Почему разошлись на переломе истории Валентин Распутин и Евгений Евтушенко

Живи и помни Через сорок лет после того, как я прочитал "Прощание с Матёрой", я пришел к Валентину Григорьевичу Распутину по заданию одной из газет. Мне надо было подготовить беседу, и весь день накануне я промучился с вопросами. О чем спрашивать человека, который так много нам сказал своими книгами? Не о политике же, будь она неладна? Да я был бы счастлив просто помолчать рядом с Валентином Григорьевичем, послушать его молчание, поклониться и уйти. Но редакция не поймет. И в назначенный час я взял блокнот с бессмысленными вопросами и поплелся в Староконюшенный переулок, где жил Распутин. Была ранняя весна, и в слепящем свете солнца, затопившего Москву, переулок вдруг показался мне деревенской улочкой. Я увидел бегущего навстречу мальчишку - из "Уроков французского". Тощего, бледного, будто прозрачного. Бившее в глаза солнце не дало мне его разглядеть. Взмахнув котомкой со сменной обувью, он исчез за черными горбами припаркованных машин. И тут мне пришла счастливая мысль: я буду спрашивать Распутина о детстве, об учительнице французского Анастасии Прокопьевне Копыловой, которой посвящены "Уроки французского", о трех яблоках, которые она послала голодному мальчишке, и о макаронах, конечно, о макаронах. Спрошу и о злополучной "чике" - в нее у нас тоже играли на задах школы, но я был неловок, близорук и только с опаской наблюдал азартные схватки... После первого же вопроса о детстве, я с радостью понял, что тема будет не в тягость, и, кажется, мы проговорили ровно столько, чтобы разговор оставался разговором, а не вынужденным интервью для газеты. Недавно Леонид Шинкарёв, замечательный журналист-известинец, подарил мне книгу своих воспоминаний "Старая рында". Одна из глав посвящена двум нашим современникам, с которыми автор имел счастье подружиться в 1960е годы. Нам показалось важным в канун 80-летия Валентина Распутина и 85-летия Евгения Евтушенко дать слово человеку, который пытался уврачевать их горький разлад. С согласия автора публикуем отрывок из этой главы. Дмитрий Шеваров "Вдова Клико" на Краснопресненской Весной 1972 года с Валентином Григорьевичем Распутиным мы в одно время оказались в Москве. Остановились в разных гостиницах, а созвонившись, выяснили, что оба приглашены к Евгению Евтушенко. "У меня шампанское, ты такого не пил. "Вдова Клико", из Парижа! " - говорил он по телефону каждому из нас. Иркутяне, мы бы и так с радостью повидали земляка, никакой заманки не требовалось. Но "Вдова. . . " не помешает. Встретились у метро "Баррикадная" и к условленному времени были на Краснопресненской, у подъезда первой сталинской высотки. На разных этажах тут живут Александр Твардовский, Василий Аксенов, Андрей Вознесенский, Юрий Любимов, Фаина Раневская, Клара Лучко, Нонна Мордюкова... И мы робко входим в лифт... Седьмой этаж. Квартира Евтушенко мне знакома - и собрание в прихожей редких книг, в том числе русской эмиграции, и по стенам картины Пикассо, Сикейроса, Шагала, Пиросмани, Целкова - хочется рассматривать часами. Теперь и Валентина не оторвать от книг. Розанов! Шмелев! Ремизов! Адамович... Где еще их подержишь в руках! Галина Семеновна выставляет на стол тарелки со снедью и высокие нефритовые бокалы - работу иркутских камнерезов по заказу Евгения Александровича. А вот и "Вдова. . . " - любимый напиток Пушкина и его друзей-лицеистов. За разговорами о сибирских новостях и литературе бутылку быстро опустошили. Хозяин пошел за второй. А когда и в ней ничего не осталось, Евгений Александрович развел руками: "Ребята, мне очень жаль, но "Вдовы. . ." больше нет... Но есть не хуже! Грузинское "Мукузани". Прекрасное вино! Только что из Тбилиси. Нет возражений?" Мы смущены не тем, что кончилось одно вино и будет другое, а обременяющей хозяев суетой. Наговориться не можем - нам хорошо! А Галина Семеновна в дверях, смотрит на мужа в упор и говорит отчетливо, с паузами, выделяя каждое слово: "Женя! Как же тебе не стыдно! К тебе пришли! Твои сибирские друзья!.. " Мы с Валентином вжали головы в плечи. "Ты так их ждал!.. И теперь жалеешь для них французского шампанского?! У тебя же целый ящик на кухне! " Мы не смеем поднять глаза. Не смотрим друг на друга. Не знаем, как реагировать. Женя тоже опустил голову. Воцарилось молчание. Галина Семеновна в дверях и ни с места. Немая сцена. Не знаю, сколько прошло минут. По-моему - вечность. Но вот Евгений Александрович вскидывает голову. И такие искренние, виноватые, умоляющие глаза: "Ребята, простите меня! Подумал: будут еще гости, а шампанского уже нет. . . Ты прощаешь, Леня? Нет, скажи! А