«В Музее Ленина собрано все, кроме юмора»
В 1947 году американский писатель Джон Стейнбек еще не был лауреатом Нобелевской премии, а был лишь автором довольно известного романа «Гроздья гнева» и некоторого количества других книг. А фотограф Роберт Капа еще не считался основоположником военной фотожурналистики, а был просто довольно известным фоторепортером. Вместе они решили отправиться в полуторамесячное путешествие по СССР. Стейнбек и Капа побывали в Москве, Сталинграде, Киеве, Тбилиси и окрестностях. Стейнбек записывал увиденное в блокнот, а Капа фотографировал. Результатом поездки стал их «Русский дневник», который вышел в Америке в 1948 году. Издательство «Эксмо» выпустило путевые заметки Джона Стейнбека, проиллюстрированные снимками Роберта Капы, в переводе Евгения Кручины. Идея поехать в СССР появилась у Джона Стейнбека и Роберта Капы в непростой для обоих мужчин период. Автор «Гроздьев гнева» мучительно преодолевал личный и профессиональный кризис: брак с Гвин Конгер висел на волоске, нью-йоркский дом не радовал, репутация автора, пишущего о «страданиях бедняков», надоела, а новые идеи не появлялись. Фотограф Роберт Капа, сделавший себе имя на военной репортажной фотографии, сдал в типографию книгу «Немного не в фокусе» и томился бездельем. Встретившись в баре и выпив по бокалу бледно-зеленого Suissesses, они принялись обсуждать, что «осталось в мире такого, чем мог бы заняться честный человек либеральных взглядов». Оказалось, что поехать в Советский Союз и написать предельно честно о том, что они там увидят. Обо всем это подробно в предисловии к книге рассказывает русист и специалист по творчеству Джона Стейнбека Сьюзен Шиллинглоу. «В газетах каждый день обсуждалась Россия: о чем думает Сталин? Каковы планы русского Генерального штаба? Диспозиция войск, эксперименты с атомным оружием и управляемыми ракетами… И все это писали люди, которые в СССР не бывали и чьи источники информации были небезупречны. И тут до нас дошло, что о некоторых сторонах российской жизни вообще никто не писал, а это как раз то, что интересует нас больше всего. Как там люди одеваются? Чем ужинают? Устраивают ли вечеринки? Какая там вообще еда? Как они любят и как умирают? О чем говорят? Что они танцуют, о чем поют, на чем играют? Ходят ли их дети в школу? Нам показалось, что хорошо бы узнать обо всем этом, сфотографировать этих людей, написать о них», — излагает Стейнбек их с Капой намерение. И они реализовали его так быстро, как только им позволили обстоятельства (Стейнбек неудачно спрыгнул с подоконника, повредил колено и на два месяца оказался обездвиженным). «Экспедиция любопытных» в Советский Союз продолжалась с 31 июля до середины сентября 1947 года — всего 40 дней. Стейнбек с аккуратностью репортера фиксировал детали поездки в блокнотах, Капа сделал несколько тысяч кадров. Судя по «Русскому дневнику», неважного для них в этой поездке не существовало. Вежливый таможенник на границе, который любовно обтрогал каждую заграничную вещь из многочисленного багажа; накаченная девушка-грузчик с зубами из нержавеющей стали, «из-за чего рот выглядел как деталь машины»; бортпроводница «с пышной грудью и материнским взглядом»; скорость обслуживания в ресторане; тенор, который пел Синатру на русском языке; разница между отелями «Савой» (путешественники жили как раз в «Савое») и «Метрополь» и многолетняя конкуренция между ними; особенность устройства ванной комнаты в гостиничном номере, ее возраст и связанные с этим неудобства («это была старая ванна, может быть, даже дореволюционная, поэтому эмаль на ее дне стерлась, обнажив поверхность, немного напоминавшую наждачную бумагу. Капа, который оказался очень нежным созданием, обнаружил, что после водных процедур у него появились кровоточащие царапины, и в дальнейшем принимал ванну только в трусах»); обильные украинские и грузинские застолья, после которых путешественники страдали несварением желудка, занимали Стейнбека и Капу ничуть не меньше, и даже больше, чем разговоры о литературе и политике. Когда же они оказывались втянутыми в подобного рода беседы, то отшучивались, что «в Америке писатели находятся чуть ниже акробатов и чуть выше тюленей», а разницей «между русскими с одной стороны и американцами и англичанами — с другой является отношение к своим правительствам. Русских учат, воспитывают и призывают верить в то, что их правительство хорошее, что все его действия безупречны и что обязанность народа — помогать правительству двигаться вперед и поддерживать его во всех начинаниях. В отличие от них американцы и англичане остро чувствуют, что