Голос миллионов: умер Евгений Евтушенко

Умерла эпоха. Ушел последний из фантастической когорты : Вознесенский, Ахмадулина, Рождественский, Высоцкий… Никогда больше не будет такого созвездия… «Поэт в России больше, чем поэт», — сказал он всеобъемлюще точно и навечно. И Пушкин, и Тютчев, и Пастернак, конечно больше, чем поэты. Сегодняшняя молодежь вряд ли сможет понять, кем он был для молодежи 60-х, для всей страны — воспрянувшей после жути сталинского террора и после сталинского безвременья. Он стал голосом миллионов, пробудившейся весной оттепели, вырвавшемся из груди воплем — срывающимся на публицистическую скороговорку и впадающим в излишнюю выспрянность, но искренним, честным в своих попытках перекричать партийный, все еще властвующий, довлеющий в жизни и литературе официоз. Одно из самых знаменитых стихотворений Евтушенко: «Граждане, послушайте меня!» — это о нем самом, взывающем, как странствующий по вагонам исполнитель баллад, к сочувствию и милости. Поэзия — это ведь и воплощенная свобода, и попытка пробудить встречный отклик. Он говорил о том, о чем не принято было, страшно непривычно, запрещено было говорить — о наследниках Сталина, о Бабьем Яре, о постельных отношениях, которые находились под ханжеским запретом, и люди ощущали себя живыми, настоящими, нужными жизни и друг другу. Нет тем, которых он бы не коснулся: Братская ГЭС, Пирл Харбор, Компромисс Компромиссович, браконьерство, Кубинская революция, катер связи… Он задавал вопросы, относящиеся к разряду вечных: «Хотят ли русские войны?», «С кем ты: с Мастером или с Воландом?»… Он сказал о каждом из нас, говоря о городе Да и городе Нет. Его слава, его известность, его магическое воздействие на современников были всепобеждающе. Его строки заучивали, перепечатывали на машинке, переписывали от руки, ими обменивались как паролем единомышленников. Его переиначивали, передразнивали, переосмысливали. Приведенные выше слова о Поэте (визитная карточка, фирменное тавро Евтушенко) мой школьный одноклассник использовал для обращения к любимой девушке, с которой сидел за одной партой, он говорил ей, подмигивая: «Сосед в девятом — больше чем сосед». Стихи и поэмы Евтушенко — катехезис 60-х, 70-х, 80-х… А дальше? Дальше — облом, срыв, произошедший со всей страной и ее литературой. Стало непонятно: о чем рифмовать? И надо ли рифмовать? Он уехал в США (подсознательно, мне кажется, довытаптывая путь Бродского), но постоянно возвращался и выступал, публиковался в России, давал интервью, говорил, что поэзия не может быть непатриотичной, довыяснял отношения с давними оппонентами и с новыми ретроградами. Не охватить мыслью и взглядом созданное им: проза, поэзия, публицистика, фильмы… Успел выпустить не одно собрание сочинений, успел дозавершить труд всей своей судьбы — пятитомную антологию всей отечественной поэзии — с аннотациями и удивительно емкими комментариями и эссе о каждом сколько-нибудь значимом поэте. Каким он был? Высоким, белобрысым. Фанфаронистым, актерствующим, показушным? Или немогшим справиться со своей природой врожденной искренности? Страдающим, мучающимся, терзающимся… И то, и другое, и вместе взятое — все будет правдой. Он был переполнен талантами. Он был ярчайшей личностью, вмещавшей в себя радости, трагедии, неожиданности, свершения ХХ века. Он был сыном своего века. В отличие от многих — не утратившим человечности и естественности, которые свойственны лишь подлинным талантам. Яркие стиляжьи галстуки? А вы решитесь повязать такой — ни в какие цветовым гаммы не вписывающийся… Немыслимые безвкусные пиджаки — а вы напяльте такой — не убоявшись насмешек… Слишком прямолинейно сформулированная мысль — а вы отважьтесь такую вымолвить, зная, что обрушится град насмешек и критики. Но — собирал полнехонькие концертные залы, стадионы ломились от тысяч поклонников, когда он выступал. Рядом были более старшие и глубокие, философичные Давид Самойлов, Александр Межеров, Борис Слуцкий, Юрий Левитанский, масштабнейший Твардовский, изящнейший Тарковский, лояльный к власти и в тоже время непокорный Константин Симонов, уж не говоря о ровесниках-шестидесятниках, но рядом с ними Евтушенко не терялся, не тускнел, не тушевался, а отграниченная им территория собственной самоидентичности не подвергалась вторжению и оставалась неизменно суверенной. Его фамилия была известна всему миру, он стал символом России наравне с Гагариным и Сахаровым. Поразительно и то, что сегодня актуальность созданного им возвращается с удесятеренной силой. Возрожденный после катастрофы ансамбль Александрова может с прежним пафосом петь: «Хотят ли русские войны?». А гневная отповедь «Убийце Печоры», опубликованная в «Новом мире» — клеймящая руководителя хозяйства, добывающего рыбу зауженными ячейками сетей — прямо перекликается с нынешней политической ситуацией: «Молодь, в сетях побывавшая — это уже не молодь»… А обреченная умереть с вывороченными жабрами инвалидная толпа демонстрантов. Мои заметки окрашены очень личным чувством. Они ничего бы не стоили, если бы я не был знаком и не общался с ушедшим Поэтом на протяжении многих лет. Наше заочное знакомство произошло, когда я был школьником. Я приезжал к Виктору Урину на Аэропортовскую, все стены его квартиры были испещрены надписями. Среди них выделялась: «Витя! Ты был моим первым поэтическим учителем». В школьном сочинении