ты, Валя? Правда?! " Евгений Александрович идет на кухню, в дверях обнимает Галю и возвращается веселый, с ящиком "Вдовы. . . " на плече. "Не разойдемся, пока не прикончим! Прикончим, ребята? Нет, вы скажите! " "Вахта черниченок и евтушенок..." В те годы Распутин относился к Евтушенко как к мэтру, дорожил его поддержкой, рад был его статье о повести "Живи и помни" (1974). А когда у Евтушенко затормозится публикация "Ягодных мест" (1981), Валентин Григорьевич, уже лауреат Государственной премии СССР, напишет предисловие: "Это соединившая в себе литературу и гражданственность агитация за все лучшее в нашем обществе, за все лучшее в человеке и лучшее в мире, когда мир за два-три последних десятилетия в несколько раз стал меньше, а в человеке открылись новые и, конечно, не только прекрасные высоты и глубины..." Общности воззрения на суть ремесла оказалось недостаточно, чтобы не дать шальным ветрам эпохи раскидать земляков в разные стороны. Танки Кантемировской дивизии под Москвой. Первые строки новейшей русской истории обагряются кровью. Этим оборачивается спор "демократов" у власти с оппонентами о том, как обустроить Россию. В пекле событий - Евгений Евтушенко и Валентин Распутин. Недавно близкие друг другу, обласканные читательской любовью, теперь они знамена противоборствующих политических сил. У оппонентов свои герои, историки, философы, равно озабоченные судьбой несчастной Родины. Но как часто бывает, в общественных заварушках и масса людей случайных, в том числе окололитературная шушера, для которой все вокруг - потеха, можно смаковать чужие реплики и науськивать действующих лиц друг на друга. О, Русская земля! Почему мы так сами с собой? Общество идет вразнос, рушатся старые дружбы, подписываются воззвания, для противной стороны оскорбительные. Раскалывается единая писательская организация. Знаменем одной становится в том числе Распутин, знаменем другой - в том числе Евтушенко. "Раскол был неизбежен - как и при всякой революции. Он вызывался антинациональной направленностью событий 1989-1991 годов. Если одна часть литературы, космополитическая, откровенно издевалась над всем национальным и далее над русским именем, а вторая составляла содержание и дух этого национального - какое тут может быть братание?! По телевидению была устроена бессменная вахта черниченок и евтушенок, чтобы ни на минуту не умолкал поток проклятий по адресу советского и русского... Раскол в литературе был неизбежен и, думаю, полезен". Это Валентин Григорьевич Распутин - новых окаянных дней. К слову, ни прежде, ни потом я не слышал из уст Евтушенко "проклятий по адресу советского и русского"; жанр проклятий вообще не из его репертуара. Для Евтушенко судьба России - в переходе от тоталитарного устройства к демократическим свободам, частному предпринимательству, сближению с западной цивилизацией. А для гражданина, где бы он ни был, хоть и в Оклахоме, чем бы ни занимался России во благо, родина единственна. "А любил я Россию всею кровью, хребтом - ее реки в разливе и когда подо льдом, дух ее пятистенок, дух ее сосняков, ее Пушкина, Стеньку и ее стариков. . . " Любя Отечество, нет нужды замыкаться в государственных границах, не раз меняющих свои очертания на памяти даже одного поколения. Явившись в мир из родного гнезда, из лучшего для тебя на белом свете пространства, в космическую эру ты можешь парить над землею птицей, которой открыт земной шар. Для Распутина судьба России - в религиозно-нравственном возрождении на основе почвенничества, патриотической идеологии, сохранения самобытности, традиционных ценностей, собственного пути развития; миссия России - в спасении себя и погрязшего в грехах человечества. И пусть "нет такого монастыря, нет заповедника, где бы можно было отгородиться от мира. Но у русского человека не остается больше другой опоры, возле которой он мог бы укрепиться духом и очиститься от скверны, кроме Православия. Все остальное у него отняли или он промотал. Не дай бог сделать это последнее". Не думаю, не хочется думать, что эти два пути несовместны. "Распутин не наш!" Задумав взять тогда у Распутина интервью для слывших демократическими "Известий", я не допускал мысли, что газета, в которой я работал три десятка лет, однажды откажется от имени Распутина как писателя "не нашего". Это все равно, как если бы в XIX веке в какую-нибудь газету пришел автор "Войны и мира", а там бы засомневались, стоит ли его печатать: "не так думает". Да ведь так думает - Толстой! Валентин Григорьевич не сразу с затеей соглашается. Ставит условие: в материале, нами вычитанном и завизированном, редакция без нашего ведома не поправит ни слова. Но