любое правительство в какой-то мере опасно, что его должно быть как можно меньше, что любое усиление власти правительства — это плохой признак, что за правительством надо постоянно следить и критиковать его, чтобы оно всегда было эффективным». Нельзя сказать, что фотограф и писатель не замечали неприглядных черт того места, где они оказались. Стейнбек фиксирует и подозрительное отношение к иностранцам (впрочем, обоюдное): «Если американское посольство приглашает русского, то обычно происходит вот что: он или "заболевает", или вдруг становится "очень занят", или "уезжает из города". Это печально, но это правда. И столь же печально, что в определенной степени то же самое происходит в Америке». И эмоции людей на улицах: «На улицах почти не слышно смеха, а люди редко улыбаются. Люди ходят, вернее, торопливо шагают, понурив голову, — и они не улыбаются. Может быть, это происходит из-за того, что они много работают, или из-за того, что им далеко добираться до места работы. Так или иначе, на улицах царит ужасная серьезность». Россиянам понятно, что в 1947 году дело было не только в рабочей усталости. Посетив Музей Ленина, они убеждаются, что с чувством юмора у этого народа вообще не очень: «Мне кажется, что в мире не найдется более задокументированной жизни. Похоже, Ленин ничего не выбрасывал. В залах и на стендах можно увидеть его записки, чеки, дневники, манифесты, брошюры; его карандаши и ручки; его галстуки, его костюмы — все здесь. А на стенах развешаны большие картины, изображающие случаи из его жизни, с самого детства. В музее собрано все, что касается этого человека. Все, кроме юмора. Здесь нет никаких доказательств того, что он за всю свою жизнь хотя бы однажды подумал о чем-то смешном, рассмеялся от всего сердца, побывал на веселой вечеринке». Они описывают длинные очереди и человеческую озлобленность, инвалидов и отсутствие протезов («наверное, этой отрасли пока вообще не существовало, хотя в ее продукции здесь очень нуждались, потому что тысячи людей остались без рук и ног»), ужасную работу аэропортов и по-настоящему душераздирающие виды разрушенного Сталинграда, в котором люди пытаются вести человеческую жизнь. Но они ехали в СССР, чтобы описать жизнь его граждан без гнева, пристрастия и, по возможности, без политики. Поэтому там, где другие впали бы в любование или обличение, Стейнбек прибегает к спасительной иронии. Впрочем, когда Стейнбек в начале «Русского дневника» декларирует, что хочет описать каждодневную жизнь советских граждан так, как никто до него, он несколько лукавит. Нельзя сказать, что об СССР и в том числе о бытовой стороне жизни в нем так уж никто не писал. Все же традиция поездки в страну победившего коммунизма к концу 1940-х успела закрепиться. Книгу Джона Рида «Десять лет, которые потрясли мир» знал (хотя бы по названию) каждый советский школьник. Это было первое свидетельство западного писателя о русской революции. Между тем в 1920-30-е годы в России побывало довольно много зарубежных писателей, среди них: Бернард Шоу, Анри Барбюс, Эмиль Людвиг, Герберт Уэллс, Ромен Роллан, Андре Жид, Лион Фейхтвангер, Теодор Драйзер, Вальтер Беньямин, Бертран Рассел, Джон Дос-Пассос. К их визитам относились с подозрением, и подозрение это со временем лишь усиливалось. Как организовывались эти поездки, чем и кем сопровождались, сегодня достаточно хорошо известно и подробно описано. За писателями следили, их курировали, опекали, что, разумеется, не было секретом и для самих визитеров. «Неспроста во время прогулок нам встречались в засаде люди из полиции, а за мной — я об этом не знал — шел полицейский, который меня охранял (и который, может быть, за мной следил, так как говорили о возможном покушении, а я смеялся над этим как над абсурдом, но они были также заинтересованы знать, не встречаю ли я во время своих редких прогулок по Москве кого-нибудь из подозрительных людей», — писал в своем дневнике 1938 года Ромен Роллан. В подозрительные люди могли, кстати, записать кого угодно. Роллан жаловался, например, что ему не дали повстречаться со Стасовой и Крупской. При этом визиты значительных литературных фигур обставлялись с необыкновенной торжественностью. «Мне оказывают прием совершенно несоразмерный с моей скромной персоной; иногда это немного утомительно... Вчера вечером в Большом театре... меня приветствовали нескончаемыми овациями, как в самом театре, так и снаружи... Я попытался наудачу пожать несколько рук, но мне пришлось бы иметь тысячу рук», — писал Ромен Роллан. И даже Анри Барбюс, автор апологетической книги о Сталине, чьи приезды в Россию носили во