Никаких газет и писем. Как дочь Муссолини искала убежище в Швейцарии

В издательстве АСТ вышла книга «Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе».

Обложку американского еженедельника Time за июль 1939 года украшала миловидная улыбающаяся женщина. Портрет сопровождался подписью: «Эдда Чиано. Она носит дипломатические брюки». Центральная статья того номера была посвящена Чиано, старшей дочери итальянского фашистского диктатора Муссолини. В тот момент и она сама, и её отец находились на пике своей власти и влияния. Правда, уже спустя какие-то четыре года от былого величия не осталось и следа. Сначала казнили её мужа, потом её отца-диктатора, потом ей самой с трудом, но всё-таки удалось сбежать в нейтральную Швейцарию.

Английская журналистка, борец за права человека и биограф Кэролайн Мурхед написала довольно объективную и исчерпывающую биографию этой женщины, которая первую половину своей жизни казалась баловнем судьбы. А всю вторую половину носила клеймо фамилии Муссолини, которое тяжёлой ношей легло на всю её семью.

С разрешения издательства АСТ «Рамблер» публикует отрывок о том, как Эдда Муссолини бежала в Швейцарию и адаптировалась в новой стране.

Новая жизнь

Границу Эдда пересекла в просторном крестьянском платье; привязанные к поясу кипы дневников делали её похожей на сильно беременную женщину. На пограничную заставу, куда она попала, для определения её дальнейшей судьбы был вызван старший офицер.

Задача перед ним стояла непростая. К зиме 1943 года Швейцария практически полностью закрыла границы для беженцев из оккупированных нацистами стран Европы и с большой настороженностью предоставляла убежище, которые могли создать политическую угрозу её нейтралитету. Дочь Муссолини была, несомненно, такой угрозой. С другой стороны, швейцарцы гордились своей давней репутацией страны, дающей укрытие тем, кто в нём по-настоящему нуждается. Вернуть через границу беженца, которого там может ожидать смерть, было не тем решением, которое можно принять легко.

В 8:40 вечером 10 января представители швейцарских властей начали допрос Эдды. Её спросили, не будет ли она, как человек, поддерживавший государства «оси», в полной безопасности у себя в Италии. Она ответила, что её ненавидят все: и фашисты Сало, и нацисты, и ей там грозит смертельная опасность, в особенности потому, что немцы «прекрасно знают, что я о них думаю». Она верила в честность мужа и поддерживала его изменившееся мнение о союзе с Германией. Отец её, добавила она, был теперь лишён всяческой власти, политический импотент, «тряпка в руках у немцев». Где бы она хотела жить? Она предпочла бы франкоязычную Швейцарию, так как ни она, ни дети не говорят по-немецки. Какие у неё с собой есть деньги?

Эдда повторила, что привезла с собой драгоценности и изрядную сумму наличности. По окончании допроса её отвели в дом одного из пограничников дожидаться решения её вопроса, принять которое должны были в Федеральном министерстве юстиции. Она по-прежнему ничего не знала о событиях в Вероне и об аресте Пуччи. Ответ из министерства пришёл быстро. Эдде и детям будет позволено остаться в Швейцарии при условии, что она возьмёт себе другое имя, Эльза Пини, вложит все свои средства в швейцарский банк и согласится не пользоваться телефоном, не писать писем, не слушать радио и не читать газет. Она приняла все условия, и её отвезли в горы, в монастырь Святого Доминика в Неджио, где её ждали дети. Они не виделись почти два месяца, и Фабрицио потом вспоминал, что мать стала будто меньше ростом, постарела, выглядела «очень худой и измученной». Днем 12 января к ней с печальной новостью пришёл местный священник. Позднее Эдда говорила, что всё пережитое должно было сделать её человеком непробиваемым, со стальными нервами. Но смерть Чиано её сломила. С детьми она решила быть честной.

«Я хотела, — писала она в воспоминаниях, — чтобы то, что я должна была им сказать, было сказано на чистом, ясном и светлом фоне». Она повела их на вершину соседнего холма, было очень холодно, и под ногами хрустела изморозь. Она прижала к себе всех троих и сказала, что их отец был казнен. «Папа мёртв... его расстреляли... его больше нет». Она умолкла, а потом добавила: «Он был невиновен... это абсолютно не его вина». Она вспоминала, что Фабрицио и Раймонда «смотрели на меня, потрясённые, в глазах у них были слезы». Марцио, ей показалось, не уловил смысл услышанного. «Какой папа?» Затем он отбежал в сторону, нашёл цветок, сорвал его и вручил ей: «Он тоже понял». Она повертела цветок в руках и сказала: «А теперь пойдёмте в дом». В тот вечер она пыталась выглядеть сильной и веселой, но Раймонда заперлась в ванной, плакала и билась головой о стенку. Пришлось вызвать садовника, который взломал дверь. Эдда нежно вывела её из ванной комнаты, но девочку всё ещё сотрясали рыдания.

