Максим Горький — «продюсер» и спаситель Богдановичей
Заметен его вклад и в российско-белорусские литературные связи. Этому немало поспособствовала и многолетняя дружба с Адамом Егоровичем Богдановичем, сын которого Максим справедливо считается в наши дни основоположником белорусской поэзии… Рукописи не горят» — истинность этого булгаковского афоризма задолго до создания «Мастера и Маргариты» подтвердилась в Ярославле 1918 года во время подавления красноармейцами контрреволюционного мятежа. Пожары, бушевавшие после артиллерийского обстрела города, не пощадили и дом, в котором жил занесенный прихотями судьбы на Волгу Адам Егорович Богданович — белорусский интеллигент, наделенный от природы множеством талантов, трудившийся более двух десятилетий, как говорили в старину, по банковской части. Его ярославские товарищи по огненному несчастью выносили из своих жилищ утварь да вещи из тех, что поценнее. Фольклорист же, филолог, философ — а это лишь часть ипостасей Богдановича — тем временем торопился спасти хотя бы часть библиотеки и умудрился вместе с младшим сыном Павлом укрыть в погребе от огня белорусский сундук-куфар, в котором хранилось то, что было для него драгоценнее собственных сочинений, — рукописи другого сына, Максима. Потом он по листочку разбирал отсыревший архив, сберегая наследие молодого по возрасту, но уже мощно заявившего о себе поэта, считавшегося еще при жизни надеждой белорусской литературы. Ныне он безоговорочно признается классиком, хотя до безвременной кончины в мае 1917 года от туберкулеза успел выпустить один-единственный сборник стихов «Венок»… В память о семье Богдановичей в Ярославле создан музей, одновременно ставший и центром белорусской культуры на Верхней Волге. Именно в Ярославле Максим Богданович создал большую часть того, что стало его поэтическим наследием. Здесь он читал беженцам с исторической родины и раненым солдатам-белорусам свои стихи. В доме, в котором сегодня разместился музей, семья Адама Егоровича жила около двух лет перед Первой мировой войной. В нем, как и более столетия назад, на стене висит чудом уцелевшая при пожаре копия фрагмента «Сикстинской Мадонны» Рафаэля, подаренная другу Максимом Горьким. Есть свидетельства, что будущий поэт любил подолгу смотреть на эту гелиогравюру, воспоминания о которой преломились в его цикл «Мадонны». Юный герой встречает крестьянскую девочку, утешающую доверенного ей родителями ребенка: «И в символ для меня слились живой, единый С чертами матери — девичий образ дивный, Тот образ девочки, и в этот миг она Была, казалось мне, вся до краев полна Такой широкою, родимой красотою, Что, помнится, на миг я просветлел душою Не красота была, быть может, в бедной той Смиренной девочке, и хилой, и худой, А что- то высшее, что Рафаэль великий Стремился воплотить в бессмертном женском лике». Можно долго гадать, когда именно и где Максим увидел будничную сценку, возведенную им до уровня высокой поэзии: в Белоруссии или на Волге, куда Адам Егорович после кончины жены переехал с детьми к новому месту службы. В записках отца поэта говорится, что он в поездках по российской глубинке постоянно брал детей с собой, стремясь «ознакомить их с жизнью деревни, уездных захолустий, и с жизнью фабричных и заводских центров, и с памятниками старины, и с красивыми местами на Волге, Вязьме, на Ветлуге, Пьяне». Ясно одно, что впитывая новые впечатления, знакомясь с пейзажами и обычаями, отец и сын по- разному (все же Максим после отъезда из Гродно был слишком мал для воспоминаний), но хранили любовь к родине. Она и позволила им не только сохранить самобытность и верность земле предков, но и как бы перебросить духовный мост между русской и белорусской культурами, между Неманом и Поволжьем… Жизнь людей непредсказуема, и трудно сказать, как могли сложиться судьбы отца и сына после их появления в Нижнем Новгороде, если бы обстоятельства не свели старшего Богдановича с никому, за пределами торговой столицы России, не известным еще Алексеем Максимовичем Пешковым. Он уже обзавелся знаменитым впоследствии псевдонимом Максим Горький, но пока что был более известен землякам загадочной и звучной подписью под газетными публикациями Иегудиил Хламида… Письма Горького к Богдановичу раннего периода знакомства не сохранились, сгорели во время того самого пожара 1918 года. Но Адам Егорович оставил воспоминания о друге, отталкиваясь от которых современный белорусский писатель Леонид Зуборев так реконструировал встречу Горького с Адамом Богдановичем: «В Нижний Богданович привез рекомендательное письмо от писателя Е. Чирикова к Максиму