Чак Паланик «Зомби»

Главный писатель современной Америки специально для Playboy описал возможную картину конца этой самой Америки — с сопутствующими ужасами. Иллюстрация P-Jay Fidler, Playboy Теорию деволюции первым предложил Гриффин Уилсон. Он сидел в двух рядах за мной на органической химии, самое место для злого гения. Он первым совершил Большой скачок назад. Все об этом знают, потому что Триша Геддинг была тогда вместе с ним в кабинете медсестры. Она лежала на другом топчане, за бумажной занавеской — прикидывалась, что у нее месячные, чтобы прогулять викторину по перспективам восточной цивилизации. Она рассказывала, что слышала громкий «биип!», но не придала этому значения. А когда Триша Геддинг и школьная медсестра обнаружили Гриффина Уилсона на его топчане, они приняли его за манекен, который используют для обучения сердечно-легочной реанимации. Он едва дышал, едва подергивал мышцами. Они подумали, что он их разыгрывает, потому что он по-прежнему держал в зубах свой бумажник, а к его лбу были присоединены электроды. Мой дядя Генри, говорит, что важно завтракать плотно, потому что мозг растет В руках у него все еще был ящик размером со словарь, а пальцы жали на большую красную кнопку. Все видели этот ящик так часто, что едва узнали его, но он всегда висел на стене кабинета: дефибриллятор. Такой электроразрядник для скорой помощи сердцу. Он, должно быть, снял его и прочитал инструкцию. Он просто снял вощеную бумагу с клейких частей и пристроил электроды к обеим височным долям. Это настолько легко, что любой 16-летний с этим справится. На уроках английской литературы у мисс Чен мы учили «Быть или не быть», но между этими двумя глаголами есть большая серая область. Может, в шекспировские времена у людей и было только два варианта. А Гриффин Уилсон, он знал, что тест перед приемом в колледж -это только ворота в большую дерьмовую жизнь. Жениться, платить налоги и пытаться воспитать ребенка, который не устроит стрельбу в школе. И Гриффин Уилсон знал, что наркотики тут не помогут. После наркотиков тебе просто будет нужно еще больше наркотиков. У талантливых и одаренных бывает проблема — иногда они становятся слишком умными. Мой дядя Генри, говорит, что важно завтракать плотно, потому что мозг растет. Но никто не говорит о том, как иногда твой мозг может стать слишком большим. Кроме шуток, учитывая их темпы размножения, Кардашьяны и Болдуины скоро сметут с лица Земли все прочие виды двуногих Мы же, в общем-то, большие животные, научившиеся раскрывать раковины и есть сырых устриц, но теперь от нас ожидают способности уследить за всеми 300 сестрами Кардашьян и всеми 800 братьями Болдуинами. Кроме шуток, учитывая их темпы размножения, Кардашьяны и Болдуины скоро сметут с лица Земли все прочие виды двуногих. Все остальные, вроде нас с вами, просто тупиковые ветви эволюции, смиренно ожидающие, когда отморгаемся. Гриффина Уилсона можно было спросить о чем угодно. Хоть о том, кто подписал Гентский договор. Он выступал как тот мультипликационный фокусник из телевизора, который говорит: «Сейчас достану кролика из своей головы!» Абракадабра, и он уже знает ответ. На органической химии он мог говорить о теории струн до посинения, но на самом деле он просто хотел быть счастливым. Не просто негрустным, а счастливым — как бывают счастливы собаки. Без того, чтобы дергаться из-за срочных эсэмэсок и изменений в федеральном налоговом законодательстве. Но и умирать он не хотел. Он хотел быть и не быть одновременно. Вот таким он был смелым гением. Завуч взяла с Триши Геддинг клятву не рассказывать ни единой живой душе, но вы же знаете, как это бывает. Райотдел образования боялся подражателей. Эти дефибрилляторы, они же теперь везде. Вот только вчера он вытащил свой хрен прямо в автобусе и подрочил С того дня в кабинете медсестры Гриффин Уилсон никогда не был несчастен. Он громко хихикал и вытирал рукавом слюни с подбородка. У него специальные учителя, и они заваливают его похвалами просто за то, что он сам сходил в туалет. Кажется, это называется двойные стандарты. Другие зубами и когтями борются