Стопки книг и пустые бутылки: как жил Иосиф Бродский в петербургской коммуналке

В издательстве АСТ в августе выходит книга о великом русском поэте XX века ― «Иосиф Бродский и его семья».

Иосиф Бродский ― один из самых известных поэтов XX века, переводчик, драматург, эссеист. Он родился в 1940 году в Ленинграде, где прошла большая часть его жизни. Бродский ― поэт с очень непростой судьбой: его огромный талант признавали в литературных кругах, но официальные власти считали его стихотворения «упадническими и ущербными». Произведения Бродского почти не появлялись в советской печати, но широко распространялись в самиздате и печатались за рубежом. В 1964 году поэта арестовали по обвинению в тунеядстве, судили и отправили в ссылку в Архангельскую область, где он провёл полтора года. В защиту Бродского тогда выступали видные деятели культуры: поэтесса Анна Ахматова, прозаик, поэтесса и мемуарист Лидия Чуковская, композитор Дмитрий Шостакович, поэт Самуил Маршак и другие.

В 1972 году поэт эмигрировал в США, где преподавал историю русской литературы, теорию стиха, русскую и мировую поэзию в различных университетах, в том числе Мичиганском, Колумбийском и Нью-Йоркском. Он писал стихи и эссе, переводил на русский язык произведения зарубежных авторов, например британского драматурга Тома Стоппарда, английского поэта Джона Донна, американского поэта Ричарда Уилбера. В декабре 1987 года Бродский получил Нобелевскую премию по литературе. Он скончался в Нью-Йорке в 1996 году.

В книге двоюродный племянник Иосифа Бродского Михаил Кельмович, который некоторое время жил рядом с поэтом, делится своими воспоминаниями о дяде. Он описывает скромные коммунальные квартиры, в которых ютились Бродский и его родители, выступления поэта перед ленинградской публикой, многочисленные заседания суда, рассказывает о том, как Бродского сослали на Север, жизни в США и многом другом. Автор повествует о многочисленных родственниках поэта и тёплых отношениях, которые всегда царили в семье.

С разрешения издательства «Рамблер» публикует отрывок из книги о том, как Бродский жил вместе с родителями Александром Ивановичем и Марией Моисеевной в ленинградской коммуналке, где сегодня находится музей писателя под названием «Полторы комнаты».

У Иосифа могли быть одновременно свои гости, и он был занят ими. Из-за отдельного выхода в коридор мы с ними практически не пересекались, и не было желания, в большей степени с его стороны, нас знакомить. В другой половине, у Марии и Александра Ивановича, шла своя жизнь, но у родственников присутствовало перманентное любопытство: подглядеть и, может быть, немного прикоснуться к тому почти таинственному общению, о котором в то же время высказывалось разное: пафосный полушёпот о подвергаемых гонениям творческих людях, пренебрежительное упоминание «об этой шантрапе», которая только мешает Осе писать, или уже совсем бытовое, коммунальное: «Опять приходил этот ужасный Рейн». Иногда на горизонте мелькал кто-нибудь: Яков Гордин, Эра Коробова, Соснора... Два параллельных мира в одном помещении с двумя отдельными дверями.

Иосиф появлялся эпизодически: поздороваться, сказать пару фраз и ускользнуть с каким-нибудь куском еды или без него. Еще чаще он отсутствовал вовсе. В его часть Полутора комнат мы заходили ненадолго, когда он был один, также перекинуться несколькими фразами.

Заглядывали, и когда его не было. Поход к Иосифу в этом случае был чем-то вроде небольшой экскурсии. Следовало выйти в коммунальный коридор и проникнуть через другую дверь, дополнительно прикрытую изнутри плотной шторой, в темный «чулан» — фотолабораторию Александра Ивановича.

Хозяйство Бродского-старшего воспринималось смутно: нагромождение коробок, стопок книг и папок, фотоувеличитель, штативы для прожекторов и темнота. Еще одна штора. Далее надо было пролезть сквозь причудливую перегородку из трех шкафов. Она неизменно вызывала у меня тихий восторг и приступы веселья, бесповоротно утверждая представление о том, что это совершенно особенный, ни на что не похожий дом. Вторую, узкую часть Полутора комнат поперек перегораживали три старинных разномастных шкафа. Крайний, ближайший к Осиному столу, как будто даже имел барочные, выгнутые формы, а у центрального была выбита задняя стенка, и через его дверцу можно было проникнуть в келью Иосифа, высоко задирая ногу через порог-цоколь, нагибаясь и спасая голову от низкого «дверного косяка».

В своей жизни впоследствии я пару раз попадал в помещения с таким входом, но этот пример был первым и тогда казался совершенно невозможным, смешным, почти мистификацией. За дверью-шкафом пространство раскрывалось, казалось особенно светлым, одновременно простым и причудливым. Такое впечатление возникало из-за большого арочного окна в маленьком квадратном помещении. Его усиливали вторая задрапированная арка, ниша и книжные полки.

Почти аскетичная обстановка: обычный полуторный матрас на ножках у окна, два письменных стола друг напротив друга, небольшое кресло, накрытое лисьей шубой, крохотный, с потертой кожей, диванчик — все это парадоксально сочеталась с множеством удивительных вещей. Бронзовый кораблик — китайская джонка с квадратным металлическим парусом и проволочной снастью, небольшие старинные канделябры. Полки с плотными рядами книг, а сверху, на полках возле рабочего стола, коллекция пустых бутылок из-под виски, мартини, вина со знаменитыми яркими этикетками, незнакомыми в СССР.

Бутылки указывали на связь с заграницей. Некоторые вещи были блуждающими. Стол и полки с книгами вначале располагались в нише, затем переехали в проем арки напротив. Второй стол появился в конце 60-х. Кресло, парное любимому креслу Александра Ивановича, кочевало из одной комнаты в другую.

На столе сначала жила старая пишущая машинка. Я помню сетования Марии, что у Оси нет хорошей машинки. Потом появилась вдруг современная, портативная, завораживающая своим заграничным качеством.

Со вторым письменным столом смутно помнится... Мария говорила как-то, что Осе нужен еще один письменный стол. Она думала, где бы его взять, и Борис отдал ей письменный стол с Чайковского. Он оказался лишним, только место занимал. Но поскольку вещь была старинная, с инкрустацией — стая перламутровых изящных гончих бежала по широкому торцу столешницы, — из этого возникла целая история.

Тамара, жена Бориса, периодически вспоминала о том, что Осе отдали этот стол и он на нем теперь работает. Она также говорила, что Ахматовой он очень понравился и она даже что-то написала об этом столе. В последнем я сильно сомневаюсь. Стол был действительно хорош, черное дерево с перламутром, хотя и потерт и выщерблен местами.

Вот что смущает меня все больше: я как будто бы рассказываю историю вещей, а не семьи. Или, по крайней мере, о человеческих судьбах через вещи. Терзают сомнения — не слишком ли приземленно? Так получается с памятью: она, оказывается, чтит монументальность материи. Вещи незыблемы и иногда также стоят на своих местах. Или же их расстановку пытаются восстановить сообразно с картиной прошедших давно дней. Для чего? Чтобы вспомнить того или иного человека, которого нет полвека и звучание характерных интонаций его речи рассеялось эхом еще тогда, когда страна называлась иначе...

Тем более мысли, чувства, прикосновения... — доли мгновения, и нет их. Остается только переставлять предметы в пространстве памяти в попытке извлечь отголосок... Да было ли эхо в небольших комнатах коммунальных квартир?

Сын богатого пьяницы: что мешало поэту Серебряного века выпустить сборник стихов