Горькому. Богданович зашел в редакцию «Нижегородского листка» за адресом малоизвестного писателя, а затем направился к Горькому. Показался Алексей Максимович, высокий, бледный, с пытливыми светлыми глазами, с широкой, но впалой грудью, слегка сутуловатый. Одет длинноволосый хозяин был в светлую косоворотку, стянутую узким ремешком. Богданович представился и передал письмо. Писатель вскрыл его и, улыбаясь, прочитал: «От Сладкого к Горькому». «Вы белорус? — поинтересовался Горький. — Ну вот… Вот это хорошо. Здорово принадлежать маленькому народу вроде вас, белорусов… Можно все изучить — и природу страны, и жизнь, и прошлое, и настоящее… Тогда легче писать…» Затем, продолжая разговор, они перешли в соседнюю комнату, которая служила спальней и рабочим кабинетом. Рядом — большая этажерка, заполненная книгами. Оказалось, что все их Горький прочитал. Насчет каждого писателя у него было собственное суждение. Это заинтересовало гостя, и он попросил дать что-нибудь почитать из горьковских писаний. Горький протянул гостю «Песню о Соколе». Там же за столом Богданович прочитал ее, и его поразила идея: «Безумству храбрых поем мы славу! Безумство храбрых — вот мудрость жизни!» Встречались они часто, и обычно по вечерам, поскольку Горький любил работать ночью. Очевидно, беседы с Богдановичем давали ему и некий заряд энергии для полуночных бдений. Есть версия, что иные из рассказов Адама Егоровича отозвались в горьковской прозе. Завязавшаяся дружба неожиданно обернулась и семейным сближением. Симпатия, возникшая между Богдановичем и сестрой жены Алексея Максимовича Александрой, вскоре привела их к венцу, а потом и к крещению первенца Александра. Однако обретенному в Нижнем Новгороде счастью не суждено было продлиться долго. Александра Павловна умерла от внезапной болезни. Вскоре смерть унесла и маленького Сашу. На все более и более набиравшей силу дружбе Горького с Богдановичем беды не сказались. Виделись они по-прежнему часто, вместе читали литературные новинки, вместе их обсуждали. Не обошлось, правда, без ссоры, поводом которой стала чеховская «Дама с собачкой». Вкусы у них в данном случае очень уж разошлись. Зато Богданович, упрямо отстаивавший свое мнение, таким образом угодил в чеховско-горьковскую переписку. Строки из письма Алексея Максимовича Антону Павловичу весьма красноречивы. Горький увидел в рассказе о тривиальном на первый взгляд курортном романе «огромное дело», которым Чехов, по его разумению, возбуждал в людях «отвращение к этой сонной полумертвой жизни». По этому поводу он «вдребезги разругался» с женой и «с мужем ее сестры… закадычным приятелем». Между тем приближался потрясший Россию 1905 год, сказавшийся и на семье Богдановичей. Адам Егорович хотя и не примыкал ни к одной из партий, отнюдь не чурался общественной жизни. А что касается Максима, то он, несмотря на юные годы, изо всех сил окунулся в политику. Гимназия бурлила, но младшеклассников их старшие коллеги по учебе на свои сборища не допускали. И вот, как писал в двадцатые годы Богданович-старший, «Максим явился на сходку делегатом 4-го класса и, взобравшись на стол, горячо доказывал и искусственность деления на полноправных и неполноправных, и несправедливость его по отношению к ним, четвероклассникам. Но, увы, был бесцеремонно стащен со стола и вытолкнут за дверь». Этот трагикомичный эпизод соседствовал с делами посерьезнее. Один из товарищей-одноклассников маленького борца за права учащихся был не без оснований заподозрен в участии в подрыве деревянной лестницы в здании гимназии. Юный террорист Дима Крылов, в конце концов, угодил на четыре месяца под арест, а Максим, пытавшийся выручить приятеля и постаравшийся убрать из квартиры подозреваемого все доказательства его вины, попал в немилость у гимназического начальства и остался на второй год. Экспонаты ярославского дома-музея: копия «Сикстинской Мадонны» Рафаэля, подаренная Максимом Горьким, и сборник стихов Максима Богдановича «Вянок» (на белорусском языке) Тем временем начались неприятности и у отца, не желавшего подыгрывать нижегородским власть имущим в их земельных махинациях. Адама Егоровича перевели в Ярославль. Здесь Максим остыл к политике, зато пережил всплеск увлечения белорусской культурой, приведший к тому, что он оставил свои многообещающие опыты в русской поэзии и уверенно ступил на тропу, обеспечившую ему почетное место в современном пантеоне белорусских классиков. События 1905 года при всех сопутствовавших им ужасах оказались в этом отношении плодотворны не только для Богдановича-младшего. Они заметно сказались и на интересе Максима Горького к творчеству белорусских собратьев по перу. «События тех лет стимулировали свободную мысль, дали толчок к неудержимому росту национальной культуры, — считает заместитель директора Института мировой литературы имени А.