«Будьте реалистами!» или пагубные иллюзии современности

«Будьте реалистами!» — призывает нас современное общество посредством множества голосов: персонажей сериалов, телеведущих, «психотренеров», работодателей, мужей и жён. Настала пора распрощаться с «завышенными требованиями», рыцарством, морализаторством, любыми благими иллюзиями. Есть объективные требования рынка — что на поле поиска работы, что в сфере дружеских или романтических отношений, — нужно обеспечить безбедное существования семьи, достичь успеха, вкусить максимум тех развлечений, что предлагает современность. Надо обзавестись известным цинизмом, поменьше верить окружающим, научиться чувствовать, когда «наглеть», а когда — проявлять смирение и покорность. Стать эффективным, коммуникативным, отбросить комплексы и стеснение. Научиться делать с удовольствием те вещи, которые казались Вам неприятными и даже омерзительными. Конечно, при этом освоить «толерантность»: правда у каждого своя, единственная истина измеряется объёмом денежной массы и количеством людей, которым ты можешь безнаказанно сделать плохо. «Будьте реалистами!» — призывает нас Ансельм Кентерберийский, Фома Аквинский или Георг Гегель. Настала пора распрощаться со всеми случайностями, частностями, мелочными желаниями повседневной жизни, затягивающей нас в свою пучину, порабощающей нас, и закрывающей от нас свет истины. Есть великие и чистые идеи, чьим несовершенным отражением является реальный мир. Нужно познать идеальное, пользуясь дарованным Богом разумом. И, познав его, — освободиться из-под кажущегося гнёта бытовых обстоятельств, увидеть настоящую Жизнь, познать скрытую от греховного взгляда красоту и гармонию господнего Творения. Насколько понимание «реалистического взгляда на мир» отличается в разные эпохи и у разных народов! Сегодня мы считаем очевидным, что молния сверкает из-за того, что Зевс убивает не сотворившего жертвенное возлияние. Завтра — что нельзя гнаться за личным обогащением, поскольку этим бессмертная душа обрекается на вечные муки. Послезавтра — что Бога нет, ничего не истинно и всё позволено, и нужно быть последним дураком или неудачником, чтобы не начать обогащаться за счёт сирот, калек и прочих «не вписавшихся в рынок». В конечном счёте, не о строгой науке же говорят, когда призывают «отбросить иллюзии» и увидеть «правду жизни». На самом деле, за «очевидную истину» выдают некую комбинацию навязанных обществом стереотипов и порождений собственных страхов. «Реалистично» то, что говорят «по телевизору». Или то, что я боюсь пойти против несправедливого и (в глубине души) ненавистного мне порядка вещей: потому ли, что не хочу жертвовать покоем и минимальным благополучием; потому ли, что считаю себя пустым местом и не верю в свои силы. Если бы говорящий о «реализме» человек ознакомился с реальными научными томами психологов, политологов, экономистов — быть может, он стал бы самым ярым «мечтателем», «идеалистом», бунтарём и революционером. В том-то и заключается ирония нашей жизни, что бытовое понимание «реальности», мещанский расчёт и погоня за успехом — это точка, прямо противоположная подлинной жизни. Для того чтобы потребовать от человек расстаться с мечтами о лучшем мире, нужно стать предельно слепым и глухим ко всему, что происходит вокруг: войнам, воровству, разрухе, наползающей беде. Поэтому нужно искренне удивиться, увидев, что в сегодняшнем обществе принято называть объективной «реальностью» и кого обычно обвиняют в её «игнорировании». Задумаемся, для примера, что должно быть показано в кино, чтобы оно считалось «реалистичным»? Грязь, ложь, предательство, коррупция, свинство, попрание всего доброго и справедливого. Мы скорее поверим в «продажного мента», чем в «благородного милиционера». Что придаёт «реалистичности» любовным