Лев Пирогов: Попробуйте пошутить про Пушкина…
В отношении Пушкина не имеет смысла извечный газетный вопрос «кем бы он был сегодня – либералом или патриотом». Потому что Пушкин еще при жизни был и тем, и другим. Поклонники футбола никогда не смогут договориться, кто был самым выдающимся русским футболистом. Лев Яшин, Эдуард Стрельцов, Федор Черенков? А может, Всеволод Бобров? Или Григорий Федотов? Трудно будет и с царями, и с полководцами, и с учеными. В вопросе о самом выдающемся русском литераторе плюрализм невозможен. Дураки возможны, а плюрализм нет. Ко мне на грудь садится черным вороном И карканьем зовет свою подружку, Абсурдную Арину Родионовну, Бессмысленный и беспощадный Пушкин. В этих четырёх строчках – максимум того, что мы можем пошутить о национальной святыне, не получив по лбу молнией. Пушкина трогать нельзя. Не принято. Не выходит. В вопросе о самом выдающемся русском литераторе плюрализм невозможен (фото: Михаил Почуев/ТАСС) Пушкин выделен у нас из ряда явлений истории и культуры в ряд явлений мифологических. Пушкин – это даже не явление природы. Это – онтологическая категория. Как «низ» и «верх», «тьма» и «свет», «хлябь» и «твердь». Пушкин нас всему научил. Это русский «культурный герой» – русский Прометей и Гильгамеш. Пушкина нельзя щелкнуть по носу. Ему можно уважительно придвинуть стакан и воблу, рассказать о политической обстановке в мире (мол, стабильности нет), бережно и доверительно положить руку на плечо… А схватить за пуговицу, дыша перегаром, – уже нет. Не получается. В отношении Пушкина не имеет смысла извечный газетный вопрос «кем бы он был сегодня – либералом или патриотом». Потому что Пушкин еще при жизни был и тем, и другим. Не «смотря по обстоятельствам» (с патриотами – патриот, с либералами – либерал или наоборот), а просто был всем сразу и все. Потому что во всем есть зерно истины. А где оно есть – там и Пушкин. Но во всем же есть и зерно уродства. А у Пушкина не получалось быть там, где оно. Рассказывают: однажды чуть не произошла дуэль между Пушкиным и Николаем Ивановичем Тургеневым. Выслушав очередную вольнолюбивую речь молодого поэта, тот заметил, что стыдно бранить правительство – и в то же время принимать от него жалование. Или не брать – или не болтать. Пушкин, вспыхнув, ринулся было в бой, но опомнился и попросил прощения у Николая Ивановича, признав его правоту. Пушкин научил нас всему, – жаль, мы не всему научились. Восславил в наш жестокий век свободу? Восславил. Призывал милость к падшим (то есть преступникам)? Призывал. И он же писал, объясняя причину, по которой покинул масонское «братство» – тогдашнюю разновидность нынешних негласных сообществ «приличных и успешных людей», этих обнимашек интеллигенции с капиталом: «Все филантропические и гуманитарные тайные общества, даже и самое масонство, получили направление, подозрительное и враждебное существующим государственным порядкам, как же мне было приставать к ним?» Когда в 1831 году было подавлено Варшавское восстание и европейское «общественное мнение», совсем как сейчас, захлебывалось в истерике, он пишет «Клеветникам России»: Иль нам с Европой спорить ново? Иль русский от побед отвык? Иль мало нас? Или от Перми до Тавриды, От финских хладных скал до пламенной Колхиды, От потрясенного Кремля До стен недвижного Китая, Стальной щетиною сверкая, Не встанет русская земля?.. Так высылайте ж нам, витии, Своих озлобленных сынов: Есть место им в полях России, Среди нечуждых им гробов. Скажи сегодня такое «в приличном обществе», не предупредив, что Пушкин… А ведь ничего удивительного. Помните, как состоялась инициация молодого поэта? Главный поэт России с имперской фамилией Державин приехал экзаменовать лицеистов. И когда юный поэт с военной фамилией прочел ему «Воспоминания в Царском Селе» – оду на победу русского оружия, воскликнул: «Я не умер! Вот кто заменит меня!» Больше такого символического акта в русской истории не было. Вот поэтому Пушкин и не умрет. Некому заменить. Лев Пирогов
