Древние обычаи и популярная колдунья: как спастись от вируса в чувашской деревне

В издательстве «Альпина Проза» вышла книга «Год в Чувашии».

Это дебютный роман выпускника Creative Writing School Дмитрия Лукьянова. По сюжету с наступлением пандемии главный герой, в котором легко угадывается сам автор, переезжает из Москвы в Чебоксары к родственникам жены, где открывает для себя неразгаданный чувашский мир, скрытый от чужих под вуалью глобализации.

С разрешения издательства «Рамблер» публикует отрывок о знакомстве главного героя и его семьи с Хирли Буш, которая не то колдунья, не то целительница, но точно уважаемый в деревне человек.

У приоткрытого окошка в очереди за правдой стояли незнакомые мне люди.

— Как бы не сглазили ребенка, — сказал тесть, авиационный инженер. Он крутил руль, чтобы припарковаться между сугробов у ворот.

— Надо Мише на лбу нарисовать угольком точку, прямо между бровей, — сказала тёща, химик с гигантской чебоксарской теплостанции, — так у нас всегда делали. Столько чужих людей рядом с нашим домом!

Из машины мы смотрели на мужчин и женщин у соседского забора. Они, несмотря на дурные зимние дороги, приехали откуда-то с юга Чувашии, испуганные коронавирусом и ещё больше государственными мерами по борьбе с ним. Миша, мой маленький сын, с интересом разглядывал их «Оку» баклажанового цвета.

— А, — обратился он ко мне.

— Да, маленький автомобиль, — согласился я, — совсем небольшой.

Хирли Бущ, как постепенно становилось мне понятно, имела малообъяснимую чувашскую профессию то ли колдуньи, то ли гадалки, в которой она была куда более успешной и знаменитой, чем я в своём писательстве.

В окошке дрожал уголок шерстяного платка востребованного специалиста, а перед лицом спрашивающего появлялась иногда уверенная рука с мягкими пальцами.

В своей деревне её не очень любили. Но, опять же, для писателя нелюбовь вкупе с популярностью становится высшей точкой в карьере. Так говорят, во всяком случае. Хирли Бущ определённо знала своё дело.

— Хĕрлĕ пуҫ — красная голова, то есть рыжая, — объяснила Лена, пока мы разгружали машину и затапливали печь в деревенском доме её родителей, — я и не знаю, как её зовут по-настоящему. Она работает колдуньей, и у неё много клиентов.

— Понятно, — сказал я, — главное, что она в маске, а в очереди соблюдается санитарная дистанция в полтора валенка.

— В три гуся.

— В одиннадцать поросячьих хвостов.

— В семь миллиардов вирусов... — сказал тесть.

Люди в очереди топтались на крепком январском снегу. Где-то далеко гудел ветер, застревая в перевитых высохшим хмелем столбах, волоча за собой тучи, из которых сыпались острые снежинки. Маленькая чувашская деревня, своими древними основателями спрятанная от зимних ветров в овраге, а точнее, в увале этой красивой земли, отправляла к небу благородный дым дубовых дров и сонное коровье тепло.

Соседка наконец обслужила всех приехавших, и теперь они возвращались на юг в маленьком автомобиле смешного цвета, выбираясь к трассе по изогнутым — не по-московски, а по-стамбульски — улицам деревни, кружась на перекрёстке у ветряной мельницы, жерновое сердце которой остановилось в инфарктном молчании ещё до войны с Финляндией. Осенние штормы доломали хрупкие лопасти. Старая собака бросилась вслед «Оке», и ветер долго носил её лай по огородам, то там, то здесь роняя страшные бессмысленные звуки.

Мне нравился маленький мир, начинающийся у сожженного молнией дерева и продолжающийся дальше по дороге, вдоль искусного каскада из трёх прудов, до старых ворот. Они отделяли деревню от ледяного космоса ночных полей с мёртвыми ручьями на дне оврагов и ржавыми палками конского щавеля. Я не мог быть его наследником, этого мирка, принадлежащего древнему народу с непробиваемой сложностью языка и смирностью без смирения в характере, но был им принят и радовался тому.

— Раньше чуваши жили в деревне на протяжении семи поколений, а потом уходили на новое место, — говорил электрик с фермы, который занёс нам ведёрко яиц и бутылку молока.

Ему дали немного денег и угостили самогоном.

— Зачем? — спросила тёща.

— Жизнь кончалась. Вот сейчас как раз седьмое поколение, по-моему, доживает своё. Мы уже восьмое. Что дальше будет? Куда нам уходить?

