«Ты, жизнь, стоишь сотню франков»
Не так давно стал невольным свидетелем нешуточного разговора коллег-журналистов о сложностях написания новостей во времена запрета пропаганды самостоятельного ухода из жизни. Любое случайное упоминание подробностей в новостях карается цензурными органами вплоть до отзыва лицензии. Как пропаганда. Нужно следить за каждым словом. Никаких методов. Люди должны жить. И любить жизнь. Родину. Человечество. Вообще не надо про это писать. К счастью, Пьер Паоло Пазолини в отличие (от чуть ли не подавляющего большинства крупных поэтов) не… как это сказать… наложил… нет… не добровольно расстался с собой, а всего лишь был убит в особо жестокой форме. Оторванные уши. Труп несколько раз переехала машина, которая когда-то ему же и принадлежала… Спортивная. Убийство до сих пор не очень раскрыто. Стало частью мифа. Смерть поэта. Кстати говоря, помимо запрета писать про суи… ну вы поняли (о бедный Вертер), есть ведь ещё и тонкости с пропагандой нетрадиционных отношений. Да и, вообще-то говоря, политический экстремизм тоже тут как тут… Тут статья просто плачет полноценная, а не рецензия. Может быть, зря я решил писать про такую книжку?! Как написать про автора, который и самого сына божьего, единородного, выставил революционером-экстремистом в своём фильме! Ах, да, есть же ещё запрет на оскорбления чувств верующих… Чёрт. Как много запретов. Так что же это за книжка? Что в ней такого страшного?! Ничего такого страшного. Всего лишь стишки. Сборник ранних стихов. Впрочем, помимо собственно стихов, в книге есть несколько прекрасных эссе европейских интеллектуалов, то есть если вы сами не понимаете, как глубоки и прекрасны эти стихи, то можете прочитать комментарий к ним и всё узнать. К чести издателя и переводчика, тексты даны и в оригинале (то есть издание билингво), а пропаганда билингвизма пока не запрещена, поэтому смело можно его пропагандировать. Стихи, и правда, часто пропитаны эротизмом и классовой борьбой одновременно. Например. Красивый, как конь. Отец мне дал сотню франков: Двадцать лет, красивый, как конь, Сияю от праздников, радостей, В кино и на танцах, в радости, Ты, праздник, ведёшь коня, Ты, жизнь, стоишь сотню франков. Я смеюсь, у меня сотня франков, кудри, глаза, красные от радости, и невинность коня. Вам, богатые, обхожусь в сотню франков. Ну и так далее. Читайся оно всё конём. Раз уж все мы немного лошади. Многие стихи наполнены шумом жизни, где-то на границах пристойного. А где границы — вопрос скорее риторический; «хрустальный пах» — один из частых образов писателя… Стоит ли напоминать про хрупкость этих зверинцев. Гомосексуальность часто ложится пятном, «неудобным» биографическим фактом для исследователей: Эйзенштейн, например, сильно удивил своих «догматических» поклонников, когда открылись его «порнографические» дневниковые рисунки. А уж поэтов-гомосексуалистов: Кавафис, Оден… За каждым скрывается своя драма. Как и за всеми. Разумеется, сексуальная ориентация не сильно меняет предельные человеческие концы… Умирают-то все примерно одинаково. С другой стороны, «правильный» ответ «нормального читателя» тоже известен. В духе: «когда я читаю детям Андерсена, то я не собираюсь посвящать их в подробности его личной жизни». Сказки для взрослых читаются позже и самостоятельно. Оборотная сторона человека. Граница между зверем и ангелом. Кажется, что человечество уже накопило порнографии чуть ли не на время просмотра, превышающее время его существования… Конечно, Пазолини сложней, чем порнография. Тут ненароком убивают отцов и спят с матерями… А при понимании истин выкалывают глаза заколками. Столкновение с искусством познавать правду. Невыносимость прекрасного. Не так давно разговаривал с петербургской относительно молодой поэтессой. Я, как провинциал, сказал про кого-то «гомосексуалист», совершенно нейтрально и безоценочно. На что собеседница моя выступила в защиту меньшинства: «Правильно говорить гомосексуал, а гомосексуалист для них является оскорбительным. Они на это обижаются. Я знаю, так как я много лет только с ними почти общалась». Мне даже стало как-то неловко, что я не имею никакого отношений к этому миру правильных названий. Более того, дело усложняется тем, что как раз «фашизм» и «национал-социализм» декларировали себя как ярые борцы за чистоту в искусстве… От всяческой гнили и декаданса в том числе… Вот и пойди разберись. Кто здесь хороший. И чистенький. С одной стороны Иран, где гомосексуалов вешают на кранах. С другой Берлин, где они маршируют парадами… Вообще про секс и власть — про это уже много думали и писали. Фромм с его «анатомией человеческой деструктивности», Фуко (сам знатный нарушитель границ), который пытался связать власть, пол, политику… Да и сама власть — может быть и властью образа мысли, интонации, способа говорить или снимать кино… Власть названий и политкорректностей. Вроде как пишем в редакцию и постепенно учимся, как правильно расставлять требуемые акценты. Про что можно, а про что нельзя. Чтобы получить грант, нужно знать, как улыбаются в этом университете. В Берлине или Иране. И кому. Но это тонкости. Тогда, в послевоенной Италии Пазолини близость «фашизма» была ещё абсолютной. И внятной. Разруха. Судебные процессы. Нищета. Крашенные под блондинок для американских военных римские проститутки. Неореализм, короче говоря. Как-то разговорился с приятелем-итальянцем, чьи бабушка с дедушкой жили при дуче. Они вспоминали, что жилось не так уж плохо при дуче-то, строили хорошие железные дороги, мол… Но это ладно. А я вот о чём думаю, не являемся ли мы, бравые мировые журналисты, соучастниками убийств поэтов, когда пишем про них с такой невообразимой лёгкостью? Или это неизбежно? Жажда навешивания этикеток. Убийство тонкости и объёма ради тысяч знаков. Но ведь у нас есть ещё право на рецензию, пока не ввели закон о подушном запрете рецензирования? Или я просто ещё не в курсе?