историям? Ссоры, измены, равнодушие. История неразделённой или неудавшейся любви кажется нам более соответствующей действительности, чем описание счастливого брака. По этому поводу в народе даже ходят насмешливые и грубые стишки, вроде: «Ты рассказал мне просто правду, а я ужасную хочу»… Реалистичный герой — не тот, кто преодолевает любые препятствия, побеждает противника, спасает всех друзей, при этом сея «разумное, доброе, вечное». Мы скорее поверим в одинокого, забитого миром и людьми персонажа, становящегося жертвой огромных Систем и случайных обстоятельств, всякое начинание которого обречено на провал. Максимум, на что может претендовать герой — это экономический успех, достигнутый через не слишком честное «затирание» всех конкурентов. Да и то — если он не будет зависимым от каких-нибудь представителей власти или криминала, этот образ скорее станет капиталистической «агиткой». Популярность экзистенциализма, провозглашающего человека одиноким и бессильным перед силами окружающего мира. Все эти «пораженческие» нотки в популярных песнях, книгах, фильмах. Эстетика смерти, зла, тьмы. Проблемы неуверенности, апатии и безысходности, приводящие даже к самоубийствам. Всё это не значит, что мир не может быть другим. Но подобные тенденции не могли бы возникнуть, не будь в жизни построенного нами общества соответствующих проблем. Чему смеялся я сейчас во сне? Ни знаменьем небес, ни адской речью Никто в тиши не отозвался мне… Тогда спросил я сердце человечье: Ты, бьющееся, мой вопрос услышь, — Чему смеялся я? В ответ — ни звука. Тьма, тьма кругом. И бесконечна мука. Молчат и бог и ад. И ты молчишь. Чему смеялся я? Познал ли ночью Своей короткой жизни благодать? Но я давно готов ее отдать. Пусть яркий флаг изорван будет в клочья. Сильны любовь и слава смертных дней, И красота сильна. Но смерть сильней. Подобные настроения — не бесплатны. Конечно, людям всегда хочется поплакаться, полениться, оправдать себя обстоятельствами. Сказать, что я не так плох, ведь никому во всей вселенной не удалось добиться большего, чем есть у меня — по крайней мере, без помощи могущественных внешних сил или не прибегая к какой-то особой гнусности. Но когда из минутной постыдной слабости подобные сетования превращаются в «мэйнстрим», «закон жизни», «реальность» — это грозит страшными последствиями как всему обществу, так и отдельным людям. Когда из жизни уходит героизм, мораль, высший идеал — на их месте воцаряется смерть. Об этом пишет поэт: смерть пересиливает любовь, красоту и славу («успех», говоря по-современному). И не факт, что в этом виновато могущество смерти, а не слабость в нашем обществе любви, красоты и славы. Утверждение, что мир объективно плох и нужно «стать реалистом», отказавшись от идеи его исправлять — не научный факт, а отказ от борьбы, проигрыш до начала сражения. К сожалению, отчаявшемуся человеку трудно доказывать, что «жизнь прекрасна и удивительна». Общество, погружённое в гибельный туман слабости и неверия, не поверит фильму «Светлый путь», в котором деревенская девушка обретает счастье в учёбе и стахановском труде. Тем более что каждый по себе знает, что честный труд и учёба «на пятёрки» мало что даёт в созданном нами мире. Требуется что-то более тонкое. Признающее, с одной стороны, всю катастрофичность существующего мира. Чувствующее боль и скорбь каждого придавленного им человека. Но, с другой стороны, провозглашающее возможность спасения даже из такой бездны. Верящее в человека и видящее спящие в нём силы. Те силы, которые не видны обывателю, твердящему о «реализме». Эта тонкость есть у Джона Китса — английского поэта-романтика, которому принадлежат приведённые выше строки. Его жизнь являет нам самую страшную и неопровержимую объективность: он умер в 25 лет от