Переводчик Нина Федорова: "Самое ужасное в том, что люди не видят текста"

Сетевое издание m24.ru продолжает серию интервью с переводчиками. В этот раз нашим собеседником стала Нина Федорова – переводчик Эриха Марии Ремарка, Германа Гессе, Фридриха Дюрренматта, Сельмы Лагерлеф, Криста Вольфа, Августа Стриндберга, Эрнста Теодора Амадея Гофмана и многих других. – Нина Николаевна, вы переводите с семи языков. С чего все началось и с каких языков вы начинали переводить? – Началось все совершенно само собой. Просто мне всегда это нравилось, и я стала переводить. Самая первая книжка, которую я переводила для себя, вышла спустя много лет: мы ее доделали вместе с польской переводчицей. Замечательный детектив. Но после университета я даже не думала заниматься переводом профессионально. Потом, поскольку я работала в "Стандартах", мне предложили перевести книжку по математической статистике и теории вероятности. Жили мы не очень обеспеченно, ну и я взялась, потому что меня всегда интересовала наука в любых ее видах: и биология, и физика, и математика. И приходилось подрабатывать. Я, например, переводила статьи по физике для ВИНИТИ. Однажды даже получила очень забавное письмо с просьбой написать комментарий к этим статьям. На что злобно ответила, что я вообще-то филолог и не могу писать комментарии к статьям по ядерной физике. А потом пожалела, что выбросила это письмо. Перевела я эту книгу по математической статистике, потом родился ребенок, книжка вышла и даже не один раз. Научный редактор тогда меня спрашивал, не математик ли я по образованию. А потом… Жизнь, видимо, как-то сама ведет человека. Однажды я перевела для себя сказку Гессе, которую мой муж, работавший тогда ученым секретарем на филфаке МГУ, дал почитать известному германисту, Альберту Карельскому. Потом Карельский мне звонит и говорит, что отдал мой перевод в издательство. А я спрашиваю – какой перевод? Я ведь об этом ничего не знала. Ну и в конце концов перевод Гессе был опубликован. Потом я начала сотрудничать с журналом "Иностранная литература", издательствами "Прогресс", "Художественная литература". Это была середина 1970-х. Переводила я сначала с немецкого, работала тогда преподавателем немецкого языка в Военно-дипломатической академии. Затем перешла работать в издательство "Прогресс", мне это было интереснее, чем заниматься преподаванием, хотя преподавала я, как теперь говорят, очень неплохо. В издательстве я работала с несколькими языками. Пришлось выучить голландский; шведский и английский я учила еще в университете. На меня "свалили" голландскую и исландскую литературу, а в ту пору редактор, который занимался изданием переводов с того или иного языка, был просто обязан знать этот язык. Говорить необязательно, но нужно было уметь понимать оригинал и то, что написал переводчик. А поскольку с голландского и исландского у меня выходило две-три книги в год, то я работала еще и с другими языками. То польские книжки, то английские с американскими, то шведские, норвежские, датские. Так и получилось, что я занималась всеми этим языками. Редакторская работа, конечно, позволяет очень сильно поднять уровень знания языка. Ведь когда читаешь и тем более редактируешь книги, ты обязан вникнуть в суть текста. И тут пассивное знание языка оказывается гораздо глубже, чем знание человека, который просто говорит на бытовом языке. Бытовая речь не представляет особой сложности, если она, конечно, не набита жаргоном, как нынешняя речь молодежи, например. Хотя жаргон – тоже особая область языка, в которую приходится вникать, когда редактируешь или переводишь книги. Писатели тоже пишут по-разному, у одних не найдешь жаргона ни капли, как, например, у австрийского писателя Кристофа Рансмайра. У него нет жаргона, там просто красивый чистый немецкий язык и масса философии. А, например, у многих американцев эта составляющая весьма сильна. Хотя нельзя, конечно, говорить о засоренности жаргоном, поскольку это входит в характеристику персонажей. Так что приходится вникать и в жаргон, причем в жаргон разных эпох. – Вы интересовались науками, и негуманитарными в том числе. А почему все-таки выбрали филологию? – Это был вторичный интерес, я просто человек любознательный. Поэтому мне интересно читать научно-популярную литературу. Не могу сказать, что я специалист. Но