"Обидеть поэта каждый может". Прозаик Елена Нестерина о Литинституте

Пафнуша Так, как умел доставать поэт Пафнутьев, научиться невозможно. Удивительное дело: он был навязчивым, но не был противным. Может быть, я жестоко ошибаюсь и на самом деле все было совершенно иначе, но пусть на это безобидное создание не поднимались ни рука, ни нога не только участников литературного процесса и процесса обучения участию в этом процессе, но и самого отмороженного и злобного гопника. — Брат, брат, а можно я тут с тобой посижу?.. — Брат, а давай я тебе стихи почитаю?.. — Сестра, сестра, послушай мое стихотворение... Стихи он начинал читать неожиданно. Только предложил — и уже читает. Ясные, светло-прозрачные, как глаза самого Пафнутьева. Не все было слышно, читал он тихо, но упорно. Стихи, жившие в его голове, просились быть высказанными. Обидеть поэта каждый может. И поэтов в Литературном институте было много, большую часть этих поэтов на самом деле хотелось как-нибудь обидеть, но они не доставали так, как Пафнуша, которого или не замечали, или аккуратно шикали на него, или, как, например, добрые девочки с первых парт, вежливо выслушивали. На самом деле стихи правда хотелось дослушать, но всегда они звучали так не вовремя, так не вовремя... Какие-то строчки сохранялись в памяти, я недавно забила в поиск его фамилию — пишет, он пишет, стихи выложены в Сети. Воцерковился, профессия связана с верой. С верой, с верой, и себе он верен. Светлое ты создание... Чаще всего поэта Пафнутьева видели пьяным. Он учился на несколько курсов старше нас, так что там, где он пил, редко бывали мы. Но порой Пафнуша возникал и на наших веселых сборищах, поэт прозаику — лучший драматург. Он не падал и не валялся, не участвовал в драках и дебошах; не носился с детскими воплями по коридорам, не лазил по пожарной лестнице и не гулял с нами по крыше; не пытался выйти в окно на лыжах и не выбрасывал огнетушителей на головы беспечных прохожих, чем грешили другие поэты. Не просил. Кроме как почитать стихи и пообщаться, он ничего не просил. Наливали — пил. Фото: http://olrs-glagol.ru/6509/progulka-v-literaturnyj-institut/ В чем он ходил в теплое время года, я не помню, но в холодное — с осени до весны он всегда был в прямом черном пальто из драпа. Такие пальто носили в советские времена. Пальто еле сходилось на Пафнуше, но всегда было застегнуто, пусть даже и через одну пуговицу. Оно обтягивало фигуру плотного невысокого поэта. И шапка! Пафнуша ходил в круглой кроличьей ушанке, которая держалась только на самой маковке. И что ему грела — непонятно. Часто он ронял ее с головы, споткнувшись или столкнувшись с кем-нибудь. Но шапка неизменно поднималась с пола, куда бы ни укатилась, кем-нибудь отыскивалась, возвращалась поэту, хлоп — на месте! Душа сжималась от того, какой он милый и какой ненужный. Как-то мы решили провести пару лекций в кафе через дорогу, поэтому, пока преподаватель не вошел в аудиторию, надо было грамотно проскочить по коридору, не нарваться на мадам из деканата. И тут — раз! — из-под лестницы появляется фигура в перепачканном побелкой пальто, светлые глаза пристально смотрят из-под круглого лба с прилипшими белыми волосенками. Невинная бороденка поповича, общая благостность. Ну вот и стоп. — Сестра, сестра, а ты Анну не видела? Меня и нескольких девочек с нашего курса Пафнуша выделил себе для вопроса про Анну. В Анну он был влюблен. Анна училась с нами — добрая девочка с первых парт. Видела я Анну или нет, я часто не помнила, с моей козырной последней парты не всегда видно, кто там есть в первых рядах. Отвечаю, что не знаю. Не верит. Действительно, как можно не видеть Анну? — Да ты сходи сам посмотри, есть она или нет! — Не могу. — Понимаю. Мы пойдем? — Сестра, сестра, я ее люблю. — Это хорошо, это здорово. Нам идти надо, там Светлана Викторовна... — Ну ты послушай... И стихи. Без всякой подготовки стихи. Сестра и сестра оглядываются и мучаются, вот