чахотки, долгое время мучавшей его семью. Перед этим, в 15 лет, Китс стал сиротой: несчастный случай забрал его отца, туберкулёз — мать. Поэт знал, что ему отведён короткий срок — и в своём творчестве пытался найти спасение от мрачного рока. Китса можно по праву назвать одним из самых пессимистичных английских поэтов. Но он не был бы романтиком, если бы не сумел утвердить жизнь даже перед лицом предначертанной ему гибели. Когда мне страшно, что в едином миге Сгорит вся жизнь ‑ и прахом отойду, И книги не наполнятся, как риги Богатой жатвой, собранной в страду; Когда я в звездных дебрях мирозданья Пытаю письмена пространств иных И чувствую, что отлетит дыханье, А я не удержу и тени их; Когда я вижу, баловень минутный, Что, может быть, до смерти не смогу Насытиться любовью безрассудной, Тогда один стою на берегу Большого мира, от всего отринут, Пока и слава и любовь не сгинут. Отрицание и утверждение Чем «реализм» сегодняшний отличается от «реализма» времён схоластики? Вопрос совсем не в том, что «наука доказала», что Бога нет, как не существует в буквальном смысле каких-то идей, с которых «списаны» реальные предметы и события. И без всяких учёных, с позиции чистой веры, в средневековье находились люди, спорившие с тогдашними «реалистами». Как существовали противники и у древнегреческого философа Платона, на чьё описание «мира идей» опирались последующие мыслители. Платоновские оппоненты — так называемые «софисты» — во времена ещё до нашей эры продвигали популярную сейчас теорию. Мол, всё в мире относительно, никакой объективной истины нет, поэтому каждый свободен думать, что хочет, и делать, что считает правильным. На практике софисты зарабатывали на том, что обучали людей «словесной эквилибристике» — умению красиво говорить, подбирать бессмысленные, но кажущиеся «логичными» и «научными» доказательства своей позиции. В итоге их ученики могли доказать, что отец должен подчиняться сыну, стариков нужно есть и всё что угодно ещё. В общем, торжествовала свобода слова и предельная толерантность. Платон, споря с ними, доказывал, что истина существует. Причём в самом грубом смысле — как некий предмет, где-то лежащий и как-то функционирующий. Который, грубо говоря, можно «пощупать». Не руками, конечно, — а разумом. Соответственно, как мы не можем делать линейки с метром разной длины, поскольку где-то в музее хранится «эталон» метра, также мы не можем и говорить, что хотим, поскольку где-то хранится «объективная истина». Во всей этой истории сокрыта некая великая человеческая загадка. Почему, собственно, Платону изначально нужна была истина, а софистам — нет? Древнегреческого философа сложно заподозрить в «патриархальных предрассудках» и попытке защитить привычные общественные нормы — он сам был источником такой новизны, какая и не снилась его противникам. В том числе, политической и социальной. Нельзя даже сказать, что Платон не видел в реальности чего-то, что замечали софисты: скорее уж всё было наоборот. Тем не менее, его возмущали те «лёгкие пути», что предлагали оппоненты. Философ стремился сохранить в жизни некую высочайшую ценность, на которую замахнулись софисты. Аналогичными качествами обладает и Китс. Он лучше других видел все негативные стороны жизни, вызывающие в человечестве отчаяние и усталость. Общество, которое «развенчало» красоту и любовь. Которое позволяет юности «иссыхать», раздавливает каждый благой помысел: Уйти во тьму, угаснуть без остатка, Не знать о том, чего не знаешь ты, О мире, где волненье, лихорадка, Стенанья, жалобы земной тщеты; Где седина касается волос, Где юность иссыхает от невзгод, Где каждый помысел — родник печали, Что полон тяжких слёз; Где красота не доле дня живёт И где любовь навеки развенчали. Возможно, именно это понимание и не давало