Вор из Бельгии написал книгу, как ограбил самое надежное алмазное хранилище Антверпена
В издательстве «Альпина» в апреле выходит автобиография известного бриллиантового вора — «Украсть невозможно: Как я ограбил самое надёжное хранилище бриллиантов».
Леонардо Нотарбартоло — один из самых известных воров в мире. В 2003 году он вместе с группой лиц организовал «алмазное ограбление века» в Бельгии, сумев вынести из самого надёжного хранилища мира — Алмазного центра Антверпена — драгоценности на сумму более 100 миллионов евро. Ни на суде, ни во время отбывания наказания Леонардо ни разу не обмолвился о том, как ему удалось совершить грандиозное преступление. И только выйдя на свободу (в 2009 году), решил написать книгу, в которой раскрыл все секреты ограбления — от составления плана до выхода из хранилища с бриллиантами. Также в книге Нотарбартоло рассказывает о своём детстве, отношениях с родителями и о том, как тяга к воровству в юношестве переросла в смысл его жизни.
С разрешения издательства «Рамблер» публикует отрывок о том, как Нотарбартоло решает стать вором и как на это реагирует его отец.
Я стану вором. Да-да, вором. Повторяю эту фразу как магическую формулу. Она стала для меня округлой, плотной, исполненной смысла, чем-то вроде телепорта в «Звездном пути»: переносит туда, где я хочу оказаться. Я придал слову «вор» положительный смысл. Оно — моё волшебное заклинание.
Знаю, у других всё иначе, всё наоборот. Для остального мира воровство не имеет положительной коннотации, это форма концептуального кариеса, червоточины. Для меня же значение этого слова выходит за общепринятые рамки, я заменил его смысл другим, чудесным. Воровство для меня — нечто вроде компенсации ошибок Вселенной, восстановление справедливости. Я астральный механик, чиню карбюраторы и глушители судьбы. Решено: стану вором.
Смакую это слово, стоя под душем. За утро я десятки раз повторил его про себя и без труда смыл горячей водой. Горячий душ — всё равно что бокал хорошего вина: эффект тот же, зато никаких сульфитов. Я полон энергии, осталось только сообщить о своём выборе отцу. Думаю, я уже достаточно собрался с духом для этого леденящего душу признания. А вот маме не скажу никогда, не хочу её расстраивать.
Сделав глубокий вдох, я открываю дверь кабины автовоза, забираюсь внутрь.
— Па, мне нужно с тобой поговорить. — Сидя рядом с ним, я снова прокручиваю в голове то, что хочу сказать, и звучит как-то не очень, вернее, совсем не похоже на моё магическое заклинание. — Па, я тут кое-что решил... знаешь, я больше не намерен бездарно тратить время, работая на автовозе.
Он косится на меня, спрашивает, может, я устал, хочу пару дней отдохнуть.
— Нет, Па, тут дело в другом. Просто я решил, чем хочу заниматься.
На сей раз мне не страшно высказать собственное мнение, не страшен его взгляд. Я вне зоны его контроля.
И все-таки я медлю, тяну время, не произношу заветную фразу, пока она наконец не влетает, как шаровая молния в распахнутую дверь:
— Я стану вором.
Я не пытаюсь объяснить ему, зачем хочу воровать, не говорю, что должен помочь другу, который по уши в дерьме, что друг этот — его коллега, что Па сам меня с ним и познакомил, а значит, дать заднюю я не могу. Просто сплёвываю эту фразу с деланым безразличием. День длинный, мы, как обычно, загрузились у фиатовских ворот No 0 на корсо Таццоли и теперь едем обратно. Мне семнадцать, почти восемнадцать, я полуподросток–полумужчина. «Может, это шутка», — наверное, он так подумал. Нет, я не шучу. Но отец этого не знает. Вот честное слово — даже головы в мою сторону не повернул. Не воспринимает меня всерьёз. Или просто не знает, что сказать. Так проходит десять минут. Едем в полной тишине.
Видя, что отец никак не реагирует, перехожу в наступление:
— Мне не нравится грузить машины, совершенно бесполезный труд: голова пустая, сил нет. Таким, как я, лучше воровать... то есть таким, как мы, — задумавшись на секунду, решительно говорю: — Как я. Признай, Па, эта жизнь — отстой.
Ничего, отец не передвигает ни единой пешки на воображаемой шахматной доске, в которую я превратил приборную панель автовоза. Не смею даже предположить, что там у него в голове щёлкает в такие моменты. Пойму, когда сам ребенка заведу. Если мой сын мне вот так нож к горлу приставит, я, наверное, тоже смолчу.
Больше мы не обмениваемся ни словом, разговор на пару часов прерывается. Отцу нужно пораскинуть мозгами, готового ответа у него не бывает, да и особого желания ответить мне, похоже, не наблюдается. Я где-то читал, что мгновенная реакция связана с инстинктом выживания: беги или нападай. Типа рептильный мозг. А промедление необходимо, чтобы поразмыслить и задействовать логику. Возможно, ему хочется выдать мне сложный, чётко выстроенный, продуманный ответ, который заставит меня изменить решение.