в литературе можно встретить все, что угодно. Вот я переводила швейцарский роман, где один из героев — знаменитый физик Феликс Блох – швейцарец по происхождению, который участвовал в Манхэттенском проекте, то есть в создании атомной бомбы, а также разработал основы резонансной томографии. Значит, пришлось вникать и в это. И если бы я никогда в жизни этим не интересовалась, то чтобы я делала? А в художественной литературе встречается и медицина, и физика, и музыка – любая область в той или иной степени, ведь все это часть жизни. В последнее время перевела несколько детских книг по биологии. Издатели говорят, что русских книг такого рода сейчас никто не пишет, к сожалению. А ведь я помню по своему детству, что читала очень много подобных книг. Они выпускались дешевыми изданиями, такие брошюрки, например, "Необыкновенные небесные явления" и многие другие. – В то время, когда вы работали редактором голландской, шведской литературы, что она из себя представляла? И что из этого можно было публиковать в Советском Союзе? – Мы публиковали очень много хорошей литературы. Конечно, для этого нужны были очень хорошие предисловия. Сейчас не принято писать к книгам предисловия, а в ту пору их писали. И кстати, писали очень хорошие литературоведы, и я не склонна обвинять этих людей в какой-то узколобости. Как правило, люди знали, ради чего они пишут предисловия. Другое дело, что литературный дар у людей разный. Например, когда писали Карельский или Муравьев – это были дивные предисловия, которые сами представляли собой художественные произведения. Люди умели написать между строк так, что человек прекрасно понимал, зачем все это написано. И никакая цензура к этому предисловию придраться не могла. Другие писали, может быть, более академично и сухо. Помню, когда в начале 90-х все изменилось, у нас были люди, которые кричали: "Я всю жизнь был демократом, а вы тут все…". Но нередко такие "демократы" сами вызывали нас к себе на ковер и говорили: "Ты опять вот тут проглядела антисоветчину!". Грустно вспоминать, конечно. Сейчас в издательствах почти нет профессиональных редакторов. Рухнули крупные издательства "Художественная литература", "Радуга", "Прогресс", "Мир" и так далее. Я не просто так сказала вначале, что мы были обязаны знать иностранный язык, ведь надо видеть, что пишет автор. А сейчас знают, может быть, английский, да и то частенько в весьма плохом варианте. Но самое ужасное, что люди очень плохо владеют родным языком. Я до сих пор иногда работаю редактором. Начинаешь читать и такое ощущение, что кругом засилье троечников. Как-то довелось редактировать сборник пьес. Мне прислали текст, я, чертыхаясь, просидела с ним неделю, хотя там было всего страниц 50. Потом вызвала переводчика. Спрашиваю: "Сколько раз читали немецкий текст?". Отвечает, что один раз, пока переводила. И на первой же странице ошибка, неправильно прочитанное слово, причем эта ошибка идет дальше по всей пьесе. Переводчик не видит ключевых фраз, повторов и так далее. К сожалению, за последние лет 20 мне встретилось, наверно, двое-трое действительно одаренных молодых переводчиков, которые стремятся научиться переводить. Самое ужасное в том, что люди не видят текста. Бывает, что каждая фраза сама по себе переведена правильно, но они абсолютно не связаны одна с другой. Получается такой частокол из отдельных правильных фраз, а между ними как будто огромный забор, и все. Научить этому можно, но научить можно ремеслу, но не искусству. – А с чем связано такое качество переводов сейчас? – Во-первых, должно быть желание переводить. Очень многие считают, что переводчик приходит с мешком, куда ему сыплют деньги, а затем он садится и за две недели лепит роман. Это работа очень кропотливая и долгая. Конечно, компьютер ее облегчает. В том числе физически, потому что не надо таскать пять экземпляров рукописи, напечатанных на машинке. Люди считают, что перевод – это способ заработать деньги, но это далеко не так. Ну, пенсионеру это может позволить кое-как свести концы с концами и не бедствовать. Но это тяжелая и долгая работа. В два счета она не делается. Приходится по нескольку раз перечитывать русский текст, сравнивать с оригиналом. Потому что можешь пропустить фразу, можешь прочитать слово неправильно. У меня был случай, когда я переводила