ему просто отдаться во власть отчаяния, начать возвеличивать смерть — хотя в отдельные моменты поэт и предавался именно этому: Я в Смерть бывал мучительно влюблён, — Когда во мраке слышал это пенье, Я даровал ей тысячи имён, Стихи о ней слагая в упоенье… Однако он не мог просто признать своё поражение. А ведь «реализм» в своём современном виде скрывает именно капитуляцию. Человек утверждает, что его гнетёт некая непреодолимая сила, абсолютный закон. Ему важно подчеркнуть, что проблема не в устройстве конкретного общества — которое всё-таки является творением людских рук, — а в устройстве мира, которое неподвластно людям. Попросту говоря, «реализм» призван обосновать собственную неготовность, способность, нежелание восстать против окружающей несправедливости. Он должен показать, что смириться со злом — правильно, а бороться с ним может только «дурак», «сумасшедший», движимый собственной глупостью (но никак не благородством!). Это — пассивная позиция. Её не было ни у Платона, ни у Китса. Внутренняя «гражданственность», бунтарство, заставляли их смотреть на мир без иллюзий, искать корень проблем — и пытаться его вырвать. Конечно, такое «беспокойство» доставляло им немало проблем и горя. Китс сетует, что по какой-то причине не может успокоиться, подавить это рвущееся изнутри восстание: О деревцо нагое, Ты в ледяном плену И радостном покое Не вспомянешь весну; Тебя ни хлад, ни слякоть Не приневолят плакать, И тонких веток мякоть Они не повредят. Как было бы приятно Порвать с минувшим связь, Но можно ль жить, превратной Судьбой не тяготясь? Как, встретивши невзгоду, Не злиться на природу, Не рваться на свободу — Стихи не говорят. Конечно, каждая эпоха и каждая человеческая ситуация — уникальна. Китс не мог просто постулировать «мир идей». Он также понимал, что путь Байрона, бегущего от мещанства в морскую бурю, навстречу стихии, историческим вызовам (вроде войны в Греции), для него закрыт. Слишком мало здоровья, времени… Погибнуть в сражении за освобождение народа — лишь успокоительная мечта, а не реальный выход. По крайней мере, лично для него: Сюда, трудом ослабившие зренье! Обширность моря даст глазам покой. И вы, о жертвы жизни городской, Оглохшие от мелкой дребедени, Задумайтесь под мерный шум морской, Пока сирен не различите пенья! Байрон — мог пуститься в буквальное плавание, Китс же вынужден был остаться дома. Красота и справедливость Тем не менее, поэт полностью разделяет Байроновский взгляд на спасение от слабости и отчаяния. Он тоже ищет путь, пустыню, отделяющую его от окружающей мелочности и мещанства. Пусть они и не будут так буквальны, как у Байрона, поддержавшего греческое восстание: Останься необорною твердыней Высоким душам, жаждущим пустыни, Что в небо рвутся, в бесконечный путь, Питая разум свой, — закваской будь, Которая тупой земли скудель Легко преобразует в колыбель Китс много размышляет о сне и пробуждении. Он понимает, что всякая позитивная новизна, всякое стремление к полноценной жизни — всегда сопряжено с риском и неопределённостью. Оно требует именно духовного скитания, — достичь которого, конечно, намного сложнее, когда в твоих ушах каждый день не «поёт труба», поднимающая на конкретный бой. Цель человека — победить смерть. Не только буквально, например, освободив народ от господства другой нации или тирана — хотя Китс и писал про Наполеона: Европа! Тиранию королей Сбрось навсегда — страшись возврата вспять! Оковы пали: поспеши смелей Правителей законом обуздать — Тогда счастливых дней тебе недолго ждать! Но и смерть, царящую в мирном, но «засыпающем» в мещанстве, безверии и безлюбости обществе: Но ты, о Птица, смерти непричастна, — Любой народ с тобою милосерд. В ночи все той же песне сладкогласной Внимал и гордый царь, и жалкий смерд; В