за любую помоеч-ную карьеру, а Гриффин Уилсон всю оставшуюся жизнь будет радоваться леденцам и повторному показу «Скалы Фрэгглов». А раньше-то он был несчастен, если не выигрывал каждый турнир по шахматам. А теперь-то, вот только вчера он вытащил свой хрен прямо в автобусе и подрочил. А когда миссис Рамирез притормозила и погналась за ним по проходу, он орал: «Сейчас достану кролика из штанов!» -и испачкал ее форменную блузку. И ржал при этом все время. С лоботомией или без, но он по-прежнему знает ценность меткого словца. И он теперь не унылый ботан — он душа любой вечеринки. От высокого напряжения у него даже прыщи исчезли. Против таких результатов трудно что-то возразить. Не прошло и недели после его превращения в зомби, как Триша Геддинг отправилась в спортзал, где она занималась фитнесом, и сняла со стены в женской раздевалке дефибриллятор. После того как она совершила в кабинке уборной процедуру, ее больше не волнует, есть у нее месячные или нет. Ее лучшая подруга Бри Филлипс добыла дефибриллятор в каморке около туалетов в магазине хозтоваров и теперь в любую погоду гуляет без штанов. И мы говорим не о школьных отбросах. Мы говорим о президенте класса и главной чирлидерше. О лучших и умнейших. Тех, кто играл первую скрипку во всех спортивных командах. Конечно, для этого понадобился каждый дефибриллятор отсюда и до Канады, но теперь никто не играет в футбол по правилам. И все радуются, даже когда проигрывают. Она отсосала у Фрэнка Рэндолла на задней парте во время лабораторной по международной кулинарии Они продолжают быть молодыми и клевыми, но больше не волнуются о том дне, когда перестанут быть. Это самоубийство, но не совсем. Газеты не сообщают правдивой статистики. Газеты льстят себе — да у Фейсбука Триши Геддинг больше подписчиков, чем у нашего городского листка. Массмедиа, ага. У них на первой полосе безработица и война, и им не кажется, что вот именно это негативно влияет на молодежь? Мой дядя Генри читает мне статью о предложенных поправках в законы штата. Власти хотят ввести десятидневный период ожидания при продаже дефибрилляторов. Говорят об обязательных проверках психического здоровья. Но это еще не закон, пока, по крайней мере. Мой дядя Генри смотрит на меня поверх газеты. Делает суровое лицо и спрашивает: «А если все твои друзья спрыгнут со скалы, ты тоже?» Мой дядя у меня вместо папы и мамы. Он никогда не согласится с этим, но там, под скалой — хорошая жизнь. Жизнь, полная разрешений на парковку для инвалидов. Дядя Генри не понимает, что все мои друзья уже прыгнули. Может, они и «альтернативно одаренные», но мои друзья продолжают чпокаться. Даже больше, чем раньше. У них офигенные тела и детские мозги. И все лучшее, что из этого может получиться. Лекиша Джефферсон засунула язык в Ханну Финерман на занятиях по плотницкому искусству, и та вертелась и стонала прямо у сверлильного станка. А Лора Линн Маршалл? Она отсосала у Фрэнка Рэндолла на задней парте во время лабораторной по международной кулинарии, и все смотрели. У всех подгорели фалафели, но никто не сделал из этого скандала на всю Америку. Ну да, нажав красную кнопку на дефибрилляторе, человек страдает от кое-каких последствий, но ведь он не знает, что страдает. После лоботомии с помощью кнопки можно и убить кого-нибудь — и ничего тебе за это не будет. Я спросил, болезненный ли был удар током, а он не ответил, не сразу, по крайней мере Во время самостоятельных занятий я спросил Бориса Деклана, больно ли было. Он сидел в столовой со все еще свежими красными пятнами на лбу. Штаны у него были спущены до колен. Я спросил, болезненный ли был удар током, а он не ответил, не сразу, по крайней мере. Он просто вынул из задницы пальцы и глубокомысленно понюхал их. В прошлом году он был звездой бала старшеклассников. Во многом он теперь стал куда круче, чем был. Выставив задницу на весь кафетерий, он предлагает мне тоже понюхать его пальцы, и я говорю ему: «Нет, спасибо». Он говорит, что ничего не помнит. Борис Деклан ухмыляется блаженной улыбкой, словно под кайфом. Он трогает грязным пальцем след от ожога