Уроки с Дмитрием Быковым. Анна Ахматова и "Поэма без героя"

Креативный редактор Sobesednik.ru Дмитрий Быков – об одном из главных произведений Анны Ахматовой. Уроки по отечественной литературе ХХ века известный литератор, поэт, публицист, вузовский и школьный преподаватель, журналист «Собеседника» Дмитрий Быков будет вести весь год без перерыва на каникулы. Сегодня речь пойдет о поэтессе, рядом с которой можно поставить лишь несколько имен. Глядя в 13-й год из 40-го «Поэма без героя» – центральное, любимое, самое понятное и наименее понятое из произведений Анны Ахматовой, – по собственному ее признанию, «не содержит никаких третьих, седьмых и двадцать девятых смыслов». Для тех, кто знает, в чем дело – то есть понимает сюжет первой части, названной автором «1913 год. Петербургская повесть», – этот триптих в самом деле прозрачен и чрезвычайно важен, потому что в российской поэзии не так много текстов о Великой Отечественной войне, в которых бы эта война не только описывалась, но прежде всего осмысливалась. Пожалуй, назвать стоит две поэмы – «Тёркина» Твардовского и «Поэму без героя» Ахматовой, причем авторы наглухо друг друга не понимали. Ахматова, в частности, отзывалась о «Тёркине» пренебрежительно: «Во время войны нужны такие веселые стишки». «Поэма без героя» задумана (и в значительной степени осуществлена) в 1940 году и рассказывает о годе 1913-м. На вопрос о том, что их роднит, любой школьник ответит: это годы предвоенные. Война и есть главный сюжет ахматовской поэмы – война как общая расплата за частные грехи. «1913 год» как раз и рассказывает о вакханалии Серебряного века – о том, что «все мы бражники здесь, блудницы» и скоро будем за это расплачиваться. Расплата за Серебряный век У Ахматовой, в отличие от большинства современников, всегда присутствует строгое и неумолимое осознание своей (и общей) греховности. Это и позволило ей написать «Реквием» – позиция раздавленного, униженного поэта для нее не нова: ощущать себя последней для нее нормально. «Неужто я всех виноватей на этой планете была?» – спросит она современников и себя, и именно этот вопрос делает ее «златоустой Анной всея Руси», по цветаевскому определению. Это ее самоидентификация с Россией, которая тоже виновата – но платит все-таки не по грехам. Люди Серебряного века (Ахматова в «Поэме» одной из первых так назвала это время) заигрались в свое жизне­творчество, в очарование порока, в преступание границ – но расплатились куда страшней, чем предполагали. Ахматова воспринимала Первую мировую и неизбежно следовавшую за ней революцию как расплату за модерн, за появление новых людей, которых эта война истребила почти под корень. Модерн казался ей временем морального релятивизма, почти вседозволенности: «А та, что сейчас танцует, непременно будет в аду». История Всеволода Князева, любовника Михаила Кузмина и несчастливого воздыхателя Ольги Глебовой-Судейкиной, как раз и была для нее квинтэссенцией этой легкой, порочной, греховной эпохи. Да и сам Кузмин – которому она как поэт обязана весьма многим, в том числе строфой, которой написана поэма – выведен у нее как символ порока: «Перед ним самый смрадный грешник – воплощенная благодать». Князев застрелился потому, что запутался, и таких запутавшихся самоубийц эпоха порождала во множестве. Маскарад, карнавал – лейтмотив поэмы: «С детства ряженых я боялась». Не зря одной из самых громких премьер 1917 года был лермонтовский «Маскарад» в постановке Мейерхольда. Сравнительно невинный маскарад Серебряного века сменился страшным карнавалом террора в тридцатые, и снова все в масках, и опять никто себе не равен, – и расплатой за этот непрерывный кровавый праздник сталинского террора станет война, не в пример более страшная, чем Первая мировая. «По ту сторону ада мы...» «Поэму без героя» следует рассматривать в одном ряду не столько со стихами самой Ахматовой 1939–1940 гг. (прежде