«Жизнь Бродского в Нью-Йорке напоминала раннего Вуди Аллена»: интервью с издателем Эллендеей Проффер

Для многих советских писателей единственным шансом издать свои тексты была публикация за рубежом. Одним из таких спасительных каналов стало небольшое издательство «Ардис» в Энн-Арборе, основанное в 1971 году славистами Карлом и Эллендеей Профферами. Они публиковали поэтов Серебряного века и запрещенных на родине русских писателей, и с их помощью Иосиф Бродский смог эмигрировать в США. Карл Проффер умер в 1984 году и оставил после себя книгу воспоминаний. Тогда Бродский запретил публиковать часть мемуаров, посвященную ему. Сейчас воспоминания Проффера впервые вышли целиком — под заголовком «Без купюр» в издательстве Cor us. T&P встретились с Эллендеей Проффер, которая приехала в Москву на презентацию книги, и поговорили с ней о том, как работал «Ардис», чему научился Бродский в Америке и остался ли Набоков русским писателем. Эллендея Проффер — Как вы ощущаете себя в Москве в этот раз? Чувствуются изменения в обществе? Ваш первый визит как раз пришелся на разгар холодной войны, и сегодня многим кажется, что эти времена возвращаются.— Я чувствую, что становится больше цензуры. Но это просто игра в сравнении с советским временем. Те люди никогда не были свободными, разве что самое старшее поколение. А вы знаете, что такое свобода, и сейчас теряете ее. Это жуткое чувство. Люди впадают в отчаяние и уезжают. Мне тяжело от того, что прекрасные, талантливые русские живут за границей. Но раньше было всего два пути — уехать навсегда или остаться. А сейчас многие живут между Россией и заграницей. И вот вы берете у меня интервью, я свободно выступаю — тогда все это нельзя было представить. Вы ездите в Таиланд и Европу и можете достать любую книгу. Я заметила, что в противовес государственному курсу в интернете появляются прекрасные просветительские проекты. Раньше не было ничего подобного, советское подполье — это крохотное число людей, которые могли найти книгу, где есть хоть доля правды. Но то, что сейчас не брежневский застой, не значит, что за свободу не надо бороться. Она не дается просто так.— Вы всегда отправляли часть тиража «Ардиса» в советские библиотеки. Вы ведь понимали, что эти книги попадут в спецхран, что их может изъять КГБ и до читателей мало что дойдет?— Это была не главная часть тиража. На десять русских библиотек приходилось 400 американских. Именно за их счет расходился тираж в твердом переплете и мы могли оплатить тираж в мягкой обложке. В СССР наши книги действительно брали в спецхран, но небольшой процент все же попадал на полки. Нашим главным каналом оставались не библиотеки, а дипломаты и другие русские, которые могли выезжать и покупали книги «Ардиса» в парижских книжных. Даже если нашу книгу могли прочитать сто человек в СССР, это имело значение. Карл и Эллендея в «Ардисе», в комнате для упаковки книг, 1979 г. — Вы рассчитывали, что каким-то книгам будет проще попасть к читателям? Серебряному веку?— Серебряный век точно так же был под запретом. «Занавешенные картинки» Михаила Кузмина, которые мы издали, вообще считались порнографией. Были редкие провинциальные библиотеки, где можно было взять книгу домой и дать кому-то почитать. Но в целом получить что-то из наших книг на руки было крайне сложно, ведь иначе люди могли их копировать и распространять.В Америке была противоположная ситуация. Американские библиотеки обеспечивали нам обратную связь. Так мы узнали, что есть масса русских эмигрантов в районе Детройта, в Бостоне, в городах штата Нью-Йорк. Библиотекари писали нам: «Мы не читаем по-русски, но к нам часто приходят русские и просят книги. Дайте нам, пожалуйста, список рекомендаций». Для нашей культуры желание людей всегда имело значение.— Конечно, «Ардис» был большой миссией, но ведь это был и семейный бизнес, правда?— Это был не очень хороший бизнес. Денег еле-еле хватало, чтобы сохранить громадный дом, он съедал очень много. Там был склад книг, внизу мы работали, а наверху жили. Половина наших книг выходила на английском, и за их счет мы оплачивали русские тиражи — почти все они были убыточными, включая книги Бродского. В год мы зарабатывали около $30 000, по тем временам не так уж и плохо — сейчас бы это было примерно $70 000. Но эти деньги сразу же уходили на новые книги и содержание дома.