Уроки литературы с Дмитрием Быковым: Исаак Бабель и его "Конармия"

Креативный редактор Sobesednik.ru Дмитрий Быков продолжает литературные уроки. На этот раз речь о «Конармии» Бабеля. Сегодня речь пойдет о писателе ярком, феерическом, не укладывающемся в общие рамки советской литературы. Бабель как Гоголь В истории русской литературы на каждом новом круге нашей истории классики обретают двойников, и двойником Гоголя был другой южанин, переехавший с Украины в Россию, – Бабель, проживший почти столько же. И путь его похож на путь Гоголя: сначала он создает национальную мифологию своей родины – «Одесские рассказы» и примыкающие к ним новеллы о южной столице империи; потом едет в Россию и пытается выдумать ее – тогда пишется «Конармия», одна из самых честных и жестоких книг о русском народе; «Мертвые души» остались неоконченными – как и в случае Гоголя, от второго тома осталось несколько глав, это рассказы из пропавшей при аресте книги «Великая Криница», где рассказывалось о коллективизации. Последние тексты Бабеля до сих пор не разысканы, хотя актов об их уничтожении нет; слухи о более полной версии «Мертвых душ» тоже всплывают до сих пор – но то, что сжег Гоголь, уничтожено надежно; а Лубянка в этом смысле еще верней. Трикстер Беня Главный текст одесского эпоса, построенного вокруг фигуры легендарного налетчика Бени Крика (прототипом его был не менее легендарный Мишка Япончик), – пьеса «Закат», выросшая из одноименного рассказа. Этот текст – явная параллель к «Тарасу Бульбе», повести о том, как в жестоковыйный, ветхозаветный мир отца врывается воля сына. Как и у Бульбы, у владельца большого извоза на Молдаванке, старого грубияна Менделя Крика, двое сыновей – Беня и Лёвка. Их не устраивают отцовская грубость, жестокость, увлечение молодой русской красавицей Маруськой, в угоду которой он готов продать свой извоз, – и Беня решительно ставит отца на место, а дело берет в свои руки. Здесь Бабель развивает вечный сюжет, особенно популярный в России в двадцатые годы, – историю о трикстере, безмерно обаятельном авантюристе, который «говорит мало, но смачно». Его Беня Крик – кровный брат Хулио Хуренито из романа Эренбурга, Остапа Бендера из дилогии его прославленных земляков да Невзорова из «Ибикуса» Алексея Толстого. Задача трикстера – именно привносить чудо в страшный мир отца; и Беня Крик – действительно своеобразный носитель новой морали. Он грабит любезно, словно и грабители, и полиция, и обыватели, и богачи в Одессе о чем-то изначально договорились; в его мире все свои. Евреи и русские, греки и украинцы, матросы и купцы в этом мире не противостоят друг другу: грабители остроумны, купцы щедры, каждый с удовольствием и прибаутками отыгрывает свою роль. В Одессе нет чужаков – это в мире Менделя Крика все хамят и друг другу противостоят, а у Бени все получается органично и гладко. В мире «Тараса Бульбы» сыновья – прежде всего Андрий – тоже пытаются установить свои правила поверх искусственных противостояний; Андрий любит свою полячку – и знать не желает, что она ему враг. Но в мире Гоголя победил Бульба, а в мире Бабеля – сыновья, потому что времена изменились. Русский мир создать невозможно Это сходство Бабеля с Гоголем давно отыграно в анекдоте: интеллигент не должен путать Гоголя с Гегелем, Гегеля с Бебелем, Бебеля с Бабелем, Бабеля с кабелем, кабеля с кобелем, а кобеля с сукой. Но сравнение глубже, чем каламбур: Бабель – точно так же, как Гоголь – попытался выдумать Россию и сломался на этой задаче. Его многолетнее молчание объясняется именно тем, что создать так называемый русский мир – невозможно: насколько в Одессе все друг другу свои, настолько в России все чужие. Страшный (и ни в какой мере не прекрасный) мир «Конармии» – пространство непрерывного насилия, всеобщего разделения: нет ни единой общей ценности, которая позволила бы удержаться от непрерывного смертоубийства. Уничтожают не только евреев, попавшихся на пути во время польского похода 1921 года, – при первой возможности изощренно мучают друг друга: об этом рассказывает лучший и уж точно страшнейший текст «Конармии» – «Иваны». Дьякон Иван Агеев и конармеец Иван Акинфиев похожи не только именами, но даже фамилиями и принадлежат к соседним поколениям – дьякону за сорок, Акинфиеву под сорок; но это представители двух разных народов, двух Россий, у которых никогда не будет общих ценностей. Больше того – крестьянская Россия тоже треснула и раскололась, и трещина эта проходит по семьям: нет никаких внешних отличий между отцом, воюющим на стороне белых, и сыновьями, оказавшимися у красных. «Он протянул мне сломанную фотографию. На ней был изображен Тимофей Курдюков, плечистый стражник в форменном картузе и с расчесанной бородой, недвижный, скуластый, со сверкающим взглядом бесцветных и бессмысленных глаз. Рядом с ним, в бамбуковом креслице, мерцала крохотная крестьянка в выпущенной кофте с чахлыми светлыми и застенчивыми чертами лица. А у стены (...) высились два парня – чудовищно огромные, тупые, широколицые, лупоглазые, застывшие, как на ученье, два брата Курдюковых – Федор и Семен». «Слезы, кровь и сперма» Видимо, об этом же бессмысленном взаимном уничтожении представителей одного народа писал Бабель свой неоконченный роман о чекистах – вторую вещь, которую он прятал (или так и не начал, пытаясь намеками на будущую работу оправдать творческое молчание). Критерия, по которому одни уходили в красные, а другие в белые, нет; столь же трудно – хотя, может быть, возможно – найти критерий, по которому одни попадали в палачи, а другие в жертвы. Все-таки далеко не все из них были взаимозаменяемы. Существует версия, что непрофессионалы истребили профессионалов – и в этом смысле гибель Бабеля, как ни ужасно, предсказуема: профессионалом он был крепким. Стиль Бабеля, его жестокая и ослепительная проза возникла из двух источников: Талмуд, библейские интонации которого он впитал с детства, – и французские натуралисты, прежде всего Золя (во вторую очередь Мопассан, в любви к которому он всегда признавался, но который обиделся бы на слово «натуралист»). Бабель не боится самых грязных деталей, и, по определению критика Вячеслава Полонского, мир Бабеля – это всегда «слезы, кровь и сперма». Его попытки рассказывать о счастливой советской Москве приводили к появлению вымученных, фальшивых рассказов вроде «Нефти». Чтобы рассказать об этой новой России, нужен был совершенно другой дар – платоновский, может быть. У Платонова нет ни аналога, ни предшественника. Солнечная Малороссия – вот где следовало бы остаться и Гоголю, и Бабелю, но художникам их масштаба она слишком рано сделалась тесна. А на просторах продуваемой всеми ветрами России художнику этого склада не выжить – как не выжить и Бене Крику в новой Одессе. Последняя повесть Бабеля – написанный по заказу превосходный сценарий «Старая площадь, 4», в котором бывший красный командир, а ныне советский чиновник открывает завод по производству дирижаблей. Но время настало не то, завод собираются закрыть – и единственным способом его спасти, отсрочив закрытие и получив разрешение на последний эксперимент, становится поджог. Так война и Победа отсрочили конец советского проекта, но до пожара на заводе дирижаблей Бабель не дожил. Сценарий остался непоставленным, и мало кто понял, что автор хочет сказать. Нам осталось вечное сожаление о том, что писатель, умевший говорить так смачно, сказал так мало.