уже преподаватель прошел мимо, видел нас, теперь стыдно убегать с его лекции, спасибо тебе, добрый Пафнуша. Хоть ты и не ходячая совесть, но вот неловко теперь, из-за тебя неловко. И преподаватель видел. — Мы на лекцию, идти надо, понимаешь? — Хорошие стихи, хорошие, спасибо! "Эх, чтоб тебя, Пафнуша..." — топ-топ-топ вверх по лестнице. Снова в аудитории. Вон Анна Пафнушина сидит. Сидит, твою-то мать... Сидит Анна. Анна эта, кажется, даже не подозревала о любви поэта. Хотя что мы знаем о жизни других? Может, подозревала, была наслышана от него самого — и точно так же стыдливо мучилась, выслушивала, укоряла себя за невозможность ответного чувства, стыдилась, что комический поэт влюбился именно в нее? Чужой любви он тоже мешал. Сколько раз его гнали парочки, к которым он подходил с разговорами и стихами! Скольким хотелось его убить, только чтобы не ел время и не мотал нервы. ...Было начало лета. Веселый ветер влетал в раскрытые окна, раздувал шторы, у кого они были, а мы собрались в общежитии для того, чтобы совместно подготовиться к перезачету по истории Древнего Мира. Великая и ужасная Инна Андреевна Гвоздева, царица Хатшепсут с разложенными по плечам длинными волосами, в которых хранилась магия ее могущества, наставила двоек четверти курса. И вот кто завтра пересдаст этот зачет, тот будет допущен к экзаменам. Инна Андреевна Гвоздева. Фото: Литературный институт имени А.М. Горького Так нам было и надо, проклинать Гвоздеву можно было сколько угодно, но пересдать хотелось. Приехавшая через всю Москву студентка хорошо излагает про Пунические войны и переход через Альпы на слонах. Вертя в руках учебники, мы рассказывали кто что знает, пытались систематизировать то, что тогда происходило. Кроме оставшихся за бортом прошлого семестра Египта и Древней Греции, древней истории еще было до фига... Тук-тук-тук — и дверь комнаты открылась. — Привет, Пафнуша, а мы тут учимся... — Брат, брат, я просто посижу с вами. — Ну, посиди. Нумидия и царь ее Югурта. Луций Кальпурний Бестия. Избрание квесторов из плебеев. Гракхи-братья. Рим жжет. — А давайте, я вам стихи почитаю. — Нет, не надо, мы пытаемся выучить! — Ну, я просто посижу. — Сиди, только молча. Ахейские войны. Захват Греции. Давно, давно там неактуален А. Македонский, а то дал бы он Риму по макитре... Закон против вымогательства в провинциях. — Ну послушайте! Приходит мать домой, хлеб достает из сумки. Кладет на стол... — Пафнутьев!!! — Ну, все-все... Самоубийство Марка Антония и Клеопатры Седьмой. Императорский сын Тит сжег Иерусалимский храм. Иудея наша. — Брат, а ты любишь поэзию? Помнишь, как сказал Бродский... — НЕ НАДО! Девушка, приехавшая через всю Москву, поднимается с пола, бьет учебником — пока только себе по коленке. Италийские племена получили римское гражданство. Император Клавдий отравлен женой Агриппиной. А Пафнуше по хрену метель. — Ну, ты можешь нам не мешать? Можешь? — Могу-у, но... — Он тут всегда у вас бродит? Бродит, конечно. Куда мы от него денемся? Двое жителей общежития ласковыми словами выдавливают поэта Пафнутьева из комнаты. Веселый ветер, который обрадовался открывшейся двери, машет вослед поэту старыми картами Древнего Рима из черно-белого, распавшегося на кусочки дремучего атласа, переворачивает страницы учебников, разложенных на полу. Общежитие Литературного института. Фото: aksana_halvinka - LiveJournal А Пафнут опять пришел. Никак нигде не мог вписаться, отовсюду, значит, гнали бедолажку. Или внутренний стих его волок по миру, заставлял делиться со встречными. Стихи послушали. Дали поэту сушек. Заставили уйти — ну мешает же. Прошло чуть больше часа, скоро вечер. Некоторые начали разъезжаться по домам. Колыхали когорты знаменами... Он где-то выпил и опять пришел. Мы выгнали. Какое-то время он бродил по общежитию, доставал кого-то другого. И опять вернулся к нам. Дверь комнаты не закрывалась на внутренний замок — ну не баррикаду же