на лбу. Тем же обкаканным пальцем он указывает мне на что-то напротив. Там на стене висит плакат по профориентации, на нем белые птицы хлопают крыльями посреди голубого неба. Под ними слова «НАСТОЯЩЕЕ СЧАСТЬЕ БЫВАЕТ ТОЛЬКО СЛУЧАЙНЫМ», напечатанные каким-то мечтательным шрифтом. Плакат повесили, чтобы скрыть пятно на стене — там когда-то висел еще один дефибриллятор. Понятно, что, где бы ни кончил Борис Деклан, это будет правильное место. Он уже живет в нирване поврежденного мозга. В райотделе оказались правы насчет подражателей. Не хочу обижать Иисуса, но кроткие не унаследуют землю. Судя по реалити-шоу, на все наложат свои лапы раздолбай. И, скажу я вам, пускай. Кардашьяны и Болдуины — агрессивные виды-захватчики вроде кудзу или дрейссены. Пусть они бьются за контроль над дерьмовым реальным миром. Люди не учатся улыбаться как следует, так что, когда им особенно надо выглядеть счастливыми, они никого обмануть не могут Очень долго я слушался дядю и не прыгал. А теперь я не знаю. В газете предупреждают о террористах с сибирской язвой и новом вирулентном штамме менингита, и единственная радостная новость — купон на скидку в 20 центов при покупке дезодоранта. Не волноваться ни о ком, не жалеть ни о чем — это весьма привлекательно. В моей школе решили поджарить свои мозги почти все клевые ребята, остались одни лузеры. Лузеры и натуральные придурки. Ситуация настолько ужасна, что, похоже, мне придется выступать с торжественной речью по поводу окончания школы — больше некому. Поэтому-то дядя Генри и пытается меня сплавить. Он думает, что, отправив меня в Твин-Фоллз, он сможет отсрочить неминуемое. Так что мы сидим в аэропорту, ждем у выхода на посадку на наш рейс, и я отпрашиваюсь в туалет. В уборной я притворяюсь, что мою руки, а на самом деле смотрюсь в зеркало. Мой дядя как-то спросил меня, чего я так много смотрюсь в зеркала, и я ответил ему, что это не тщеславие, а ностальгия. Каждое зеркало показывает мне, как мало осталось от моих родителей. Я пытаюсь научиться улыбаться, как мама. Люди не учатся улыбаться как следует, так что, когда им особенно надо выглядеть счастливыми, они никого обмануть не могут. Я репетирую улыбку, как вдруг: вот он, мой билет в великолепное счастливое будущее с работой в забегаловке. Это по сравнению с жалкой жизнью какого-нибудь всемирно знаменитого архитектора или кардиохирурга. Скоро все дефибрилляторы будут под замком, а потом ими разрешат пользоваться только «скорой помощи» Он отражается в зеркале, за плечом и малость сзади. Дефибриллятор. Как пузырь в комиксе, он содержит мои мысли. Он висит на стене за моей спиной, запертый в металлическом ящике за стеклянной дверью, которая при открытии включит сирену и красный сигнал тревоги. Над ящиком висит табличка с буквами «АВД» и ударяющей в кокетливое сердечко молнией. Металлический ящик похож на футляр с королевскими драгоценностями из голливудского фильма про ограбление. Открыв ящик, я автоматически включаю сигнал тревоги. Быстрее, пока не сбежались какие-нибудь герои. Я юркаю с дефибриллятором в кабинку для инвалидов. Сидя на унитазе, я открываю его. На крышке напечатана инструкция — на английском,испанском, французском и в картинках. Защита от дураков, более или менее надежная. Если я буду мешкать, у меня уже не будет такой возможности. Скоро все дефибрилляторы будут под замком, а потом ими разрешат пользоваться только «скорой помощи». Я сжимаю в руках свое вечное детство. Мою собственную машину блаженства. Руки у меня работают лучше, чем все остальное. Мои пальцы сами по себе зачищают электроды и прикладывают их к вискам. Мои уши знают, что, когда прозвучит громкий «биип!», штука полностью заряжена. Мои большие пальцы знают, что для меня лучше. Они уже лежат на большой красной кнопке. Вроде как на игровой приставке. Вроде кнопки, на которую нажимает президент, чтобы начать ядерную войну. Одно нажатие — и мир, каким я его знал, исчезнет. Начнется новая реальность. Быть или не быть. Божий дар животным — отсутствие выбора. Каждый раз, когда я открываю газету, меня тошнит. Через 10 секунд я больше не