Главными бестселлерами становились книги для учебных курсов — «Антология 1920-х годов», «Антология романтизма», «Антология гласности». После смерти Карла я опубликовала «Мастера и Маргариту» в английском переводе под моей редактурой и с моими же примечаниями. Я сразу знала, что это пойдет. В комнате Иосифа в Ленинграде. Слева направо: Карл, Кристофер, Иосиф, Эндрю, Иэн, Эллендея, декабрь 1970 г. Фото А. И. Бродского. — Для русской культуры ваша работа значит очень много. Во многом благодаря вам мы знаем русскую литературу XX века такой, как знаем.— Не надо преувеличивать значение «Ардиса». По-русски мы издали 200 книг, и не все они замечательные. Были среди них очень важные книги. Например, Чаадаев, первое издание «Как я стал символистом» Андрея Белого, первое издание «Воронежских тетрадей» Мандельштама. Эти книги не состоялись у вас, это утерянная библиотека русской литературы. Но есть и более значительные вещи: YMCA Press издали мемуары Надежды Яковлевны Мандельштам и «Архипелаг ГУЛАГ». А мы — просто маленькое литературное издательство, для нас на первом плане всегда была художественная ценность книг. Мы только примечание к вашей культуре.Мы были каналом выхода для писателей-современников. Даже тираж в 2000 экземпляров был ужасно важен для Фазиля Искандера, который мечтал о том, чтобы «Сандро из Чегема» вышел именно как роман, а не сборник рассказов. То же самое с Андреем Битовым и Василием Аксеновым. А все остальное отражает наши личные предпочтения.— Но у вас ведь была издательская политика?— Мы почти ничего не планировали. Знакомый коллекционер в России показывал нам оригиналы, а мы смотрели и говорили: «Вот Гумилева хорошо бы переиздать, факсимильно, это недорого». Это было прекрасное ощущение — понимать, что вчера было только 50 экземпляров «Камня» Мандельштама, а сегодня у нас есть еще 500, и мы можем отослать их в библиотеки. В основном издавали то, что было запрещено, и писателей, чьи книги мы считали большой литературой, например Сашу Соколова.— У вас и Карла был свой взгляд на русскую литературу. Вы писали, как Бродский доказывал вам ценность стихов Тредиаковского, и вы с ним спорили.— Иосиф был коварным. Иногда он говорил, что Баратынский лучше Пушкина, потому что боялся быть банальным. Я не думаю, что Тредиаковский действительно был так хорош с его точки зрения, но он находил что-то интересное даже у плохих поэтов. Это могла быть одна строчка, одна идея. Так читают поэты, но я не поэт и читаю по-другому.— Русским обидно за то, что за границей не так уж ценят Пушкина.— Очень многим мы обязаны Набокову, его дословному переводу «Евгения Онегина» и подробным комментариям. Это максимально приближает англоязычную аудиторию к Пушкину. Но остроумных поэтов, в стихах которых так много завязано на игре слов, очень трудно перевести. Когда я начинала изучать русский язык, «Евгений Онегин» был просто пыткой, но нам всем нравилось, что там проступает очаровательная личность Пушкина. Те же, кто русского не знает, понимают, что это великий поэт и его надо уважать. Но его не читают так же, как не читают Гейне или Шиллера. Главное исчезает в переводе. Но это касается не всех поэтов. Иначе с Мандельштамом: благодаря сильной структуре его стиха и необычным сравнениям в переводе что-то остается. Бродский в Нью-Йорке, 1977 г. Фото Л. Лосева. — Я читала, что собственные стихи Бродского в английской версии и его переводы из других поэтов выглядят для носителей языка странно. Он сохранял рифмы, которых в американской и английской поэзии давно нет.— И рифмы эти были плохими. Иосиф был убежден, что американские поэты не рифмуют, потому что у них нет этой способности, и он им покажет! Он не понимал, что для нас поэзия Байрона ужасна, она звучит как детские стихи или плохие песни. А Элиот, у которого не все рифмуется, Йейтс или Уитмен, где рифм нет совсем, остались для нас большими поэтами. Байрон — крупная фигура в литературе, но читать его невозможно. Сущность нашего языка сильно отличается, а Иосиф этого не почувствовал. Это касается не всех переводов, постепенно он преодолел себя и стал писать лучше, но большинство его поэтических текстов очень плохи.— Говорят, исследователи его английских стихов часто затрудняются понять, то ли он допускает ошибку, то ли нарочно играет с языком.