как мне ручаться, я не главный редактор. "При попытках что-либо поправить снимем материал с полосы", - обещаю я, уповая на авторское право. Но до полосы не дошло. В "Известиях" уже новые, незнакомые люди. Газета продана и перепродана новым хозяевам. Молодой заместитель главного редактора, кажется выпускник МГУ, поднимает из-под очков глаза: "Это кто - Распутин? Что он такого написал? Почему мы должны давать ему трибуну?!" Несу десять страниц приятелю, когда-то известинцу, теперь он важный чин в "Литературной газете". Он прочитал и обнял: "Спасибо! Отлично, ставим в ближайший номер!" Проходит неделя, две... Звонок: "Понимаешь, такое дело. Собралась редколлегия. Со всех сторон крики: "Распутин не наш! Пусть печатается в "Советской России!" Только месяца два спустя беседу с Валентином Григорьевичем удалось опубликовать с его согласия в малотиражной центристской "Парламентской газете" - там тоже оказался знакомый по "Известиям". Подготовленный с Распутиным материал назывался: "Люди будут вздрагивать при словах "деятель культуры". С подзаголовком: "Валентин Распутин о "русском фашизме", "еврейском вопросе" и "общественном согласии". В последний момент Валентин Григорьевич попросил взять в заглавие строку из текста: "Вернуть уважение и достоинство русскому имени". Привожу фрагменты из публикации ("Парламентская газета", 6 мая 1999). Перeкличка Малеевки и Переделкино На вопрос, не думает ли Валентин Григорьевич, что в это трудное для России время (политического противостояния) интеллигенция остается единственной надеждой на объединение народа и предотвращение междоусобицы, ответ: "Нет, на интеллигенцию как на силу объединительную, смиряющую, удобряющую сердца и души сейчас рассчитывать нельзя. Никто ей не поверит. Кредит своего доверия она полностью и надолго выбрала в конце 80х - начале 90х. Это был интеллигентский сатанизм, сравнимый разве что с событиями весны 1917 года, когда либералы сплошь становились радикалами и привели общество к умопомрачению. Интеллигенция и тогда, разумеется, была неоднородной, неоднородна она и теперь. У интеллигенции национальной и космополитической разные взгляды на судьбу России, но для большинства людей она одним миром мазана. Даже у самых любимых десять-пятнадцать лет назад, у самых уважаемых... прежнего авторитета нет и быть не может. Людям все равно, что с их недавними любимцами. Последние сами приговорили себя к общественному небытию, отдав свои авторитеты - политикам, разрушителям страны и культуры". Распутина упрекают в антисемитизме. "Ни в детстве своем в приангарской деревне Аталановке, ни в юности, прошедшей в Сибири, я понятия не имел ни о каком антисемитизме. В деревне у нас вела торговлю женщина- еврейка по имени Сима. Она всех выручала, деревня жила с ней душа в душу. А когда колчаковцы увели ее и утопили в проруби, в каждой избе это было как личное горе... Да и сейчас приезжай в любую деревню, заговори об этой проблеме - люди не поймут, о чем речь. Не поймут ни антисемитизма Макашова, ни какого-то другого отношения к евреям. Этого вопроса не существует. Я уверен: это дело грязной политики, которая творится наверху. Из истории, связанной с высказываниями Макашова и последовавшей за этим сверхнеразумной реакцией, можно сделать только один вывод: антисемитизм действительно кому-то нужен. Нужен он евреям? Нет. Русским? Тоже нет. Но его так яростно нагнетают, с такой неутомимостью вбивают в сознание, что совершенно ясно: из антисемитизма хотят сделать взрывоопасное оружие, усиливающее напряженность в стране. Не поверю, будто не понимают, что это палка о двух концах. Макашова Россия знала плохо. Теперь его знают всюду, и ореол "невинно пострадавшего" устроен ему безукоризненный. Так со злом не борются - так зло творят". Говорим о "русском фашизме": "Чеканного шага колонн со свастикой мне не приходилось видеть ни наяву, ни на экранах. Столь чеканного, чтобы от него бросало бы в дрожь. То, что происходит, это демонстрация отрядами своего существования, не больше того. Всем ведь хочется, чтобы их принимали за силу. Мне приходилось уже говорить, что я не приемлю фашистскую символику - ни баркашовских, ни каких-либо других отрядов. Для людей, переживших войну, она имеет только один смысл, связанный с гитлеризмом. В сознании русского человека навсегда отчеканилась эта символика как опасная. Превосходство своей нации над другой, право распоряжаться их судьбой, казнить и приказывать - в русском характере этого нет совершенно. Ни один этнос с древности и до наших дней, при всяких властителях и разных порядках в России не исчез с российской карты. Разве это ни о чем не говорит? Если