и у партийной верхушки, врал в угоду власти. Мифотворец он был прирожденный, умело выстроил быструю и уверенную административную карьеру.) Я снова ему заулыбался: — Понимаете, у нас не умеют интересно писать о нужном. А вам это удалось… Мягко стелил. Чтобы добиться своего — и внести-таки правку. Ведь стыдно же печатать абракадабру, партийную ортодоксальность — в лучшей, считающейся наилиберальнейшей газете Советского Союза. Надо хотя бы придать начечетничеству пристойный вид. — Вот-вот, — он подхватил. — Я же не формально к этому отнесся. Я, когда нас в Азербайджане принимали, как-то стоял на балконе и задумался. А ведь вот она, живая ленинская мысль! Вот они правильно ее поняли и в жизнь претворили. Когда мы уезжали, нас народ узнавал и кричал: «Баруздин!», «Луконин!». Только меня не узнавали. Я плакал, действительно плакал. Я — старый волк, я знаю, можно согнать людей. Но это, я видел, от души. Что это было? Старческая сентиментальность или он меня дурачил? Я, боясь снова попасть впросак, делал вид, что верю. Закончил он совсем неожиданно: — Если вы взялись поддерживать какой-то строй, какое-то государство, то не надо стесняться. (То же самое, почти слово в слово, я услышал, спустя несколько лет, от автора бессмертного гимна нашей державы Сергея Михалкова.) Уходя, Кривицкий поинтересовался: — А что, до меня дошли слухи, в газете к моей статье плохо отнеслись? — Ничего подобного, — сказал я. — С чего вы взяли? Мелькнуло: неужели кто-то о моих придирках ему рассказал? — А зачем же мой однофамилец Кривицкий ее Маркову возил? — Ну как… — Я стал отмазывать (нашего) Евгения Алексеевича Кривицкого. — Все-таки основной материал. К съезду. Все акценты должны быть выверены. — Так ведь он же сам должен все знать! Он же за ваш отдел отвечает. Он же Академию общественных наук кончал. Он же марксист. Я, например, при Симонове в вашей газете редактировал международный отдел. И я никогда не бегал по начальству. Я всегда знал, что делаю, и отвечал за свои поступки. Я в МИДе говорил, что согласовал материал в другом месте, а в другом месте — что в МИДе. Только один раз, когда я был в отпуске, Симонов без меня подготовил какие-то материалы о югославских партизанах. Я ему говорю: «Я не знаю, как Сталин к этому отнесется, хочешь, печатай сам. Я к этому отношения иметь не буду». А так всегда знал, что печатаю, и трезво рассчитывал, что делаю. А однофамилец мой — как курьер помчался. Он же — заместитель главного редактора… (Гораздо позже мне пришла мысль о переизбытке в этой истории Кривицких и полном отсутствии, скажем, Прямицких.) — Маркову понравилось, — ввернул я. — Я знаю. Всем понравилось. Ведь прекрасная статья. Это подарок, подарок съезду. Мне в «Правду» предлагали отдать, только просили две страницы сократить, но я не стал. На всякий случай я признался: — У меня были три замечания, я о них Сыру сказал. — Какие? — Насчет корриды. — Это я сам снял. Мне лишним показалось. Вот как я точно угадал. Он сказал: — Насчет Азербайджана вы меня убедили. И еще насчет метафоры. Пушкинских похорон… Перечислил все основные мои претензии к его творениям. Распрощались нормально. Квартира на улице Горького 18.5.76. Ездил к Кривицкому визировать правленый материал. Он меня встретил в пижаме — проспал. А в двенадцать уезжал на юг, после воспаления легких. Устроились в маленькой комнатке, жена ушла в большую. Квартира двухкомнатная, на Горького. Сказал, что 28 лет в ней живет. — Вы читайте, а я, можно, ваши книги пока посмотрю? — спросил разрешения я. — Нет, не надо. — Да я не буду трогать, — поспешил успокоить его я. — Только корешки. — Все равно не надо. Тут плохие. Настоящая библиотека в той комнате. — Я просто, чтоб вам не мешать. — Вы мне не мешаете, а я стесняюсь, что вы плохо можете о моей библиотеке подумать. Он, оказывается, еще мог чего-то стесняться. Я сел напротив него. Он: — Может, рюмочку водки, а? — Спасибо, я на работе. — Ну рюмочку. — Я утром не пью. — А если хереса? Удивительно тонкий аромат. — Нет, спасибо. — Даже руку к груди в знак благодарности приложил. — Ну, смотрите. А со мной такой случай был. В 1936 году я был на учениях. Руководил всем Ворошилов. Я в то время был редактором отдела литературы и искусства в «Красной звезде». Ворошилов любил завтракать, обедать, ужинать с высшим командирским составом. И я в их число входил. И вот пришли мы на завтрак. Все изумительно накрыто — икра, рыба. Тогда вообще лучше питались, все свежее, натуральное, химии не было. Нарзан стоит. Вдруг Ворошилов спрашивает: «Товарищи, кто по утрам водку пьет?» Все молчат, застыли. И тут поднимается полковник с багровым лицом, с апоплексическим затылком, до сих пор не знаю, кто он, и говорит: «Я, товарищ Ворошилов». А Ворошилов: «Ну вот и прекрасно. Садитесь поближе, мы с вами вдвоем будем пить водку». И приносят им запотевшую бутылку «Русской горькой», была такая водка, и они, ни на кого не обращая внимания, сидят и пьют… Но я все равно остался стоек. Не выпил. Он статью дочитал. — Не дает покоя ваше замечание. О Пушкине. Накануне я выразил сомнение: можно ли написать, что когда народ пришел хоронить Пушкина, то произошла встреча поэта со своим читателем. Возникал комический эффект. Стали думать. Он позвал жену: — Ласонька! Объяснил ситуацию. Она (была литературным критиком, писала под псевдонимом Л.Михайлова) сказала: — Напиши: было встречей и прощанием… — Великолепно! — Он вписал. — Ах, как все-таки приятно точно выразить мысль. Это и есть дело писателя. А то некоторые берутся… Какие-то мухи у них в голове летают, а что за мухи… Как собаки — все понимают, а сказать не могут. А тогда нечего и браться. 19.5.76. Замыкался с проверкой статьи Кривицкого. Жутко много он переврал. Например, что «Разгром» Фадеева в США не издавался. Оказывается, вышел в 1929 году. Пошел к Сыру. — Хоть факты-то можно исправить? Сыр сквозь зубы: — Правьте. Пошел к Чапчахову. Он: — О, я гениальную правку придумал. Вместо «США» сделаем «в некоторых буржуазных странах»… Сделал. Сыр, прочитав: — Это неточно. У Кривицкого вот было точно. Я обозлился: — Как же точно, когда он самую первооснову извратил! Как вообще можно строить концепцию на домыслах? А мне клялся, что все в статье верно. А теперь, конечно, все рушится. Сыр, тоже обозлившись, на меня, разумеется, что я так непочтительно об уважаемом авторе: — Вообще править не будем. Так оставим, как у него. Он достаточно большая величина и имеет право на ошибку. Так и напечатали. Андрей ЯХОНТОВ. P.S. Я пытался вообразить, как все случилось. Тогда, в начале войны… Ему страшно или лень было ехать на редакционное задание… Или все же побывал поблизости от места боя? Скорее всего он создал духоподъемный миф, подлинный шедевр этого жанра, не выходя из кабинета, из уютного своего дома… Есть глубокая символика в том, что эпосы о Троянской войне и приключениях Одиссея сложил слепец. Если бы Гомер был зряч, вряд ли его фантазия разыгралась бы столь бурно.