о своем любимом поэте (Урине) я привел эти строки. Мне поставили двойку. Потому что (объяснил учитель) я был заподозрен во вранье: «Поэты не могут обращаться друг к другу на «ты», а только на «вы»… А вот непосредственная встреча произошла в ЦДЛ, в знаменитом Дубовом зале. Но ресторанный антураж ни при чем, панибратства не было. Я — юный автор, опубликовавший первую повесть в журнале «Юность». А знаменитейший Евтушенко — кумир миллионов. И вот он подходит ко мне (узнал по фотографии, предворявшей публикацию) и говорит: «Я вас читаю. Очень интересно». Возможно ли такое? Он ко мне подошел. К начинашке, делающему в литературе первые шаги… Прав Эдуард Лимонов (говорю применительно к себе): у нас была великая эпоха! Отношения между людьми были невероятные. До сих пор не перестаю удивляться времени, в котором жил. Легендарный Борис Полевой публикует мой первый опус, его поддерживает в этом благородном (для меня) деле известнейшей Андрей Дементьев, сам Евгений Евтушенко изъявляет внимание к моей работе… Дальше — больше. Курортный поселок в Абхазии Гульрипш. Дом творчества «Литературной газеты». А рядом — на морском берегу — дача Евтушенко. (Злой пародист Александр Иванов пишет о ней: «Да и дача моя, под Сухуми бунгало, на застенок сырой не похожа ни мало»). Евтушенко приходит ко мне, приехавшему в этот Дом творчества, ежедневно. Приходит так, чтоб все видели его приход. Публичность — необходимая составляющая его имиджа, его поведения. Все и верно глазеют на него неотрывно. Я греюсь в лучах его величия. Он прилетел из Москвы, где резко, скандально выступил против руководства Союза писателей, обвинил его в рутине. Наши разговоры по вечерам, когда он приглашает меня в свой особняк, исключительно об этом: — Андрей, руководство Союза писателей устарело, нужен такой, как вы, молодой, дерзкий, энергичный. Вам надо возглавить Союз писателей! Я не обольщаюсь на свой счет. Я — автор нескольких книжечек. Для меня беседы с Евтушенко интересны прежде всего его мудростью. До сих пор руководствуюсь правилом, которое он мне внушил: «Дружить надо с тем, до кого приходится тянуться». Что же касается его административных требований, я им не соответствую и прошу: — Евгений Александрович, вы только никому не говорите об этих ваших фантазиях. Марков (руководитель Союза писателей) и без того меня не любит. И решит, что это я сам рвусь к власти… Хорошо помню высокое звездное небо во время наших ночных прогулок. Шум прибоя. Звездные мгновения! И мысль о том, что мы находимся на земле Фазиля Искандера. Вот кому надо возглавить Союз писателей… А потом Евтушенко увидел меня в компании Андрея Вознесенского. И — как обрезало. Он утратил ко мне интерес. Они были непримиримые друзья-соперники. Но окончательно связь не прервалась. Евгений Александрович приехал в «ЛГ», где один из сотрудников крепко напился. Евтушенко за рулем «Волги-пикапа» везет его (вместе со мной) домой, на Фестивальную улицу. Он такой — не забронзовевший, не высокомерный, заботливый, свойский, простой, и опять мы разговариваем. На этот раз — возле Колонного зала. Стоим на улице, стоим долго — и прохожие останавливаются с отвисшими челюстями и взирают на него. Мы вполне могли бы поговорить внутри, в помещении, в фойе или буфете, но Евтушенко вот именно хочет покрасоваться. О нем ходит и будет ходить множество легенд. Это он бросил Сергею Михалкову пренебрежительное: «Гимнюк!» И прибавил, что сам написал бы главный текст страны лучше. Это он позвонил по прямому проводу Юрию Андропову, когда советские войска вошли в Прагу в 1968, и услышал: «Больше никогда по этому номеру не звоните». Это он пригласил на ужин Теннесси Уильямса и поглотил такое количество белужьей икры, что вынудил американского драматурга отозваться о себе, как о пошлейшем буржуа. Это он пришел на встречу с Маркесом и Генрихом Боровиком в пиджаке из страусиной кожи и дал повод пошутить: «Только перья ты напрасно выщипал, было бы еще красивее!» В последний раз (теперь уже можно так сказать) мы увиделись в минувшем декабре опять-таки в Доме литераторов. Евгений Александрович приехал, чтобы участвовать в собрании русского ПЕН-центра. Он специально проделал огромное расстояние (хотя чувствовал себя отвратительно), чтобы помирить своих рассорившихся коллег и сохранить единство творческого объединения. Он уже еле двигался. Его вели под руку два помощника. Я смотрел на него с благоговением и ужасом — так плох он был. Процитирую его программное стихотворение: Идут белые снеги, Как по нитке скользя. Жить и жить бы на свете, Да, наверно, нельзя… Заканчивается оно символически: «Но надежда моя: если будет Россия, значит буду и я». У меня на полках практически все его сборники, которые покупал, где только возможно — и на «черном рынке», и в поездках по стране, и у букинистов. Есть и трехтомник, и книжица из библиотечки «Крокодила», и сборники переводов — с грузинского и других языков. Изредка я беру эти книги в руки — чтоб ощутить веяние ушедшего времени. Вероятно, о нем, как и о многих символических фигурах будут написаны исследования, появится увесистый том в серии «ЖЗЛ»… Думаю, что изложенная история будет иметь мало общего с реальным живым человеком. Евтушенко удалось вобрать и отобразить все сложности уникального исторического отрезка, который будут изучать в том числе и обращаясь к его опыту.