буду уметь читать. Более того, мне и не нужно будет. Я не буду знать о глобальном изменении климата. Я не буду знать о раке, или геноциде, или атипичной пневмонии, или загрязнении окружающей среды, или религиозных конфликтах. Я несу перед собой батарею, словно террорист-самоубийца, который собирается взорвать только свой ай-кью Мое имя объявляют по громкой связи. А я не буду знать даже своего имени. Прежде чем дернуть себя током, я представляю дядю Генри у выхода на посадку с моим посадочным в руках. Он заслуживает лучшего. Он должен знать, что это не его вина. С электродами на лбу я вытаскиваю дефибриллятор из туалета и иду по вестибюлю к выходу на посадку. Провода свисают с моих висков, как тонкие белые косички. Я несу перед собой батарею, словно террорист-самоубийца, который собирается взорвать только свой ай-кью. Заметив меня, бизнесмены бросают свои чемоданы на колесиках. Отпускники машут руками и гонят детей подальше от меня. Какой-то парень думает, что он герой. Он кричит: «Все будет в порядке!» «Тебе есть ради чего жить», — говорит он мне. Мы оба знаем, что это ложь. На лице так сильно выступил пот, что электроды могут отклеиться. Это мой последний шанс высказаться, так что, пока все смотрят, я признаюсь: «Я не знаю, что такое счастливый конец. И я не знаю, как все исправить». Двери вестибюля открываются, и в них врываются солдаты Внутренней безопасности. Я чувствую себя как один из тех монахов в Тибете, или где они там, которые обливаются бензином, перед тем как проверить, работает ли зажигалка. Как, наверно, неловко — облиться бензином и стрелять огонька у какого-то незнакомца, особенно если учесть, что все меньше людей курят. А я посреди вестибюля аэропорта, я истекаю потом вместо бензина, но это все лишь показывает, насколько я не владею своими мыслями. Они вертятся. Откуда ни возьмись появляется мой дядя. Он хватает меня за руку и говорит: «Если ты сделаешь больно себе, Тревор, ты сделаешь больно мне». Он вцепился в мою руку, а я в красную кнопку. Я говорю ему, что все не так трагично: «Я буду по-прежнему любить тебя, дядя Генри... Я просто не буду знать, кто ты такой». Мои последние мысли — это молитвы. Я молю, чтобы батарея полностью зарядилась. Там должно быть достаточно напряжения, чтобы стерет тот факт, что я только что сказал «любить» перед несколькими сотнями незнакомых людей. Хуже того, я сказал его собственному дяде. С этим я жить не смогу. Вместо того чтобы спасать меня, большинство людей достают мобильные телефоны и снимают меня на видео. Все лихорадочно ищут лучший угол съемки. Что-то это мне напоминает. То ли день рождения, то ли Рождество. Тысяча воспоминаний в последний раз обрушивается на меня, и это то, чего я никак не ожидал. Я не против потерять свое образование. Я не против забыть свое имя. Но мне будет не хватать того немногого, что я помню о своих родителях. Если ты сделаешь больно себе, ты сделаешь больно мне Глаза моей матери и нос и лоб моего отца, они остаются живы только на моем лице. И больно подумать, что я больше не буду их узнавать. После того, как я вырублю себя, мое отражение станет только моим. Дядя Генри повторяет: «Если ты сделаешь больно себе, ты сделаешь больно мне». Я отвечаю: «Я по-прежнему буду твоим племянником, просто я не буду об этом знать». Без всякой причины вперед выходит какая-то женщина и хватает дядю Генри за другую руку. Она говорит: «Если ты сделаешь больно себе, ты сделаешь больно мне». Кто-то еще хватает эту женщину, а еще кто-то хватает кого-то еще, повторяя: «Если ты сделаешь больно себе, ты сделаешь больно мне...» Незнакомцы хватают других незнакомцев,соединяясь в цепочки и ветки, пока все мы не оказываемся вцепившимися друг в друга. Словно мы молекулы, кристаллизующиеся в растворе на органической химии. Каждый держит кого-то и каждый держит каждого, и их голоса повторяют одно и то же: «Если ты сделаешь больно себе, ты сделаешь больно мне... если ты сделаешь больно себе, ты сделаешь больно мне...» Слова складываются в медленную волну. Они движутся от меня, вверх и вниз по вестибюлю, как замедленное