Опьянение творчеством: как повлияла на Кафку переписка с возлюбленной
Издательский проект «Лёд» в марте выпустил книгу об австрийском писателе — «Кафка. Пишущий ради жизни».
Франц Кафка — одна из ключевых фигур в мировой литературе XX века. В основе сюжетов большинства его романов — абсурдность и чужеродность этого мира. Сам писатель вёл достаточно аскетичный образ жизни, а общаться с близкими предпочитал посредством писем. Переписки и вдохновляли его на творчество. «Нет у меня наклонностей к литературе, я просто из литературы состою, я не что иное, как литература, и ничем иным быть не в состоянии», — писал Франц Кафка своей невесте Фелиции Бауэр.
В своей книге философ и биограф Рюдигер Сафрански показывает жизнь Франца Кафки сквозь призму его переписок и дневников. Здесь и моменты счастья от переполняющих писателя эмоций, и ревность, и душевные муки, которые переживал Кафка в тяжёлые моменты жизни, — всё это он выплёскивал на бумагу. Значительная часть произведения посвящена отношениям Кафки с Филицией Бауэр, переписку с которой он вёл четыре года, два раза делал ей предложение, но в итоге возлюбленным не суждено было быть вместе.
С разрешения издательства «Рамблер» публикует отрывок о том, как зародились чувства между Кафкой и Бауэр.
Фелиция Бауэр спровоцировала у Кафки настоящее опьянение литературным творчеством. В короткое время друг за другом появляются «Приговор», «Превращение» и несколько глав романа об Америке. Письма к Фелиции и литературные тексты стимулируют друг друга, потому что они пишутся примерно на одном и том же уровне. Фелиция немногим более реальна, чем вымышленный персонаж, а потому она непосредственно вовлечена в процесс письма. «Теперь же я раздвинул свою жизнь мыслями о Вас <…>. Но даже и это связано теперь с моим писательством».
Но, кроме того, Фелиция, оставаясь частью литературного вымысла, представляет и независящую от него действительность, с которой необходимо считаться. Именно письмами к Фелиции Кафка оказывается втянут в новую сферу жизни, хотя и она остаётся вписана в сферу писательского вымысла: «Только приливы и отливы писательства властны надо мной и всё во мне определяют».
Опасность обнаружилась в тот момент, когда Фелиция наконец устала от «бессмыслицы писем» и стала настаивать на личной встрече. Кафка встревожен. Он предупреждает её: «Я едва здоров для жизни в одиночку, но не для жизни в браке и тем паче не для отцовства». Он объясняет, что пригоден только для писательства и, если его лишить письма, от него ничего не останется. «Но захоти я к кому-то приблизиться, принять в ком-то участие — вот тут-то беды и подступают со всей неотвратимостью. Оказывается, что я ничтожен, а с собственным ничтожеством что поделаешь?» Ей следует быть готовой к тому, что при личной встрече он проявит себя «ничтожеством», кем он и является во всём, что не относится к литературе. Такой, как он, не подойдёт никому, ведь не на что рассчитывать в случае с человеком, который, когда не пишет, остаётся лишь своей тенью.
В поздней дневниковой заметке мы читаем: «Но я совсем в другом мире, однако притягательная сила мира человеческого столь огромна, что в одно мгновение она может заставить обо всем забыть. Но притягательная сила и моего мира тоже велика, те, кто любит меня, любят меня потому, что я “покинутый”, но все же, может быть, и потому, что они чувствуют, что в счастливые времена я в этом своём мире обретаю свободу движения, которой здесь начисто лишён».
Чтобы ощутить «свободу движения», Фелиции пришлось бы погрузиться в тексты Кафки. Но если такое и случалось, то весьма редко. 11 декабря 1912 года, сразу после публикации «Созерцания», Кафка прислал Фелиции экземпляр вместе с письмом, в котором намекает на их первую встречу у Брода: «Слушай, будь поласковей с моей бедной книжицей! Это как раз те самые листки, которые я перебирал в наш с Тобой вечер». В последующих письмах он не раз упоминает об этой первой опубликованной им книге. Но до конца декабря Фелиция никак на это не реагирует.