— Ты и в самом деле этого хочешь? — спрашивает он минут через сорок, прервав раздумья. Ну наконец, хоть что-то сказал. Расщедрился на пару слов. Неужто другого способа отговорить меня не придумал? За всю свою жизнь я ни разу не слышал, чтобы он вёл долгие или тем более жаркие споры. И почему от всей его мудрости мне вечно достаются только огрызки? Я подумываю, не свалить ли мне из дома, полностью порвать отношения: вот чего сейчас хочется.
Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь, что ничего-то об отце не знаю: мы с ним чужие — так, видимся иногда. Я мог бы, ничуть не погрешив против правды, назвать его соседом по комнате, с которым делю расходы, не более. Ему бы в покер играть: что в голове — хоть убей, не поймёшь. Даже не представляю, о чём он думает: может, считает, что жизнь прошла впустую, что он глубоко несчастен, может, мечтает сбежать как-нибудь из дома под покровом ночи и начать всё сначала, так сказать, ещё разок крутануть колесо фортуны... Подальше от меня, от матери, от сестры. Временами меня пугает это его затяжное, полное двусмысленных взглядов молчание, как в малобюджетных южноамериканских сериалах.
Мы ведь с отцом целыми днями вместе, от рассвета до заката, а перебрасываемся только банальными фразами, как правило, весьма прагматичными: «Выпей кофе», «Давай остановимся — надо отлить», «Опаздываем, прибавь газу», «Открой банку», «Переходи на пониженную», «Там пробка, не видишь?», «Заполни накладную». Дальше этого разговор не заходит. Да и Бога ради, меня всё устраивает. Разговоры только по делу: ни любви, ни сердца, ни чувств. Полезные сведения куда важнее: жарко, холодно, влажность, идёт дождь, град, снег, цепляем груз, снимаем, цепляем снова. Механическая часть жизни, а как с ней разберёмся, остальное покажется лёгкой прогулкой. Ну, это если его спросить.
Когда я впервые влюбился, говорю ему: «Пап, хочу с тобой поговорить». А он и слушать не хотел. Не понимаю этого, и таким, как он, точно не стану, а если заведу детей, буду с ними разговаривать каждый день. Обо всём на свете. И, надеюсь, ни разу не совру.
А через пару дней после моего признания, с утра пораньше, даже не начав еще загружать автовоз, отец берёт меня за руку. Стискивает так сильно — капилляры лопаются, глядит на меня. Пару секунд молчит — может, передумал, не хочет рассказывать, что его гложет. Потом собирается с духом и начинает. Поговорить со мной ему все равно что посреди ночи сигануть с утёса. Ну вот, кажется, решился.
«Знаешь, Лео, я столько в жизни напортачил... Не считая твоей мамы, сестры и тебя, всё остальное — полный провал. И когда ты в чём-то сомневаешься и задаёшь мне вопросы, я тут же язык прикусываю. Мне бы и хотелось ответить, но я поклялся не давать тебе советов... ошибусь ведь, как пить дать ошибусь. Вот и молчу. Не обижайся. Я тебя люблю», — отворачивается и лезет в кабину.
А у меня слезы подступают, ноги подкашиваются. Я ведь не понимал, скольких сил ему стоит это молчание. Вот так всю жизнь видишь одно, а на деле другое выходит. Забираюсь в автовоз, и мы выезжаем на дорогу, соединяющую зону погрузки на заводе и зону разгрузки в Борго – Сан- Паоло. Ни слова не произношу, каждое слово сейчас на вес золота, боюсь ляпнуть не то. Почти восемнадцать лет считать, что молчание означает одно, а потом вдруг понять, что ошибался, что на самом деле всё с точностью до наоборот. Как же я ненавижу отца. Как же я его люблю.
С того дня мы с отцом стали разговаривать чуть чаще, самую малость. И тут же возникли вопросы, сотни вопросов — о нём и о вещах, раньше мне на ум не приходивших. Кто знает, как давно он блуждал в лабиринте неверных решений и чего ему стоило все-таки поговорить со мной. Я был ужасно благодарен за тот раз и больше никогда не смотрел на него как прежде. Для сына важна каждая отцовская фраза, а он решил молчать. Сколько же сил для этого нужно? Расскажи мне, откройся, признайся.
Я такой же, как он, и сдержу данное обещание, чего бы мне это ни стоило. Я выполнил все обещания, что дал себе в детстве. Кусочки мозаики потихоньку начали складываться.
И вот она, моя седьмая заповедь: держи слово. Всегда.
Я стану вором.
Сперва собака, потом мужчины: как женщина-маньяк из Зюзино совершила свои первые злодеяния