всего «Когда погребают эпоху»), но со «Стихами о неизвестном солдате» Мандельштама и переделкинским циклом Пастернака 1940 года: в этих циклах (своего «Солдата» Мандельштам называл ораторией) предчувствие войны звучит еще ярче, еще узнаваемей. Любопытно, что в пастернаковском страшноватом «Вальсе с чертовщиной» тоже возникает новогодний карнавал, скорее грозный, чем радостный. Все-таки чертовщина витает в воздухе, задувает свечи, затевает сквозняк. Сталинское время было не только мрачным, но и карнавально, издевательски праздничным, беспрерывно что-нибудь отмечали, ликовали, плясали на костях. Самый грозный период советской истории – между двумя смертными юбилеями: пушкинским (1937) и лермонтовским (1941). Все это Ахматова назвала «Страшный праздник мертвой листвы» – и об этом же человеческом листопаде говорит Мандельштам: «Ясность ясеневая, зоркость яворовая чуть-чуть красная мчится в свой дом». Это же прямое и ясное описание листопада, опадающих, смешивающихся с землей листьев, то есть человеческих жизней. Расплатой за массовый террор, за всеобщую трусость и отказ от себя становится всемирная катастрофа, «пасмурный, оспенный и приниженный гений могил», как привиделось Мандельштаму. Об этом – вторая часть «Поэмы», которую Ахматова назвала «Решкой» – изнанкой, тайной сущностью первой карнавальной части. Там прямо сказано: «Скоро мне нужна будет лира. Но Софокла уже, не Шекспира. На пороге стоит – Судьба». Об этом же – в стихах сорокового года: «Двадцать четвертую драму Шекспира пишет Время бесстрастной рукой». «Решка» – рассказ о страшной изнанке русской жизни, о том, что таилось в вымаранных цензурой, секретных строфах второй части: «Ты спроси у моих современниц, каторжанок, стопятниц, пленниц, и тебе порасскажем мы, как в беспамятном жили страхе, как растили детей для плахи, для застенка и для тюрьмы. Посинелые стиснув губы, обезумевшие Гекубы и Кассандры из Чухломы, загремим мы безмолвным хором, мы, увенчанные позором: «По ту сторону ада мы...» Этой изнанки многие не знали, этих строф – не знали, а без них вторая часть поэмы лишается главного смысла. В ожидании героя В третьей же происходит искупление – Россия возвращается к себе, но страшной, нечеловеческой ценой. Война становится искуплением всеобщего предательства и трусливого беспамятства, война отменяет страшный сталинский карнавал и возвращает страну к страшной трезвости, к правде и свободе. Но на самом-то деле, как мы знаем по опыту Первой мировой, война не снимает ни одной проблемы – она лишь загоняет их вглубь. Вот почему «Поэма без героя» заканчивается вовсе не победой, а эвакуацией: «От того, что сделалась прахом, обуянная смертным страхом и отмщения зная срок, опустивши глаза сухие и ломая руки, Россия предо мною шла на Восток». Это эвакуация, отступление, и хотя «сделался прахом» весь морок тридцатых – на Востоке, кажется, тоже не ждет ничего особенно хорошего: это отступление, бегство, а не возвращение к себе. Ахматова оказалась пророчески права: Россия после войны сделалась сильно «восточнее», азиатская диктатура многократно укрепилась, и Падишах – как назвала она Сталина в одном из мучительнейших своих стихотворений «Подражание армянскому» – нимало не поколебался, да еще, пожалуй, и укрепился на троне. Но по крайней мере кончилась эпоха притворства и вранья – и хоть в эти военные четыре года Россия «отмщения знала срок». А смысл названия поэмы и того ясней, хотя версий было много, и в том числе экзотических. Лев Лосев – не только первоклассный поэт, но и отличный филолог – видел в названии аббревиатуру «ПБГ», то есть Петербург. Однако, думаю, всё еще проще: общество, в котором нет героя и упразднено само понятие героического, обречено на великие потрясения, во время которых герою еще только предстоит родиться. В этом смысле поэма Ахматовой сейчас, в наше принципиально антигероическое время, актуальна донельзя.