вернуться к отрядам со свастикой, такие отряды есть по всему миру. Политический плюрализм расплодил крайности духовного и нравственного экстремизма. То же и в культуре: когда насаждается глумление над святынями, сплошная грязь, разнузданность, разрушительность, эта опасность ничуть не меньшая, чем отряды, которые разгуливают по Москве или каким-то другим городам. Так почему же только в России это явление превращено в смертельную угрозу для всего человечества? По причине, надо думать, той же самой, что и антисемитизм, - не дотягивает или не добирает до масштабов настоящего зла. Приходится сознательно вздувать события так, будто вся Россия и есть одна огромная для всех угроза, требующая решительного вмешательства". В тот же год, когда в Доме творчества в Малеевке Распутин писал эти ответы, Евтушенко в Переделкине как будто вторит ему: "О, Господи, Россию научи, / чтоб мы терпеть друг друга научились, / чтобы не получились палачи, / чтоб мы и без палачеств получились. / Как выбраться из нравственной тюрьмы, / из камер нетерпимости, так узких, / чтоб наконец преобразились мы в действительности новых, / "новых русских"? " И два десятка лет - никакой между ними связи. Безответные приглашения Каждый раз, бывая в Иркутске и зная, что Валентин Григорьевич тоже летом прилетает на Байкал в свой дачный домик, Евтушенко посылает ему приглашение на свои выступления. Но ответа не бывает. Где-то 23 или 24 июля 2001 года на Международном фестивале поэзии в Иркутске Евгений Александрович по обыкновению шлет приглашение и Валентину Григорьевичу на свой вечер. Но, услышав, что писатель в больнице (плохо с глазами), просит меня встретиться с Распутиным и поговорить о неразумности иметь в относительно небольшом городе два Союза писателей. "Скажи, я очень огорчен, что здесь раскол. В прежние времена, ты знаешь, мы с Валентином не раз спасали друг друга. Я хочу его видеть, хочу, чтобы он был с нами. Я его люблю по-прежнему, хотя к некоторым его статьям отношусь иначе, чем к книгам. Кто знает, может, мы никогда не помиримся, но помирятся наши книги... Очень хочу, чтобы Валентин Григорьевич знал это". Услышав по телефону, что Валентин "будет рад" повидаться, я ловлю такси. Больница на левом берегу, за плотиной Иркутской ГЭС. В палате Валентин Григорьевич один. Мы говорим почти час, не смею задерживать больше, хотя разговор в высшей степени интересный. Распутин не идеализирует советский период, но трудно понять, говорит, зачем и кому нужно отвергать целую историческую эпоху, ее социальные завоевания, которые сегодня кажутся прекрасным сном. Это, считает, так же неприлично, как начисто отвергать предыдущий, монархический период, когда укрепилась обширная империя. Но урок в том, что в обоих случаях с коммунистическим строем и с империей причина развала прежде всего во внутреннем противостоянии. Заговорили об объединении писательских организаций. Валентин Григорьевич мотает головой: "Ну зачем объединяться, когда у нас совсем разные взгляды. На жизнь, на литературу, на судьбы России. Брататься с ними невозможно. Эти люди стали орудием разрушения России". Если Валентин Григорьевич во что-то уверовал, он говорит тихо и бесстрастно, как об очевидном, решенном давно и для него окончательно. Он поправляет на кровати подушку, поднимает голову выше, глаза смотрят в одну точку. Распутин тверд, как кремень. Последняя встреча Они столкнутся случайно в Москве 5 февраля 2008 года на открытии мемориальной доски Юрию Казакову: "Мы все-таки пожали друг другу руки!" - будет говорить Евгений Александрович обрадованно. Разговор между ними, по свидетельству собравшихся, если и был, то скорей на уровне взглядов, когда понятно без слов. Через семь лет, 23 июля 2015 года, в первый же день приезда в Иркутск на празднование Года литературы, сойдя с трапа самолета, Евтушенко попросит сопровождающих первым делом ехать к Знаменскому женскому монастырю, к месту слияния Ангары и Ушаковки. Там рядом с могилами Григория Шелихова, декабриста Николая Панова, епископа Иннокентия, княгини Трубецкой и трех ее детей похоронен Валентин Григорьевич Распутин. Опираясь у холмика на палку, Евгений Александрович скажет у оградки землякам: "В 90е годы меня с Валей поссорили. Просто есть люди, неспособные на любовь, они распространяют слухи и специально делают зло. В результате на долгие годы мы, к сожалению, потеряли связь с Распутиным. Но, слава богу, успели простить и понять друг друга..." По природе незлобивый, легко отходчивый, сам готовый всех понять и простить, Евтушенко искренне верит, что так все и было, разлучила ревность недобрых людей. Жить с этой мыслью - легче.