Он разочарован и устраивает ей сцену ревности. Он уничижительно пишет о тех авторах, которых она ему хвалила: «Я ревную из-за Верфеля, Софокла, из-за Рикарды Хух, Лагерлёф и Якобсена». Фелиции нравились «Блики и тени» Ойленберга. Для него это «какая-то одышливая, нечистая проза». Фелиции нужно наконец перестать читать эту книгу! «Однако в Твоем письме упоминаются и другие люди, и со всеми, со всеми я готов кинуться в драку — не ради того, чтобы причинить им зло, но ради того, чтобы их от Тебя отринуть, чтобы Тебя вызволить, чтобы читать от Тебя письма, в которых речь будет только о Тебе, Твоих домашних, о двух малютках-барышнях на службе, ну и конечно, конечно же, обо мне!»
До подлинной причины ревности он добирается лишь в следующем, написанном ночью письме: «Тебе не нравится моя книжка — точно так же, как не понравилась тогда моя фотография. Само по себе это было бы не так страшно, ведь там по большей части старые вещи, хотя всё-таки это какая-то часть меня — и, выходит, чуждая Тебе часть <…>. Но Ты же ничего не говоришь, один раз, правда, пообещала, но и после этого молчишь».
Обида глубокая, она задаёт настроение последующих писем. Кафка отпускает многочисленные саркастические замечания о знакомых и писателях, о которых Фелиция лестно отзывается в своих письмах. О Ласкер-Шюлер, к примеру, он говорит: «Я её стихов терпеть не могу, я ничего в них не ощущаю, кроме скуки от их пустоты и отвращения к их искусственной выспренности». Или об Артуре Шницлере: «Шницлера я вовсе не люблю и почти не уважаю; разумеется, кое-что он умеет, но крупные его вещи, пьесы и проза, переполнены, на мой взгляд, каким-то тряским месивом самой омерзительной писанины. Сколько его ни принижай, всё равно будет недостаточно».
Фелиция Бауэр и Франц Кафка, 1917 год
С тем фактом, что Фелиция либо мало, либо вовсе не высказывается о его литературных трудах, Кафка способен мириться, лишь покуда он находится в фазе творческого подъёма. Но стоит потоку письма начать иссякать, как на смену приходит озлобление против Фелиции, которое он по своему обыкновению маскирует самоупрёками. «Какие же страдания я на Тебя навлеку», — пишет он. А затем: «Разумеется, <…> я всегда и во всём оказываюсь виноватым».
В фазе озлобления признания в любви чередуются с предостережениями: «Что Ты любишь меня, Фелиция, это моё счастье, но уверенности и силы мне это не придаёт, ведь Ты можешь и обманываться на мой счёт, вдруг это я своими писательскими художествами Тебя лишь с пути истинного сбиваю, Ты ведь меня и не видела почти, и не говорила со мной толком, и от молчания моего вдоволь не настрадалась, не знаешь о случайных и неизбежных приступах отвращения, которое, быть может, вызовет в Тебе близость моего присутствия».
Он уверяет её в любви, но ни за что не готов ручаться. Он предупреждает, что, если она хочет «близости», ей тоже придётся отвечать за последствия. Несмотря на предостережения, Фелиция, по всей видимости, продолжает стремиться к «близости». Поэтому она настаивает на встрече в Берлине. После непродолжительных виляний из стороны в сторону Кафка объявляет, что готов встретиться. 19 марта 1913 года он пишет: «Я еду в Берлин ни с какой иной целью, кроме как с той, чтобы сказать и показать Тебе, введённой в заблуждение моими письмами, каков я на самом деле <…>. Присутствие неопровержимо». Теперь им представится случай, к своему ужасу, осознать, насколько они по-прежнему друг другу чужие, несмотря на все те письма, которыми уже обменялись.
Русская феминистка: кем была первая любовь писателя Леонида Андреева и как она на него влияла