Аэлита без цензуры и Толстой без прекрас
Забавно начинается предисловие к этому сборнику: «— Можно ли назвать Алексея Николаевича Толстого фантастом? — Ни в коем случае! — воскликнет любой отечественный литературовед». Понятно, что эта простодушная готовность расписаться за «любого отечественного литературоведа» со стороны Антона Первушина, писателя, научного журналиста и финалиста премии «Просветитель» — сознательная провокация. Такая игра: давайте сделаем вид, что нас забанили на «Гугле», прикинемся, будто не существует диссертаций «Русский научно-фантастический дискурс XX в. как лингвориторический конструкт» Галины Стасива, «Психологизм «романов о будущем» А. Толстого и Е. Замятина» Виктории Сахаровой, «Становление популярного жанра как дискурсивный процесс: научная фантастика в России конца XIX-начала XX века» Артема Зубова — и десятков других работ, полностью или частично посвященных именно Толстому-фантасту. Пусть читатель возмутится, встанет на рога, перероет архивы и по ходу дела пополнит копилку знаний. Проблема в том, что такое вступление подрывает доверие — не только к автору предисловия, но, увы, и к изданию в целом. А жаль: тексты, собранные под этой обложкой, кардинально отличаются от тех версий «Аэлиты» и «Гиперболоида инженера Гарина», которыми плотно заставлены полки книжных магазинов. Издатели подготовили сюрприз для историков литературы и сторонников аутентичности: в этой книге впервые за восемьдесят с лишним лет опубликованы первоначальные редакции двух научно-фантастических романов «красного графа», восстановленные по ранним изданиям. По крайней мере, «Гиперболоида…»: «Аэлиту» недавно переиздавали — но скромным тиражом, по несусветной цене, на радость коллекционерам и библиофилам. Это же издание рассчитано на широкую аудиторию, то есть доступно всем и каждому, было бы желание и интерес. Надо заметить, что Алексей Николаевич Толстой охотно шел навстречу пожеланиям редакторов, когда дело касалось правки его ранних текстов — не то что иные строптивые современники. А иногда и бежал впереди паровоза, сам сокращал и переписывал свои сочинения с учетом текущей конъюнктуры. Благодаря этой книге теперь мы можем разобраться, какую крамолу вымарал «красный граф» из двух своих хрестоматийных фантастических романов 1920-х годов. Если не вникать в мелкие нюансы, в «Аэлите» изменения коснулись прежде всего характера главного героя, инженера Мстислава Сергеевича Лося, космического странника, изобретателя первого в мире межпланетного реактивного космолета. В той версии романа, которую мы считаем канонической, этот персонаж выглядит гораздо более сдержанным, решительным, суровым — и в то же время одномерным, плоским, схематичным. В ранней редакции Лось куда сильнее напоминает Пьеро из «Золотого ключика» на пике очередного личного и экзистенциального кризиса. Весь окружающий мир вызывает у него омерзение, инженер опасно балансирует на грани суицида: «Гонит меня безнадежное отчаяние» — между тем она объясняет многие его поступки. Особенно жалко визионерские рассуждения Лося о грядущем «золотом веке», вычеркнутые из главы «Марс»: «И школьники учат: сто лет тому назад вся Европа была потрясена войнами и революциями. Столицы мира погибли в анархии. Никто ни во что и ничему не верил. Земля еще не видела подобных бедствий. Но вот в каждой стране стало собираться ядро мужественных и суровых людей, они называли себя «Справедливыми». Они овладели властью и стали строить мир на иных, новых законах — справедливости, милосердия и законности желания счастья, — это в особенности важно, Алексей Иванович — счастье. А ведь все это так и будет когда-нибудь». Да, после сокращения фабула «Аэлиты» не претерпела серьезных изменений, но трудноуловимый дух времени, горячечная, наполненная болезненными миазмами и пороховой гарью атмосфера первых послереволюционных лет ушла безвозвратно. Впрочем, оставшегося хватило, чтобы гордое имя марсианской принцессы носило четыре поколения советских девочек, множество кофеен, прачечных, точек общепита — и несколько серьезных военно-космических проектов, разрабатывавшихся в СССР. Совсем другая история с «Гиперболоидом инженера Гарина». Эта книга создана четырьмя годами позже, на пике НЭПа — уже не тоскующим русским эмигрантом, а успешным советским беллетристом, успевшим распробовать вкус славы. Первая редакция «Гиперболоида…» написана лихо, размашисто — с очевидной симпатией к абсолютно бессовестному и бесстрашному инженеру Гарину. Достаточно сказать, что в этой версии романа Петр Петрович остается в живых, а история завершается фразой: «На этом заканчивается одна из необычайных авантюр инженера Гарина» — то есть предполагались и иные авантюры. В то же время версия 1925−1926 годов выглядит куда более торопливой и стилистически небрежной, чем поздний вариант: «большая половина щек» миллионера Роллинга, боюсь, будет сниться читателям этой книги в ночных кошмарах. Изменилось количество глав, общая композиция: действие в ранней редакции динамичнее, герои решительнее, злодеи карикатурней, шумный и праздничный Париж (где подавляющему большинству поклонников Толстого не суждено было побывать) описан яркими, чистыми, едва не флюоресцирующими красками. В общем, все в традиции «красного Пинкертона», того самого направления, в котором с энтузиазмом работали Мариэтта Шагинян, Илья Эренбург, Михаил Булгаков и многие другие классики 1920-х. Разумеется, Алексея Николаевича Толстого трудно отнести к числу жертв советской цензуры: будущий трижды лауреат Сталинской премии сам выхолостил свои научно-фантастические романы, кастрировал овечьими ножницами — или, по крайней мере, не слишком противился этой болезненной процедуре. Показательный пример изменений, которые произошли с отечественной «жанровой» литературой в начале эпохи Большого террора: официальному советскому дискурсу оказались одинаково чужды и декадентская тоска, возведенная в ранг высокого искусства, и разухабистый брутальный кич времен НЭПа. Но и фантазии о светлом будущем, в которых нет места Великой Октябрьской Революции, тоже пришлись не ко двору. С начала тридцатых советская литература «для детей и юношества» взяла уверенный курс на усреднение, прокрустово отсечение лишнего, выпирающего, неудобного. Не всегда это удавалось в полной мере, часто цензура работала спустя рукава, руководствуясь девизом «для сельской местности сойдет»… Но Алексей Николаевич безошибочно угадывал тренды и играл на опережение — по принципу, четко сформулированному еще на страницах «Аэлиты»: Что скажешь — героического в этом, конечно, мало. Но ведь сработало: не поймал!