печальном сердце Руфи, в тяжкий час, Когда в чужих полях брела она, Все та же песнь лилась проникновенно, — Та песня, что не раз Влетала в створки тайного окна Над морем сумрачным в стране забвенной. Китс утверждает, что сам преображающий человека путь возможен, поскольку в каждом сокрыта жажда некоторой «красоты». Это — стремление, противоположное желанию сдаться, отдаться в объятья смерти. Именно оно двигало Платоном в описанном споре с софистами. Наперекор томленью и надлому Высоких душ; унынью вопреки И дикости, загнавшей в тупики Исканья наши. Да, назло пороку Луч красоты в одно мгновенье ока Сгоняет с сердца тучи… Её источник можно найти в природе — единой для человека и для окружающего живого мира. Но и не только: …Таковы Луна и солнце, шелесты листвы… И таковы великие преданья О славных мертвых первых дней земли, Что мы детьми слыхали иль прочли. Второй источник — это культура, героические примеры вечно идущей борьбы человека с небытием. …Пусть этот ветер крепнет понемногу, И шелестят опавшие листы, И леденеет серебро звезды, И долог путь к домашнему порогу, Я полон тем, что слышал час назад, — Что дружбе нашей вечер этот хмурый: Передо мною Мильтон белокурый, Его Ликид, оплаканный, как брат, Петрарка верный с милою Лаурой — Зеленый, девичий ее наряд. Если Байрон ищет единения с восставшим народом-страдальцем — в лице греков, то Китс обращается к тем людям, до которых он может «дотянуться»: предкам, героям, судьбе человечества как такового. А главное — к единению хотя бы со своим ближним, в обход всех выстраиваемых обществом препятствий: Быть одному — вот радость без предела, Но голос твой еще дороже мне: И нет счастливей на земле удела, Чем встретить милый взгляд наедине, Чем слышать, как согласно и несмело Два близких сердца бьются в тишине. Идеалист Конечно, размышления Китса можно назвать чересчур «поэтичными»: мол, человек был творческий, летал «в иных пространствах», — а нам надо жить. Однако нам надо не только жить, но и умирать: каждый из нас не вечен. И рано или поздно все окажутся перед вопросом: «ради чего я жил?». И жил ли вообще? Китс был оказался один-на-один с проблемой смерти почти что изначально — с того момента, как он вступил в сознательную жизнь. Но видел он не только свою неминуемую кончину от болезни. Поэт чувствовал, что само общество пропитано смертью. Немного изменяя слова Блока (но сохраняя смысл), можно спросить: «Разве жизнь эта — жизнь в самом деле? Разве так суждено меж людьми?» Не каждому предоставляется возможность последовать за Байроном. При всех ужасах войны, она позволяет решать некоторые вопросы более прямо, чем это получается в мирной жизни. Но это не повод забываться сном в мирной жизни. Во-первых, вооружённая борьба — не самое худшее, что может статься с человеком. Во-вторых, сон разума рождает чудовищ, а сон общества — бедствия и войны. Китс бьёт тревогу, призывает «раскапывать» в себе и беречь источник красоты. Он требует сломать стены индивидуализма, разделяющие людей в обществе. Его беспокоят предки, боровшиеся за жизнь. А главное — всё это происходит в душе Китса, когда он находится на самом «дне» жизни, на него наступает отчаяние и просто физическая гибель. Живя, романтик искал источник силы в произведениях Мильтона и Петрарки. Теперь он сам пополнил их «Олимп». Китс не стал спасителем народа Греции. Но огонь жизни сохранился в его стихах — и помогает согреться странникам новых поколений. О, если б вечным быть, как ты, Звезда! Но не сиять в величье одиноком, Над бездной ночи бодрствуя всегда, На Землю глядя равнодушным оком… Я неизменным, вечным быть хочу, Чтобы ловить любимых губ дыханье, Щекой прижаться к милому плечу, Прекрасной груди видеть колыханье И в тишине, забыв покой для нег, Жить без конца — или уснуть навек.