Природа спасла Пришвина от Лубянки
Михаил Пришвин написал много замечательных рассказов. Их каждый помнит с детства: «Лисичкин хлеб», «Дедушкин валенок», «Кладовая солнца». Самобытная проза о родной природе. Но мало кто знает: писал Михаил Михайлович не только о природе. Были у него и другие строки, для печати не предназначенные. В юности Пришвин был участником марксистского кружка. За что серьезно пострадал: арест, год в одиночной камере, вынужденная эмиграция. Однако много лет спустя к большевистским идеям писатель охладел — говорил, мол, «слишком много крови у них»; стал высказывать несвоевременные мысли и даже потребовал от Троцкого напечатать свою знаменитую в будущем «Мирскую чашу». Ведь новая власть должна иметь мужество, даже если «правда колет глаза». Троцкий прочел рукопись и признал: «Чаша» полна художественной ценностью, но сплошь контрреволюционна. Печатать запретил. За несвоевременные мысли Михаила Михайловича могли серьезно наказать. Критики все чаще отмечали «несвоевременность обращения к цветочкам и листикам» и всерьез предлагали назначить пересмотр сочинений «беленького Пришвина». Но почему в 30-е годы писателя, к которому было немало претензий, не арестовали? Почему он ни разу не участвовал в показательных судах над коллегами и никогда не ставил свою подпись ни под одним коллективным «обличительным» письмом? Говорят, благоволил Михаилу Михайловчу сам Сталин. И вот почему. Якобы однажды он пригласил товарища Пришвина к себе в кабинет и попросил написать что-нибудь о социалистическом строительстве в СССР. Живой классик советской литературы в ответ на это стал что-то увлеченно бубнить о птичках. Вождь народов послушал, рассмеялся и сказал: «Ладно! Пишите уж про своих птичек». А что касается показательных судов и обличительных писем, тут писатель поступал просто. Каждый раз просил свою помощницу передать, что Пришвин, мол, на охоте. Связи с ним нет. И неизвестно, когда будет. Несгораемые слова Иосиф Сталин мог знать Пришвина как хорошего писателя. Но он не мог и догадываться, что у тишайшего Михаила Михайловича были строки, которые для печати не предназначались. Главным трудом его жизни был дневник: он вел его 50 лет подряд, и однажды из-за него едва не погиб. Дом, где жил писатель, загорелся. Михаил Михайлович, рискуя жизнью, вошел внутрь. Вот как он рассказывает об этом сам: «Вбежал я в дом, бросился к тетрадкам, схватил их — чувствую, секунды больше оставаться нельзя. Наклониться нельзя вон к тому чемодану, где лежат деньги и белье, нельзя шубу вытащить из сундука. Так с одними тетрадками вылетел. Тетрадки мои, только тетрадки — хранят несгораемые слова». Что же было в этих тетрадках такого ценного? Почему ради них писатель, не раздумывая, рисковал жизнью? О существовании дневника Пришвина при его жизни знали всего несколько человек. А первым, кто его прочел, была жена писателя, Валерия Дмитриевна. Когда она впервые открыла тетради, исписанные убористым почерком, ей стало страшно. Михаил Михайлович и сам знал, что это нельзя видеть никому: «За каждую строчку десять лет расстрела», — говорил он. Беседа на Лубянке В своих дневниках Пришвин — не гениальный краевед и опытный натуралист, а обличитель суровой действительности: «Читал „Известия“, с большим трудом одолел огромную статью Сталина и не нашел в ней ничего свободного, бездарен и честен, как чурбан». Или вот: «Как самая романтическая любовь почти всегда кончается постелью, так и самая многообещающая власть кончается плахой», «Господи, помоги мне все понять, все вынести и не забыть, и не простить!». Несколько лет спустя после смерти писателя страницы, наполненные смелыми мыслями, случайно попали в руки одной молодой актрисе, которая вскоре покончила с собой из-за несчастной любви. В квартире артистки провели обыск. И вскоре в доме Пришвина раздался звонок. Вдова писателя — Валерия Дмитриевна — сняла трубку. Беседа на Лубянке. Что делать? Во время короткого разговора по телефону вдове писателя каким-то чудом удалось убедить следователя встретиться не в комитете госбезопасности, а в рабочем кабинете писателя. От сильного волнения перед встречей, которая обещала стать роковой, Валерия Дмитриевна напилась валерьянки. И заснула. Следователь, увидев мирно спящую женщину, смутился. Разговор в итоге получился совсем не таким, каким должен был быть. Говорили не для протокола — по душам. И душевно порешили: делу хода не давать, страшные страницы передать в архив — подальше от чужих глаз. Это было самое начало хрущевской оттепели. Страна становилась другой — не такой, какой знал ее Михаил Михайлович.