головоломную экспериментальную вещь Дюрренматта. Там каждая глава – это одно предложение. Вот сколько там глав, столько и предложений. Иной раз это страниц пять. И в издательстве мне посоветовали разбить эти фразы. А ведь вся штука в том, чтобы и по-русски сохранить структуру текста, передать ее средствами русского языка. Особенно плохо сейчас обстоит с русским языком. Люди совершенно не умеют писать по-русски. И не чувствуют родной язык. Да и не только с этим плохо. Например, я делала новый перевод "На Западном фронте без перемен" Ремарка. Нам обычно не показывают оформление. Получаю книгу и вижу к своему ужасу, что на обложке изображен солдат вермахта Второй мировой войны, а вовсе не солдат 1914 года. – Получается, с развалом Союза для переводчиков все изменилось в худшую сторону? Но ведь нет в литературе цензуры, можно выпускать и переводить все, что угодно. – Ну так и выходит по сей день много низкопробной литературы. Я-то заработала имя и могу выбирать. А в середине 90-х, особенно после дефолта, думала, что все, издавать ничего не будут, как жить. Но вдруг начали звонить из издательств, предлагали работу. Есть очень хорошие издательства, но им очень трудно живется, потому что они барахла не выпускают. А крупные издательства выпускают весьма много плохой литературы. Встречается и хорошая, но качество перевода нередко оставляет желать лучшего. Да и тиражи упали. Хотя я по сей день изумляюсь, что без конца переиздают "Парфюмера" (ведь это все-таки нерядовая литература), переведенного Эллой Венгеровой, или "Сиддхартху" Гессе в моем переводе. Казалось бы, вещь совершенно элитарная, не случайно называется индийской поэмой. И эта книга регулярно переиздается. Конечно, есть издательства, которые издают много хорошей литературы. Они стараются получить гранты. У меня было много раз впечатление, что таким издательствам в нынешних условиях не выжить, но они все-таки, к счастью, выживают. – Вы в советские времена переводили немецкую, шведскую, голландскую литературу. Как удавалось разбираться с реалиями этих стран, узнать о которых было, наверно, непросто в те годы? – Во-первых, надо много читать. Тогда и реалии оседают в голове. Конечно, хорошо, когда есть возможность съездить за рубеж. В советское время после Академии я была многие годы просто невыездная. Потом уже и в ГДР была, и в Австрии, Швеции, Бельгии, Голландии, Норвегии. Но сам по себе визит туда не много дает. Что-то видишь своими глазами, но далеко не все, но еще ведь существуют кино, литература, энциклопедии. Из них можно почерпнуть гораздо больше. – А как же живая речь, общение с местными жителями и так далее. – Это не всегда так важно. Людей и из книг очень неплохо узнаешь. У меня много друзей в Австрии, Швеции, но это общение все равно нерегулярное. Конечно, приятно съездить в Вену, встретить друзей, музеи увидеть своими глазами. Но билингвой все равно не станешь, и знатоком тамошней культуры тоже. Много больше узнаешь из книг. Иногда просят перевести книгу на немецкий язык, но я этим не занимаюсь. Я могу что-то написать, но переводить литературу на немецкий язык никогда не буду. Пусть ее переводят носители немецкого языка. – Это совсем другая работа? – Абсолютно. Для этого надо быть билингвой. Там много привходящих элементов. Например, сама культура, которая впитывается на подсознательном уровне. У меня есть много знакомых переводчиков в Австрии, которые переводят с русского на немецкий. Они порой пишут мне, что не могут понять некоторые моменты. Потому что встречаются вещи, которые мы впитываем, что называется, из воздуха. Те же цитаты из фильмов. Например, "хорошо сидим". Если к месту сказано, то все начинают хихикать. А для немца или австрийца это ничего не значит. И в немецком языке такого много: какие-то вещи, которые исторически ползут из бог знает каких времен, и "аборигены" это чувствуют, а мы нет, потому что это продукт другой культуры. – Мне кажется, перед переводчиком часто стоит проблема адаптации названий, имен, если они в книге играют особую смысловую роль. Как выходить из этой ситуации? Переводить дословно и делать примечания или стараться адаптировать под русский язык? – Это все очень конкретно. Вот меня недавно спрашивали: если философ ввел какое-то новое понятие, какие здесь принципы перевода? В каждом конкретном