Сто экземпляров ангельского пенья…

Стоит ли писать рецензии на книжки с тиражом в сто экземпляров? Является ли это уважительным по отношению к читателю, автору, поэзии, жизни. Нет ли здесь насмешки? Книжка издана при поддержке Министерства культуры Российской Федерации, у неё есть номер и количество страниц — сорок. Все эти весело щебечущие сорока сорок — поэзия о поэзии. Литературоведческая поэзия. Центонная. Сороки, как известно, воровки. Любят тащить всё, что блестит. То изумруд, то перстень, то жемчуг. Чуть-чуть века серебряного, чуть-чуть золотого. Конечно, сочинители пользуются этой стратегией в разной мере. Иногда просто как ножницами для коллажа. В случае Виктора перед нами, скорее, что-то впитавшееся в плоть и кровь, выученное наизусть, ставшее самой жизнью… А что такое жизнь филолога? Чужие слова, которые переходят в свои на какое-то время, чтобы позже стать чужими уже для читателя. Родные имена далёких людей, собеседников по разные стороны веков. На первой странице книги нас встречает загадочная и нечастая в книгах надпись «стихотворения расположены в алфавитном порядке, поэтому оглавление в книге отсутствует». Перед нами алфавит посвящений, список величин. Каждое стихотворение — обращение и посвящение какому-то имени, за которым открывается головокружительный каскад ассоциаций, отсылок, игр с явными и скрытыми цитатами, образами, биографиями, судьбами, стилизациями… Книжка, которая, вероятно, выросла из мандельштамовских «стихов о русской поэзии», охватывает не только русских (российских?), но и жителей ближнего и дальнего зарубежья. Почему Мандельштам? Слишком удобная фигура, сочетание еврейства, разночинства, тоски по мировой культуре, знания русской поэзии, «диссидентства» и посмертной «канонизации». Кроме того, для многих Мандельштам в силу судьбы, дара, текстов — стал тем, кто соединил связь времён. Кстати, и самого Осипа Эмильевича порой упрекали в избыточном «ложноклассицизме». А его свободное обращение с «античными реалиями» стало притчей во языцех. И фамилий у него в стихах много. Хотя и меньше… Виктор Коллегорский публиковался и многотысячными тиражами когда-то со своими переводами, побеждал в конкурсах, ездил по Европе как литератор-победитель. Мне посчастливилось сделать с ним небольшую радиопередачу и даже испить чашку кефира. Интересно, что помимо трагических и элегических стихов Виктор много пишет и довольно весёлых, а порою и почти хулиганских сочинений, его вышедшая недавно книга лимериков подтверждает его разносторонность. Да и в случае Мандельштама можно вспомнить и детские стихи, и юмористические куплеты «моргулеты», про старика Моргулиса. Наличие юмора делает трагическую поэзию чуть более неуклюжей, но объёмной. Хотя разговоры о поэзии несколько наивны, словно бы позабыл, что именно хочешь сказать… Для меня поэзия Виктора Коллегорского — напоминание о временах простых, строгих, классических. Не случайно он так высоко ценит Кушнера. (не столь уж тривиальная оценка среди «современных»). Желание найти честное отношение с другим, поиск и ниспровержение (или пристальное разглядывание, что часто открывает несовершенство) литературных «родителей» — интереснейшая интрига этой книги. Отношения поэта к поэтам — тема всегда заряженная. Иногда как дуэльный пистолет. Око за око. Удар на удар. Иногда это молитвы и благодарения. Дар за дар. В этом смысле это делает книжку редкостью не только в смысле тиража. Впрочем, иногда перед нами открываются стихи, почти щемящие в своей простоте и опирающиеся скорее на жизнь, чем на текст: О, заумь! О, бессмыслица чудесная. За блаженное бессмысленное слово… Осип Мандельштам О, заумь! О, бессмыслица чудесная, Случайная, блаженная, прелестная… Ну кто, скажи, тебя не заучил — Хоть первые три слова: дыр булщыл? Я помню, как великий пушкинист, Живой цитатник, энциклопедист, Невосполнимых замыслов запасник, Началу века дивный сопричастник, На склоне лет нам лекцию читал. Уж в памяти его зиял провал. Мучительно стихи припоминая, Немел он, от подсказки расцветая. Всё помнили его ученики, А он уже не помнил ни строки, Уже всего «Онегина» забыл, Но не забыл волшебных дыр булщыл. С амнезией жестокой в поединке Их бодро произнёс он без запинки И две ещё строки за ними — пусть Браня, кляня, но с ходу, наизусть, Бессмыслицей, конечно, их считая, До девяноста лет не забывая… И нам, наверно, сколько будем жить — Невнятицы заветной не забыть. На мой вкус, хорошие стихи. Удивительные сложностью в своей простоте. Это то место, где сноска была уместна, но её нет, и кто именно был известным пушкинистом, для широкой публики (если вдруг она заинтересуется) остаётся неизвестным. Но какова поэтика, какова фонетика, есть здесь и «двойчатки» рифм, и проникновенная история проходящей жизни, бесконечной любви к литературе и слову. Скажем больше — поэзии. А прочее… Нарушая приличия, рискну процитировать ещё одно большое стихотворение, которое тоже совсем нетривиально. И вновь смешивает, как залихватский бармен, в коктейле разные времена и нравы. Демьянова доха Все мы вышли из гоголевской шинели… Пушкин был одет щеголевато, Гоголь был одет шинелевато, А Толстому было жарковато — Слишком графский был на нём тулуп. Лишь Демьян одет был бедновато — На боках одна гнилая вата — Так что было даже жутковато — Ан Демьян был беден, да не глуп. Прискакал он к дедушке Крылову, На реке словесной рыболову, В гамаке небесном птицелову, И привёз демьянову уху. И тогда Крылов ему за это Дал с согласья Тютчева и Фета Звание народного поэта И доху на рыбьем на меху, Чтоб, придворным став лауреатом, Как Эзоп, и бедным и богатым, Врангеля крылатым крыл он матом За баронский унзер манифест И, сбежав с колымского этапа, Ускользнул от крымского гестапо, Золотого отхватив Остапа И медаль за город Бухарест. Вот такие стихи, и грех, и смех, смесь трагедии и каламбура, иронии и истории. Впрочем, хватит уже (и так четыре «и» подряд). Скажем проще. Читайте эту книжку. Внимайте ангельскому пенью. Пойте вместе.