М. Горького, доктор филологических наук Дарья Московская. — Это время подарило нашим народам таких выдающихся писателей, как Максим Богданович, Якуб Колас, Янка Купала, и многих других. Их творчество открыло Алексею Толстому, Максиму Горькому, Льву Толстому сокровища белорусского фольклора, сюжеты из жизни белорусов. Под непосредственным влиянием «буревестника революции» Янка Купала писал свои «Душой я вольны чалавек», «I песня, i сокол, i я». Горьковские сказки способствовали переосмыслению белорусами собственного фольклора. Сказки Якуба Коласа и его поэмы отражают эти рожденные знакомством с горьковскими сказками тенденции. Горьковский гуманизм, любовь к человеку, вера в его возможности бодрили, оздоравливали литературу. Горьковские экспрессивные, буйные пейзажи вы узнаете в образах Волги, созданных Максимом Богдановичем. Но главное — личное общение. Так в июне 1910 года Горький через учителей-экскурсантов на Капри услышал о Якубе Коласе и Янке Купале. Когда Горькому рассказали о них, то он загорелся мыслью с ними познакомиться. Уже в 1910 году Горький становится подписчиком «Нашей Нiвы», выписывает всю литературу, вышедшую на белорусском языке… Он стал своего рода моральной опорой для молодой белорусской литературы. По мысли исследователя, Горький «действовал в свойственной ему манере опытного и любящего своих подопечных «продюсера». «Ласково, грустно, искренне», — отзывался Алексей Максимович о стихах Коласа и Купалы. И добавлял: «Нашим бы немного сих качеств!.. Вот бы хорошо-то было!» Юного Максима Богдановича подтолкнула к белорусской поэзии Первая Русская революция. Вторую — Февральскую — он пережил всего лишь на три месяца. Чахотка унесла его в вечность в конце мая 1917-го. Адам Егорович прожил еще 23 года, оставив заметный след в культурной жизни Ярославля, который был для него второй родиной. Контакты с Максимом Горьким не прерывал почти до самой смерти писателя. Так, Горький высоко оценил лингво-топонимически-философский труд Богдановича «Язык земли», хотя помочь с его изданием в трагические годы не смог. Книжка, автор которой услышал в названиях рек России отголоски языка людей доисторической эры, увидела свет в Ярославле лишь через полвека после смерти автора. А вот жизнь Богдановичу-старшему Горький и Екатерина Павловна Пешкова без преувеличения спасли. В начале 30-х годов уважаемый всем Ярославлем старый интеллигент едва не угодил в ГПУ. Не обошлось, как водилось тогда, без доноса, да биография мнилась ярославским чекистам слишком подозрительной — до революции служил в заметном банке, один из сыновей — царский офицер… О дальнейшем красноречиво повествуют документы, хранящиеся в архиве ИМЛИ. Выручила Богдановича сестра его покойной второй жены, которая теперь возглавляла Политический Красный Крест. Помог и Горький. Выйдя на свободу, Адам Егорович писал нижегородскому другу: «Дорогой Алексей Максимович! Вам, вероятно, известно, что я в числе других мучеников был арестован и привлечен к следствию местным отделом ГПУ. Вы меня хорошо знаете, что я вообще не склонен ко лжи и изворотам, а тем более с Вами… Я не выношу игры в молчанку, и в последнее время, когда все благоразумно молчали, я говорил. Что говорил? Всегда дельное, всегда справедливое… Но недомыслие, но головотяпство называл своими именами…» Горький в ответ развеивает сомнения в том, что поверил наветам: «Совершенно нелепая мысль пришла в голову Вам, старый друг Адам Егорович. Могу ли я, зная Вас 30 лет, вообразить, что Вы способны на какую-то контрреволюцию… Спокойствие, с которым Вы отнеслись к тяжелому недоразумению, тоже не что иное, как признак Вашей организованности и целеустремленности. Нет, уж Вы меня не подозревайте в глупости, непосильной для меня…» После этого обмена письмами они еще раз встретились в Москве: Богданович гостил в выделенном Горькому особняке у Никитских ворот, до революции принадлежавшем фабриканту Рябушинскому. Адам Егорович приезжал и на похороны сына Горького — тезки своего Максима. Но лично выразить скорбь ему в суете официальных похорон не удалось. Ярославль. Семейный портрет в интерьере. В верхнем ряду — Максим Горький и Адам Богданович (второй и третий слева), сидят Екатерина Пешкова (в белом платье с сыном Максимом), рядом ее сестра Александра Волжина — жена Адама Богдановича Фотографии предоставлены из фондов музея Максима Богдановича, г. Ярославль