случае это должно вытекать из контекста. Абстрактно говорить, как это делается, невозможно. Насчет говорящих фамилий, по-моему, яркий пример – перевод "Властелина колец", сделанный Владимиром Муравьевым. Это замечательно сделано! Дивный перевод, он абсолютно адекватен и дышит той же атмосферой, которой дышит книга Толкиена. Можно придумать какие-то варианты, чтобы фамилия звучала по-английски, но с русским подтекстом. Но это всегда очень конкретно. Проще всего, конечно, написать, что в оригинале непереводимая игра слов. Но знаете, в таких случаях где-то теряешь, где-то находишь. – Есть такое мнение, что переводить что-то серьезное надо в более зрелом возрасте, а не в молодости. Просто потому, что жизненного опыта больше. – В этом есть своя правда. Но если начинаешь, то надо начинать. Может быть, иной раз и смелость проявить. Я в молодости переводила Зигрифида Ленца, деревенскую прозу. И как выяснилось впоследствии, за нее не взялся Соломон Апт. А я для себя переводила. И поскольку мое детство прошло в Подмосковье – я и на картошку ходила, и огороды копала, – мне было близко то, о чем он пишет. Деревенские рассказы, мужики, которые водку пьют и все такое. Определенная смелость просто необходима. Раньше молодым переводчикам часто говорили: ребята, начинайте с рассказов. Но опыт показывает, что рассказ перевести гораздо труднее, чем роман. Ведь рассказ – это просто маленький кусочек жизни, нет предыстории и нет конца. А роман дает куда более широкую картину. В рассказе нужно больше напрягать собственную фантазию, как актеру, который играет роль. Многие актеры говорят, что представляют себе всю историю персонажа, кусочек жизни которого показан на экране или в спектакле. Точно так же и в переводе. – А что для вас должно быть в тексте, чтобы вы отказались его переводить? – По-разному. Бывают просто плохие романы, в которых, кроме словесной эквилибристики или постельных сцен, ничего больше нет. А когда роман интересен с точки зрения психологии персонажей, философии, языка автора, тогда и стоит за него браться. – Как вы относитесь к такому мнению, что пусть хороший переводчик переведет среднюю книгу, которую нельзя отнести в большой литературе, чем она будет переведена плохо? – Во-первых, большой литературы не так много. Во-вторых, не забывайте, что в нынешних условиях далеко не у каждого из нас, да и почти ни у кого, нет возможности постоянно читать литературу на иностранных языках. Где мы ее купим? Вы зайдите в книжный магазин. Английские книжки стоят, да, но уровень очень разный. Как правило, книги для перевода нам предлагают издательства. Но и мы тоже предлагаем книги для публикации. Вот я сейчас собираюсь предложить одну книжку, но далеко не уверена, что кто-то возьмется ее печатать, потому что это литература элитарная. Конечно, подчас берешься за книгу и видишь, что это добротная средняя литература. Но без нее ведь тоже никуда не денешься. Нельзя рассчитывать только на высоколобую элитарную литературу. Но и такое соображение имеет место: лучше сделать хороший перевод. Я иногда и детективы перевожу. Люблю этот жанр, и почему бы не перевести детектив, если он хорошо написан. Вот, например, швед Хеннинг Макелль, очень хороший детективщик. Мои коллеги говорили, что он слишком много пишет про частную жизнь героя, но у него просто роман с детективным сюжетом, зато там живые люди. Не просто схематичный сыщик, а сыщик, который проходит по многим романам, со своей личной жизнью, со своими "закидонами", болезнями и всем прочим. – Вам больше нравится переводить литературу классической формы или что-то модернистское, экспериментальное? – Я не могу сказать, что люблю таких авторов как Арно Шмидт, например. Модерн – это не мои авторы. Я не перевожу Кафку, Грасса. Я прекрасно сознаю, что это замечательная литература, но мне ближе Бёлль, Зигрфрид Ленц, Кристоф Рансмайр. Люблю книги, где больше музыкальности, лиризма. Люблю литературу XIX века, и мне было куда легче переводить, например, Гофмана, чем кого-нибудь из современных авторов. Но это ведь тоже очень субъективно. – А как вы относитесь к современной немецкой литературе? – Не могу о ней судить. Понимаете, чтобы заниматься литературой и судить об уровне ее развития, нужно этому посвятить жизнь. Я читаю как обычный читатель. Ну, попадется мне та или