строить? — Брат, брат... — Я сестра. — Сестра, ну что же вы такие, ну давайте я вам стих прочитаю. Это он мне. Я нарядилась самнитским солдатом, простыней в общежитии много. Пусть гвоздевский Рим мощный, но мы все-таки не сдадимся. Тем более что к вечеру отчаяние всерьез закрутило пружину, назло Нуме Помпилию получить зачет хотелось непременно! Германец давит, вандалы у порога. За окном ливень. Пьют, готовятся к экзаменам, что-то там свое пишут и читают во всех комнатах общежития. Нас осталось мало, про Пафнушку мы забыли. Впереди ночь, финишная прямая перед пересдачей. Надо выдержать. После распада империи Маурьев держава Паллавов остановила нашествие на Индию саков и каких-то других иранских народов. Харикришна, блин-нах. Или как там еще говорил Заратустра. Дверь открылась. Понятно, кто был на пороге. Ближайший к двери взбешенный брат тут же подскочил выставлять поэта. Прислонясь к дверному косяку, поэт поделился: — Брат, брат, а мне ведь в шапку насрали. Шапку я, конечно, выбросил... Брат замер, а Пафнуша сел на кровать, прижавшись к подушке. Начало лета. Открыты двери в комнатах общежития, и нечего брать студентам друг у друга. Заходи кто хочешь куда хочешь. Ты заходил. И к тебе заходили, Пафнутий, житель общежитья. Но в основном заходил ты, ты, ты... И кого же ты так достал, поэта или прозаика ты взбесил? И он, как и прочие, тоже не смог поднять на тебя руку. Как он был зол, когда влетел в твое жилище среди лета, лихорадочно соображая, как тебе отомстить. Попалась ему твоя знаменитая шапка. Как он был изощренно изобретателен. Да он - дьявол! Он узнал меня без самнитских простыней (играть в отчаяние тех, кого покоряют, а он не сдается, к ночи стало трудно). Назвал сестрой и спросил про Анну. Которая готовилась к зачетам самостоятельно и по общежитиям не ездила. Сказать, что любит ее, не успел — добрый гений нашего времени поднес ему чаю. Пафнуша с кружкой скоро ушел, мы договорились валить шапку на кошку. Мало ли в Бразилии кошек, которым не нравятся поэты. Карта из учебника "История Древнего Рима" под редакцией В. И. Кузищина На Древний Китай и Японию ночи нам уже не хватило. Я до сих пор не знаю, что там у них происходило в древности. На пересдаче у меня о них не спросили. В Рим, все в Рим. Инна Андреевна не давала времени на подготовку к вопросам, она усадила троих перед собой и принялась перекрестно метать в нас дротики вопросов: итоги Третьей Пунической войны; реставрация Кэмму и война двух династий; особенности Второго триумвирата... В момент, когда мне нужно было поведать о Законе Двенадцати таблиц как основе римского законодательства, открылась дверь, и в нее робко заглянул поэт Пафнутьев. Может, он искал свою шапку, может, однокурсников, неизвестно. Просто обвел ясным взором пространство и исчез. Нас он не узнал. Но я взяла и засмеялась. Дурносмехи и Инна Андреевна — вещи несовместные. Если бы Инна Андреевна знала про шапку, она смеялась бы вместе со мной. Но я получила зачет. Закон Двенадцати таблиц, законная роспись в зачетной книжке. Рим-батюшка спас меня. И я училась дальше. Поэт Пафнутьев все так же изредка появлялся в коридорах, видели его и на улице, и в институтском скверике, и в общежитии. Шапка зимой на нем тоже была — я специально обратила внимание на Пафнутьева в холода. Мех и покрой шапки остались прежними. Пальто тоже. Поэт не менялся. Таким и уехал в свой родной город. Когда он попался мне в Москве через много лет, была теплая осень. Пафнуша никогда не знал, как меня зовут, сейчас он сократил и "сестру", просто поинтересовался, как там Анна, слышно ли что. Хороший, милый, очень коротко рассказал, что был пономарем, звонил в колокола. Есть у него семья, нет, я не узнала. Что ему Анна? Он спрашивает о ней только меня — или долбает ею всех, кто в его памяти относится к нашему курсу? Если это любовь, почему ты к ней ни разу не подошел, Пафнуша? Или подошел, сказал — но точно так же не вовремя, чудно и странно?