— Этого никто не знает, — сказал тесть, — я, допустим, ушёл на пенсию.

— Хĕрлĕ пуҫ знает, — сказала Лена, — а вообще все давно ушли в интернет.

— Надо было всё-таки нарисовать Мише точку на лбу, — сказала тёща.

Миша с недоверием смотрел на нас из-за печки.

— Обе мои дочери уехали в Москву, — продолжал электрик, — может быть, там и находится то самое новое место.

— Вряд ли. В Москве могут сохранить себя только сами москвичи. Там даже татары теряют себя, а чуваши ещё и православные. Ещё легче раствориться, — сказал я.

Когда стемнело, я вышел его проводить. Снежные поля отражались в тусклом пасмурном небе, а небо, немногим ярче, отражалось в снегах. В ясные же ночи зимой бывает совсем темно.

— Что это за звук? — спросил я.

— Хĕрлĕ пуҫ гремит ведрами в коровнике, — сказал электрик.

— Нет, не это. Что это за шорох?

— Что?

— Как это... Маленький звук. Пĕчĕк звук.

— Юр. Снег.

Он заскрипел по снегу валенками, и железный шорох снежинок сразу пропал за этими резкими звуками. В темноте исчезала маленькая мужская фигура, чтобы окончательно скрыться за бело-синим домом под шапкой снега, таким же небольшим и таким же пожилым, как этот молодой старик, его хозяин, угодивший в последнее поколение и потому знающий своё будущее лучше деревенской колдуньи. Где-то за третьим прудом пролаяла старая собака.

Утром к Хирли Бущ выстроилась новая очередь. Пара средних лет приехала на какой-то китайской машине с ульяновскими номерами.

Край шерстяного платка уже трепетал в окошке.

— Похоже, Хĕрлĕ пуҫ работает каждый день и получает много денег, — сказала тёща.

— И много вирусов, — сказала Лена.

Мы наблюдали за сеансом в окно, через острые и колючие языки алоэ. Вместе с нами завтракала бабушка Лены, мать тёщи. Она жила на другой деревенской окраине, возле разрушенной мельницы, и приходила сюда как будто в гости.

— Хĕрлĕ пуҫ мне сказала, что у Лены будет два сына, — сообщила бабушка.

— Кугам, не надо ходить к Хĕрлĕ пуҫ, ты можешь заразиться, — сказала моя жена, — и вообще не надо к ней ходить.

— Не заражусь. Я ходила к ней отдельно и подарила курицу.

— Интересно, а что они, кроме ковида, привезли ей из Ульяновска в подарок? — сказал тесть.

— А, — сказал маленький Миша, — а!

Предсказание о двух сыновьях прозвучало то ли предупреждением, то ли лукавой радостной вестью. Тогда мы с Леной этого не знали. Не знаем и сейчас, и я, современный человек, должен был бы отказать Хирли Бущ в знании моего, да и не только моего, будущего.

Но она, по-деревенски богатая и знаменитая на Средней Волге, просто делала своё дело, не покидая родительский дом у старого пруда, выкопанного для ирригации третьим или четвёртым поколением с последними чувашскими именами вроде Илемен или Люченей.

Вечером мы возвращались на машине в Чебоксары. Я смотрел в окно на фермы с едва видными в сумерках призраками тракторов и коров, берёзовые чувашские кладбища, такие яркие в темноте, одиноких рыбаков на ледяном ручье и чёрное небо над ними и думал, что, может быть, человеку давно пора было найти своё новое место. Эпидемия закончила старую жизнь семи или семидесяти семи поколений, но мы остались там же в ожидании новой реальности, очередных ковидных выплат, возврата долга от соседа, утреннего звонка будильника к работе, похлопывания себя по карманам в поисках первой за день сигареты. Что в старом мире могла предсказать мне Хирли Бущ? Следующую станцию метро? Новый роман Пелевина? Опять гибель хора?

— Электрик придумал историю о семи поколениях, — сказала на это Лена, — просто ему не нравится жить в деревне, потому что старый дом, нет денег и дети разъехались. А ещё скучно. «Но ведь если я хотя бы немного прав, то это значит, мой переезд в Чувашию был правильным решением, — думал я дальше, — что же первое тогда нужно сделать на новом месте, если время идёт так быстро, что слот второго поколения занят уже сейчас?»

Маленький Миша, ещё никогда не пивший самогон с электриками, спал в детском кресле на заднем сиденье.

8 новых книг по истории: тайные безумцы, викинги и японские простолюдины