Через четыре дня к Эдде пришёл итальянский консул в Лугано. Хотя он считался другом семьи и состоял членом кабинета Чиано, предоставленный им швейцарским властям отчёт об Эдде и детях был совсем не дружеским. Её он охарактеризовал как женщину «хитрую, коварную и с детьми разговаривающую грубо». Фабрицио, мальчик, безусловно, разумный, казался на удивление равнодушным к смерти отца, сказав только: «Чего же вы ждали? Это судьба». Эдда поносила немцев и государства «оси», но не забыла с благодарностью и похвалой отозваться о Швейцарии. «Женщина эта, — написал в своём отчёте консул, — не только хитра... она ещё коварна и опасна».

Неджио сочли местом, слишком близким к границе, особенно из-за появившихся слухов о намерении немцев, опасающихся «сенсационных разоблачений» Эдды, выследить и похитить её. Нашли другой монастырь, в глубине Швейцарии, в городе Ингенболь, на берегу Люцернского озера. Монахини в Неджио были рады расстаться с Эддой — им несколько раз уже приходилось её останавливать, когда она пыталась ускользнуть в деревню купить газету. Детей определили в местную школу. 18 января 1944 года семья села на поезд в Бруннен, а оттуда на автомобиле их привезли в монастырь, где выделили две комнаты: спальню с двумя кроватями и гостиную. Наблюдать за ними остался майор Рединг.

Швейцарский секрет

Швейцарцы изо всех сил хотели присутствие Эдды у себя в стране держать в тайне. Но уже буквально через несколько дней новость просочилась в печать. «Где графиня Чиано?» — спрашивали газеты. Полился поток статей и писем, как доброжелательных, так и враждебных. Один из журналистов назвал её «беглой марухой бандита, с по-прежнему острыми зубами и когтями». Почему, задавался вопросом другой, «фашистской графине Чиано» позволено жить в роскоши, в то время как других беженцев отправляют в трудовые лагеря? Эта «латинская жемчужина» — настоящая змея, и ей нужно обрить голову. В конце января к этому хору присоединились и британские газеты, их комментарии тоже были далеко не дружелюбными. «Как одна из самых могущественных женщин Европы, — писала Daily Express, — она всё своё влияние использовала против Британии». Было бы совершенно неверно, считала газета, воспринимать эту «первую леди “оси”» как несчастную, одинокую женщину, оплакивающую смерть Чиано, потому что она только и делала, что «навязывала свою волю посредственному пижону мужу и стареющему отцу». Слава Эдды — добрая и дурная — быстро росла.

Заброшенный глубоко в швейцарских горах, на берегу тёмного серого озера монастырь, в котором все говорили по-немецки и любой контакт с внешним миром был для неё запрещён, стал для Эдды сущим адом. Даже под палящим, изнурительно жарким итальянским солнцем, в окружении друзей, она всегда была полна энергии и движения. Здесь же она была как в тюрьме. Главными её чувствами были грусть, гнев и непреодолимая скука. Однажды ночью Фабрицио проснулся и увидел мать с книгой «Записки Пиквикского клуба» в руках. Только она не читала, а бесшумно плакала, плечи её сотрясались от сдавленных рыданий. Как и подобает Муссолини, она ничего не сказала.

Мужу сестры Чиано Магистрати, который занимал теперь пост итальянского посла в Берне, Эдда писала: «Умоляю тебя, приезжай как можно скорей. Я решила покинуть Швейцарию и этот мир и умереть в Италии». После предупреждения, что Эдда пребывает в крайне нервозном состоянии, неохотно он запросил у швейцарских властей и получил разрешение посетить её. Она говорила ему, что благодарна за безопасность, что дети довольны, но она ужасно одинока и чувствует себя жертвой. Матерью хорошей она никогда не была, детьми её всегда занимались няни, и ни способности, ни склонности к их воспитанию у неё не было. Уходя, Магистрати пообещал найти франкоговорящего человека, который мог бы её навещать и запросить для неё разрешения выходить за территорию монастыря на прогулки. Но для этого, сказал он, ей нужно соблюдать правила.

Правила, однако, были для Эдды нестерпимыми. Она никогда раньше не думала, что нечто подобное её коснется. Чуть ли не единственными событиями, нарушающими унылую монотонность её дней, были регулярные посещения полицейских, проверяющих её поведение. Пришедший однажды в половине одиннадцатого утра полицейский инспектор застал её в постели. Услышав, что разговор займёт два часа, она пригласила его в спальню и сказала, что останется всё это время в постели, а он может присесть на край кровати и заметки свои писать на прикроватной тумбочке. Инспектор скромно согласился. Эдда пространно разглагольствовала о Чиано, описывала во всех деталях свой побег, но на вопросы о политике и войне отвечала, что «в дела государства» никогда не вмешивалась. Полицейский ушёл, не узнав ничего нового.

Но уже очень скоро «абсолютно достоверный источник» информировал швейцарские спецслужбы, что некий выдающий себя за социального работника человек запросил у Ватикана паспорт и едет в Швейцарию, чтобы убить Эдду, «так как она знает слишком многое, что люди хотели бы скрыть». Меры безопасности ужесточили, многие из полученных послаблений отменили, и Эдда ещё острее почувствовала себя заключённой. Она смотрела на глубокое серое озеро, прогулки вокруг которого ей были теперь запрещены, и оплакивала свою жизнь.

Радиоактивный лес и война без причины: о чём получился новый роман Алексея Иванова