— Это целая эпопея. Что может выйти, если искать значения слов в словаре, особенно когда это сленг? А он так и делал. Выбирал из словаря странные сленговые слова, был уверен, что занимается новаторством, но заблуждался. Даже когда Иосиф говорил с людьми, он часто не понимал, что употребляет слова в неочевидных значениях и получается каша.— В России Бродский — главный поэтический кумир последних десятилетий. Это единственный ориентир для любого читающего подростка, который пытается писать стихи. И никто не приходит ему на смену.— Он бы очень удивился. Бродский — сложный поэт, и стихи его не слишком доступны, разве что любовная лирика. Настанет момент, когда у нас появятся новые переводы его русских стихов, но сейчас у нас он известен как прозаик и культурная фигура. И при этом без Америки он не получил бы Нобелевскую премию.— Все-таки Нобелевку ему дали в первую очередь за прозу, эссе из книги «Меньше единицы», правда?— Я не знаю точно. Слышала, что шведские переводы его стихов очень хорошие. Может быть, шведы из Нобелевского комитета смогли по достоинству оценить его стихи. Но премию дали «за творческий процесс».— Когда вы впервые встретили Бродского в России, у него был жуткий акцент, так что невозможно было ни слова разобрать.— Карл пишет об этом в своей книге. Он декламировал известные стихи Эдвина Арлингтона Робинсона в оригинале. Его акцент был невозможным, особенно русская интонация, от которой он так и не мог избавиться. Мы ничего не поняли, и он был очень огорчен, когда мы честно в этом признались.— Как он справился с акцентом? Он же приехал преподавать в университете. Я смотрела интервью с Бродским, на тот момент он уже 22 года прожил в Америке. Акцент остался, хотя не такой уж страшный.— Иосиф — гениальный и очень способный к языкам человек. Он победил английский, но не победил звук. Как скоро он брался что-то читать вслух, сразу вылезала русская интонация. Когда он читал Одена, студенты не могли понять, что это за текст. Но они оставались слушать его лекции, потому что он был очень интересным человеком. И со временем он говорил все лучше.— Но Карл обманул администрацию университета, когда уговорил их пригласить Бродского преподавать?— Хотя Иосиф был известен, по словам Карла, «маленькой группе интеллектуалов», он, конечно, не был известным университетским чиновником. И надо было убедить правление университета, что это достойная кандидатура. Тогда в Америку приезжало очень много диссидентов, евреев-отказников, он был просто одним из них. И тут важно понимать, кем был Карл: самый молодой профессор в истории университета, спокойный и лаконичный, он обладал удивительным даром убеждения. Но, конечно, он скрыл от всех, как плохо Иосиф говорил по-английски. Иосиф Бродский, Эллендея Проффер, Маша Слоним и Василий Аксенов перед домом Профферов (машина принадлежит Бродскому). Энн Арбор, 1975 г. — Когда Карл начал записывать свои воспоминания?— В 1982 году он узнал, что неизлечимо болен. Сказать, что он вел себя мужественно, это ничего не сказать. Он стал собирать все куски наших дневников, писать о женщинах, вдовах писателей. А потом о Бродском. Иосиф об этих мемуарах ничего не знал. Карл не закончил книгу: у него начались сильные головные боли, и вскоре он впал в кому. И сами мемуары он писал на сильных обезболивающих, включая метадон. Это уникальный случай, когда человек мог работать на таких препаратах.— И что произошло, когда вы собирались опубликовать эти записи?— Не знаю, было ли ошибкой отправлять текст Бродскому до издания. Наверное, нет: если бы эти мемуары вышли тогда, Иосиф устроил бы мне скандал и разорвал бы наши отношения. Но тогда я решила, что глупо не показать эти записи ему. Иосиф иногда очень нелогично рассказывал свои истории, и мы могли перепутать факты, услышанные от него.Для него эта книга была шоком. Он не принял во внимание, что это желание моего умирающего мужа, и написал мне письмо, в котором объяснял, что чувствует любовь Карла в этих записях, но не может допустить, чтобы так описывали его друзей, и, если я это опубликую, он подаст в суд. Но потом его старушка поговорила с моей старушкой (это я так в шутку называю наших советников, они не были старыми), и мы решили не публиковать их. К тому моменту я потеряла многих друзей, в том числе из-за СПИДа, и не хотела потерять еще одного важного и любимого человека. Наши старушки сказали мне: «Издадите книгу после его смерти». Бродский всегда был уверен, что умрет на следующий день. Я согласилась и в предисловии написала: «Часть, посвященная Иосифу Бродскому, исключена по желанию героя».