Дмитрий Быков: «Последние два года жизни Саши Гарроса — это подвиг любви»

...Четыре слова Анны Старобинец в фейсбуке — «Саша умер. Бога нет». Четыре слова, а за ними вечность — подвиг любви и верности, борьба с тяжелым недугом, полет-полет-полет... вне времени, гражданства и скользких нелепых слов. Еще в 2015-м у писателя, журналиста, культуролога Александра Гарроса обнаружили рак. И вот сейчас его героический марафон подошел к концу: в возрасте 41 года он скончался в Израиле. Не хочется фальши в словах, не хочется каких-то разборов его творений — будь то «[Голово]ломка» (в соавторстве с Алексеем Евдокимовым), за что был взят «Национальный бестселлер» в 2003-м, будь то «Чучхе» и прочие романы. Сейчас не об этом. Сейчас о главном. И главное скажет человек, на это имеющий право. Дмитрий Быков. — Гаррос был ярок и актуален, так страшно, что приходится ставить точку... — Прежде всего, Гаррос — был человеком с абсолютным вкусом и абсолютным чутьем. И в последние годы он более был известен не как соавтор Евдокимова (Евдокимов теперь работает один), а как культуролог: его статьи о культурной ситуации, которые сейчас вошли в книгу «Непереводимая игра слов», — это абсолютный эстетический камертон. Но, кроме того, Гаррос был, наверное, одним из лучших людей, которых я знал... — Чисто с человеческой точки зрения... — Да, он чистый, образцово гармоничный. Он был последним дитя советской эпохи, и мне очень мучительно знать, что он был человеком без гражданства. Потому что родился он в Белоруссии, был грузином по отцу, большую часть жизни прожил в Прибалтике (и работал там много), потом переехал в Москву, потом два года жил в Барселоне. Он был человеком мира, — и, с одной стороны, это хорошо, потому что этот космополитизм ему дал возможность много видеть и много испытать. А с другой, он был человеком бездомным — в смысле метафизическом. Потому что именно Советский Союз был его родиной; причем, страна таких совершенно новых людей, которые появились на излете ее существования... И умер он в Израиле только потому, что там лечился. И вот эти его блуждания по карте, — не знаю, были ли они легки ему, — но знаю, что чисто бюрократические проблемы с гражданством его донимали. — При всей его тонкости и уме... — Вообще он был гражданином той страны, которой еще нет. Я знаю много таких людей — людей слишком хороших и слишком умных, чтобы принадлежать к какому-то одному племени, или к какому-то одному поколению, или к какому-то одному убеждению. Он был гораздо шире и умнее всего этого. И, конечно, абсолютное чудо — это то, что с Аней Старобинец эту двухлетнюю трагедию они прожили на людях, сумели прожить ее так публично, всё о ней рассказывая... Аня вела в фейсбуке подробную хронику его болезни. И вела не потому, что она рассчитывала на сочувствие, а потому, что у нее есть искреннее убеждение: трагедию надо делать достоянием людей, чтобы и им (людям) стало легче, чтобы и они перестали скрывать свои внутренние драмы. Они прожили тяжелейшие два года на людях, и я не знаю, кто еще так смог бы; это нечто невероятное — поведение на грани подвига, на грани самопожертвования. И какие-то аналогии можно найти... я не знаю... только в эпоху европейского модерна. — Вот такая жизнь нараспашку... — Абсолютная. Они не скрывали ни Сашину болезнь, ни ухудшение его состояния; вот его умирание было подробно ими обоими описано. И это вовсе не эксгибиционизм. Это подвиг любви. Они сумели превратить это в подвиг любви. Потому что теперь многие из тех, кто скрывает свои страдания, кто переживает их в одиночку, — они теперь тоже смогут понять, что они не одни на свете. Вот это, на мой взгляд, самый значительный вклад Гарроса и Старобинец в нашу жизнь. Что они не побоялись свою трагедию прожить у нас на глазах. И это ужасно, конечно. Потому что я-то это все знал как их давний друг. А масса незнакомых людей за этим следила, читала Анин дневник, Сашин дневник, наблюдала за тем, как их дети это проживают (у них двое детей), и это всё очень мучительно. И то, как Аня продлевала Сашину жизнь, то, как она полностью подчинила себя его интересам, — это подвиг. Дай бог ей сил.