иная книжка: одна нравится, другая нет, а третью вообще через пять страниц закроешь. Да и если еду в Австрию или куда-то еще, то я же не скупаю там всю литературу. Иногда издательство просит почитать книгу, чтобы понять, стоит ее переводить или нет. – Недавно в издательстве "Синдбад" вышел роман Фаллады "Каждый умирает в одиночку" в новом переводе, который сделали вы. Что вы думаете о том, что в последние годы стало много новых переводов уже переведенных книг? – Здесь ситуация иной раз и странная. Иногда заказывают новые переводы из-за того, что наследники переводчиков заламывают такие деньги, что издательство не может позволить себе купить права. Но бывает, что переводы устаревают. – В какой момент это происходит? – Ну вот, например, до сих пор выходит книга "Плоды земли" Гамсуна под моей редакцией. Мне пришлось переписать старый перевод. Хотя там ситуация была другая. Издание Гамсуна было начато еще при советской власти, и я, честно говоря, думала, что они его не смогут выпустить, но выпустили. Заказать новый перевод не успевали, и меня попросили отредактировать старый. Пришлось практически переписать. Перевод начала XX века. Там и имена русифицированы нелепо, и даже само название этой книги… Это ведь библейская цитата. В том стихе, откуда Гамсун взял название, это звучит как "произведение полей". Я стала искать, какие еще варианты встречаются в Библии и отыскала два: плоды земли и плоды земные. А раньше этот роман назывался "Соки земли", но в Библии этого нет вообще. И ошибки были в том переводе, хотя я не хочу ничего плохого сказать про переводчиков. Надо все время помнить, чем они располагали, каким словарями, какими возможностями, да и язык изменился с тех пор. Мне кажется, об устаревании перевода можно говорить только в каждом конкретном случае. У теоретиков существует понятие, что каждые 30-40 лет надо делать новый перевод, коль скоро возникнет в этом необходимость. Какой-то определенный срок назначать не стоит, потому что перевод конкретен. И если он сделан талантливым человеком, то, наверно, далеко не всегда стоит его переделывать. – Делая новый перевод уже переведенной книги, насколько сложно "отделиться" от старого перевода? – Я не читаю старый перевод. Немецкую литературу читаю исключительно по-немецки и ту же "На Западном фронте без перемен" читала только по-немецки. Сейчас заканчиваю "Время жить и время умирать", и прежний русский перевод тоже не читала. Когда делаю новый перевод, я не ставлю перед собой задачу соревноваться с автором предыдущего перевода. Да и переводов одной и той же книги может быть несколько, и они будут разные, потому что каждый из нас прочитывает ее по-своему. Один видит одно, другой другое, тут нюансы будут обязательно. В свое время Юлиана Яхнина написала статью о переводах Камю. Одна и та же вещь была переведена тремя переводчиками, и она звучала абсолютно по-разному. В этом нет ничего плохого, если одна и та же книга существует в двух-трех переводах. Каждый может выбрать себе тот, который ему созвучен. – А почему решили сделать новый перевод Фаллады? – В архивах немецкого издательства нашли нередактированный текст. То, что издавалось, это текст, который подчистил и подрезал редактор, потому что Фаллада вскоре после написания книги умер. А редактор, по ситуации в стране и своему вкусу, отредактировал ее. Это был 1946-й год. Это последняя книга, которую он написал и написал быстро, вещь очень сильная. И теперь немцы издали книгу в том виде, в котором она была написана автором. Она стала резче. – Кто, по вашему мнению, из немецких авторов у нас сейчас незаслуженно забыт? – Такие есть, конечно. Я бы сейчас с удовольствием переиздала Леонгарда Франка. Его в 60-е годы у нас издавали, очень приятная, хорошая проза, не хуже того же Ремарка. Вот наконец-то Хайнера Мюллера издали. Я его книгу делала в издательстве "Радуга" в 1991 году, а вышла она несколько лет назад, в год Германии. И "пробил" ее театровед Владимир Колязин. Те, кто работал над этой книгой – переводчики, я как редактор, – просто уже махнули рукой. Единственное в этой ситуации благое дело, которое я сделала, это то, что сказала Колязину забрать из издательства корректуру книги. И потом много лет Володя пытался ее пробить, и все-таки ее выпустили. Чему можно только порадоваться. Даниил Адамов