многом чисто меркантильный характер (Барбюс просил денег на нужды левого движения на Западе) признавался, что «его так здесь принимали и так чрезвычайно внимательно отнеслись к нему, что ему буквально нечего больше желать». Крупные писатели удостаивались встреч с советским руководством. Герберт Уэллс (автор книги «Россия во мгле») неоднократно приезжал в Россию, встречался с Лениным и Сталиным. Со Сталиным встречались Леон Фейхтвангер, Ромен Роллан, Бернард Шоу, Эмиль Людвиг, Анри Барбюс. Здесь литература завершалась, начиналась политика. Фейхтвангер (автор книги «Москва 1937. Отчет о поездке для моих друзей»), которого волновали политические процессы в России, после визита в Советский Союз заявил: «Быть за мир — значит выступать за Советский Союз и за Красную Армию. В данном вопросе не может быть никакого нейтралитета». Дневник Ромена Роллана, позволившего себе критические замечания о советской власти, был напечатан во Франции лишь в 1960 году, а в России — в 1989. Впрочем, были и исключения. Андре Жид, приезжавший в Россию в 1936 году, автор книг «Возвращение из СССР» и «Поправки к моему "Возвращению из СССР"» писал о Советском Союзе в совершенно иной тональности: «Самое главное... — убедить людей, что они счастливы настолько, насколько можно быть счастливым в ожидании лучшего, убедить людей, что другие повсюду менее счастливы, чем они. Этого можно достигнуть, только надежно перекрыв любую связь с внешним миром (я имею в виду — с заграницей)... Советский гражданин пребывает в полнейшем неведении относительно заграницы». Знаменитый философ Бертран Рассел, вместе с Гербертом Уэллсом посетивший Россию в 20-х годах, писал в своей «Автобиографии»: «Я предал бумаге свои размышления, в которых, на мой взгляд, отразилась правда, но не тот ужас, который владел мною там. Жестокость, бедность, подозрительность, преследования наполняли самый воздух, которым мы дышали. Наши разговоры постоянно прослушивались. Ночи оглашались выстрелами — это убивали в тюрьмах несчастных идеалистов... ко мне явилась четверка одетых в лохмотья людей, заросших щетиной, с грязными ногтями, спутанными волосами. То были самые известные поэты России. Одному из них позволили зарабатывать на жизнь чтением лекций по стихосложению, если он будет освещать предмет с марксистских позиций, и он жаловался, что хоть убей не может понять, при чем тут Маркс... На моих глазах все, что представлялось мне ценным в человеческой жизни, разрушалось в интересах узколобой философии, которую вдалбливали в ум многомиллионного народа, живущего в нищете, о которой запрещалось говорить. С каждым днем, проведенным в России, ужас мой усиливался, в конце концов я потерял всякую способность к объективному суждению». Два наиболее любопытных свидетельства о Советском Союзе принадлежат Теодору Драйзеру («Драйзер смотрит на Россию») и Вальтеру Беньямину («Московский дневник»). Ни та, ни другая книга в советское время не выходила. При всем различии этих двух писателей (кстати, в России они были в одно и то же время — в 1926-1927 годах) их восприятие советской страны во многом совпадает. Конечно, они не могут пройти мимо «насквозь политизированной жизни» (Беньямин), пропаганды и отсутствия свободы (Драйзер), но все-таки наиболее любопытны их социально-бытовые зарисовки: Беньямин с искренним удивлением смотрит на валенки, обледеневшие московские тротуары, убогий гостиничный номер и не менее убогую пивную, и эта же убогость, неустроенность, средневековость бросается в глаза Драйзеру, в отличие от Беньямина побывавшего, кроме Москвы, во многих других городах, и заставляет сказать, что Россия отстала от Европы на 300 лет. И вот тут проступает главное отличие «Русского дневника» от предшествующих текстов — Стейнбек и Капа не только декларировали свою подчеркнутую аполитичность, но и правда старались придерживаться заявленной позиции: «Мы были намерены избегать политики и государственных тем, держаться подальше от Кремля, от военных и от их планов. Мы хотели дойти до русских людей — если сможем». Описывали, но не оценивали. Слушали, но не провоцировали. Разговаривали, но не спорили. Рассказывали, но не переубеждали. И лишь однажды им пришлось пуститься в разъяснения в ответ на политическую агитку Константина Симонова «Русский вопрос» о продажности американской журналистики. Впрочем, это им совсем не помешало вскоре приехать к автору в гости. Трудно сказать, удалось Джону Стейнбеку и Роберту Капе «дойти до русских людей», но то, что все полтора месяца своего пребывания в Советской России они «держались подальше от Кремля», совершенно точно.