— Почему вы решили опубликовать эту часть на русском и именно сейчас? И два года назад в России вышла ваша книга о Бродском. А с его смерти прошло уже 20 лет.— Когда я увидела миф, который сложился вокруг Иосифа, поняла, что он стал государственным памятником, я почувствовала себя ужасно. Как и все, я что-то забываю. Но я могла использовать не только свои воспоминания, но и записи Карла и решила, что надо оставить портрет живого человека. Я не думала, что книга будет особенно успешной, но мне важно было сказать свое слово.Книга Карла — это другое. Когда он писал свои воспоминания, ничего не было известно ни про Надежду Яковлевну Мандельштам, ни про Лилю Брик, ни про Иосифа, это был новый материал. Сейчас вы можете узнать куда больше, чем он знал тогда. Но атмосфера тех лет, споры и скандалы, нашли отражение в книге Карла. Моя мотивация отличается от причин издательства. Карл Проффер — значимый человек для русской культуры, и эти мемуары дают почувствовать его характер. Да, он умирал, ему было больно, но его личность сохранилась в этих строчках. И в России должны его знать. Иосиф, Карл и Эллендея в Сан-Франциско, 1972 г. — Вас часто спрашивают, тосковал ли Бродский по России, Ленинграду. Но он провел в Америке больше половины жизни. Каким он был американцем?— Мне кажется, хорошо, что первые восемь лет он провел в Энн-Арборе, на Среднем Западе. Это была спокойная жизнь и возможность заговорить на том английском, который считается американским стандартом. Ему нужно было научиться водить машину (и он все равно ужасно водил), покупать продукты — в России за него все делала мать. Это была очень серьезная школа жизни.Потом он даже скучал по Энн-Арбору, но Нью-Йорк подошел ему как никакой другой город в мире, включая Ленинград. Он обожал Ленинград и очень тосковал. Но Нью-Йорк, где можно потеряться, найти единомышленников или игнорировать всех и вся, город с миллионами иностранцев, стал для него целым миром.— Где он поселился в Нью-Йорке?— Он жил в Гринвич-Виллидж, на Мортон-стрит. Тогда это был старый богемный район, это сейчас он стал буржуазным. Он знакомился с другими поэтами, пошел в ПЕН-клуб. Когда я приезжала к нему, он проводил мне экскурсию по своему району как настоящий хозяин.Бродского приглашали на обед по случаю инаугурации Буша-старшего. Ему нравилось, как с ним обращаются. Его любили и звали выступать, и это давало ему возможность путешествовать по стране. На его лекции собирались люди, которые никогда не видели такого творческого человека, такую яркую личность. Ему все было интересно.Бродский обожал Европу. Ему предлагали постоянную работу в Англии, Италии, но он так и не переехал. Америке все равно, остаешься ты или нет, любишь ли ее, у нас нет этого комплекса. У нас он был свободен, хотя не все в Америке ему нравилось. Его очень раздражал низкий уровень культуры и общее равнодушие к поэзии.— Он любил гамбургеры?— Он обожал гамбургеры. Но больше всего любил уличную китайскую еду. Вообще, пересмотрите «Манхэттен» — жизнь Иосифа в Нью-Йорке очень похожа на ранние фильмы Вуди Аллена.— Вам кажется, что хотя и Набоков, и Бродский сознательно перешли на английский, они остались русскими писателями? Набоков написал свой первый англоязычный роман, «Подлинную жизнь Себастьяна Найта», еще до переезда в Америку.— Набоков с детства говорил по-английски, идеально и без акцента. И он отлично знал, что для его русских текстов рынка нет, он голодал, поэтому и принял такое решение. И вообще, он — международный писатель. «Лолита» и «Бледный огонь» написаны в Америке и об Америке. А сам он был человеком очень европейским, и французский он тоже знал как родной. Бродский же только мечтал быть европейцем.Набоков жил внутри литературы в значительно большей степени, чем Бродский. Иосифу было очень важно, в какой пойти ресторан, какая с ним баба. А Набокова интересовали только книги и мир воображения. Ну разве что еще бабочки.