эхо. Каждый выходит вперед и хватает другого, который хватает другого, который хватает другого, который хватает моего дядю, который хватает меня. Это происходит взаправду. Это звучит банально, но только потому, что слова делают любую правду банальной. Потому что слова всегда портят то, что ты пытаешься сказать. Голоса других людей в других местах, совсем незнакомых, говорят по телефону, глядят в видеокамеры, их далекие голоса твердят: «Если ты сделаешь больно себе, ты сделаешь больно мне...» И какой-то пацан выходит из-за кассы закусочной в фуд-корте, он хватается за кого-то и вопит: «Если ты сделаешь больно себе, ты сделаешь больно мне!» И ребята, сворачивающие буррито в «Тако Белл», и ребята, взбивающие пену на молоке в «Старбаксе», все они прекращают работу и берутся за руки с кем-нибудь, соединенным через всю толпу живой цепочкой со мной, и все они повторяют то же самое. И как раз тогда, когда я думаю, что пора все это кончать и надо всем отпустить друг друга и лететь себе дальше, потому что остановилось все, и люди держатся за руки даже стоя в рамке металлодетектора, ведущий новостей CNN в телевизорах, приделанных к потолку, прикладывает палец к уху, вроде как чтобы лучше слышать, и говорит: «Срочная новость». Он выглядит сконфуженным, очевидно, читая что-то с телесуфлера, и говорит: «Если ты сделаешь больно себе, ты сделаешь больно мне». И его голос перебивают другие, голоса политических аналитиков и спортивных комментаторов, и все они повторяют одно и то же. На каждом телеэкране — я, потеющий так жестоко, что один из электродов медленно сползает у меня с виска По телевизору показывают людей на парковке. Все они держатся за руки. Между ними крепнет связь. Все загружают в сеть видео, люди, стоящие в милях от меня, но все равно соединенные со мной. И из раций солдат Внутренней безопасности слышен искаженный помехами чужой голос: «Если ты сделаешь больно себе, ты сделаешь больно мне — прием». К этому моменту во всей Вселенной не найдется дефибриллятора достаточной мощности, чтобы поджарить все наши мозги. И да, потом нам придется друг друга отпустить, но еще на мгновение мы держимся крепко, пытаясь сделать эту связь вечной. И если может случиться такое невозможное дело, то кто знает, что еще возможно? И девчонка из «Бургер Кинга» кричит: «Мне тоже страшно!» И парень из кондитерской кричит: «Мне все время страшно!» И все остальные кивают. Я тоже. Напоследок громкий голос объявляет: «Внимание!» Он говорит откуда-то сверху: «Могу я попросить минуту внимания?» Это женский голос. Это голос женщины, которая ищет людей и просит их подойти к белому телефону. Все слушают, и целый аэропорт погружается в тишину. «Кто бы вы ни были, вы должны знать...» — говорит голос женщины из белого телефона. Все слушают, потому что каждый думает, что она говорит только с ним. Она начинает петь из тысячи динамиков. Она поет, словно птица. Не как попугай или та птица Эдгара Аллана По, которая говорит по-английски. Это трели и гаммы, как у канарейки, ноты, несопрягаемые в существительные и глаголы человеческим ртом. Мы наслаждаемся ими, не понимая. И мы любим эти звуки, не зная, что они означают. Через телевизор и телефон они синхронизируют всех по всему миру. Этот голос совершенен, он просто обрушивается на нас. И самое лучшее... ее голос заполняет все пространство, не оставляя места страху. Ее песня превращает все наши уши в одно ухо. Но и это еще не совсем конец. На каждом телеэкране — я, потеющий так жестоко, что один из электродов медленно сползает у меня с виска. Это точно не счастливый конец, каким я его представлял, но по сравнению с тем, с чего началась вся эта история — с Гриффином Уилсоном в кабинете медсестры, засовывающим себе в рот бумажник, словно дуло пистолета, — что же, может быть, это не такое уж плохое начало. Читайте также отрывки из книг: Айн Рэнд «Идеал» >> Ханья Янагихара «Маленькая жизнь» >> Д. Макдональд, Д. Дронфилд «Очень опасная женщина» >> Стивен Кинг «Пост сдал» >> Тилль Линдеманн «В тихой ночи. Лирика» >> Генрих Харрер «Семь лет в Тибете» >> Мариша Пессл «Ночное кино» >>