«Мои лучшие идеи возникают, когда я хожу в туалет»

Ганс Христиан Андерсен и Питер Хег — два самых известных в России датских писателя. Первый умер в конце XIX века. Второй — наш современник, что вовсе не означает, что с ним можно встретиться и поговорить. Автор «Смиллы и ее чувства снега», «Условно пригодных» и «Женщины и обезьяны» ведет крайне уединенный образ жизни, а на половину года и вовсе удаляется от мира, посвящая это время писанию книг и медитации. Но вот случилось невозможное: Питер Хег приехал в Санкт-Петербург и два дня общался с читателями и журналистами. «Лента.ру» публикует самые интересные фрагменты этих встреч. Как появилась Смилла и идея романа о ней? Питер Хег: Я, наверное, не смогу ответить на этот вопрос, вопрос о том, что такое творчество и откуда оно берется, но все равно попробую. Замысел моей следующей книги возникает, когда я пишу предыдущую. Вдруг наступает момент, когда у меня появляется другая идея. Часто это случается совсем неожиданно. Не будем сравнивать себя с великими, но все же: Моцарт играл на бильярде, когда ему была необходима передышка. У него был близкий друг, кларнетист Антон Штадлер, которому он посвятил один из своих последних концертов, в нем есть очень трогательные моменты, посвященные любви и дружбе. Известно, что когда они вдвоем играли на бильярде, а тогда бильярд киевый еще не придумали и они просто катали шары, Моцарт наклонился, почти лег на стол, потом выпрямился и сказал: «Ну вот — я только что сочинил скрипичный концерт». Датский композитор Нильс Вигго, это кстати потрясающий датский композитор, сказал: «Мои лучшие идеи возникают, когда я хожу в туалет». У меня есть один близкий друг, который руководил группой из 20 математиков. Они в течение двух лет работали над решением одной кибернетической задачи. И в какой-то момент работа застопорилась. Тогда мой друг все бросил, взял каноэ и отправился плавать по одному из озер в Калифорнии. И в середине озера, когда он полностью отвлекся и забыл обо всем, чем занимался, вдруг к нему пришло решение. С тех пор его подчиненные, когда у них снова возникала какая-то проблема, говорили: «Клаус, пойди поплавай по озеру». Мне кажется, что именно пауза, перерыв, когда ты отвлекся и занимаешься совсем другим, имеют огромное значение для творческой работы. Возвращаясь к вопросу о Смилле: у меня была как раз такая пауза, я отдыхал. И кстати помню сон, который мне приснился тогда. Я видел следы белого медведя. Их было так много, что они заполнили всю гору. Я знал, что это в Гренландии. В тот момент, когда я вспомнил этот сон, я уже знал, что это начало новой книги. Не могу сказать, что я пишу книги на основании своих снов. Мы не знаем, откуда они появляются. В тот вечер я сказал той части себя, где рождаются сны: «Если это так, то мне должен присниться еще один сон, который покажет, что это там и должно происходить». И в ту ночь мне приснился сон, в котором я нырял и опускался на дно в очень холодной воде где-то в Гренландии. И на дне я нашел что-то очень важное. После этого я написал «Смиллу». Если идея следующей книги приходит к вам, когда вы пишете предыдущую, то что подтолкнуло вас к написанию вашей первой книги? В моей семье совсем нет художников или творческих людей. Я не вырос с понимаем себя как художника. Но я всегда любил рассказывать истории. Прежде, чем я научился писать, я делал нечто, похожее на мультфильмы: рисовал картинки с продолжением и использовал их, чтобы рассказывать истории своему младшему брату. Постепенно я начал писать все больше просто потому, что это шло изнутри меня. Я помню свой первый рассказ: я его написал, потому что очень расстроился из-за того, что девочка, в которую я был влюблен, не пришла ко мне на свидание. Эта история в общем-то банальна: мы все, и женщины и мужчины, наверняка, переживали такую ситуацию. Но даже банальное может причинить нам достаточно большое огорчение. Но мое горе оказалось таким глубоким, что простите меня за пафос, я был готов сойти с ума. Тогда я достал свою красную книжечку, в которую я иногда записывал какие-то заметки, и написал свой первый рассказ. У меня ушла на это пара часов. И после этого у меня наступило совершенно четкое облегчение. Тогда я пережил то облегчение от боли, которе всегда является частью творчества. Другая часть творчества — радость. Поэтому я всегда представляю себе творчество из двух половинок: темная часть и светлая. На тот момент у меня не было достаточно честолюбия, чтобы поверить в то, что я могу опубликовать свое произведение. Когда мне было чуть за двадцать, я со своим классом отправился в Швецию в плавание на каноэ по шведским озерам. Вот тут опять возникает пауза, перерыв и тоже каноэ, как ни странно. Когда мы плавали по шведским озерам, я вдруг понял, что хочу написать роман, историю о четырех датских семьях, от совсем бедных до очень богатых со всеми их чаяниями радостями и горестями. Каким образом вам удается так точно изображать женщин? Фраза, что полутора часов утром, чтобы привести себя в порядок перед важным мероприятием, категорически недостаточно — абсолютная правда. Или из той же «Смиллы» описание того, как Смилла сидит и чувствует шелковую подкладку брюк. Она специально попросила портниху сделать именно такую подкладку, потому что ей нравится ощущение прикосновения шелка в телу. Многие герои ваших произведений женщины. Как у вас это получается? Мне кажется, что мы все не одного рода. Конечно, большинство из нас идентифицируют себя с определенным биологическим родом. Например, я знаю, что я мужчина. Но в нас с рождения заложены какие-то преимущества и способности пола противоположного. Для того, чтобы быть совершенным человеком, необходимо приблизиться к другому роду не только снаружи, но и изнутри. Будучи мужчинами, мы достигаем этого при помощи своих матерей, дочерей, любимых. Для меня возможность изображать женщин в тех книгах, где повествование ведется от первого лица, это также и возможность находить в себе самом эти женские способности и играть с ними. Но это еще и шутка. Мужчины переодеваются в женщин на карнавале. Мы любим переодеваться. Великие комики, посмотрите на них, они часто выступают в роли женщин. Когда я начал писать «Смиллу», я знал заранее и пошел на это сознательно, что я спровоцирую других мужчин. Но художники часто выступают в роли провокаторов. Но все же я лишен тщеславия на тему того, что этот роман мне невероятно удался. Я не могу быть женщиной, но я могу создать иллюзию. Я немного опасался, что женщины упрекнут роман в недостатке уважения к ним. Моя любимая, мой партнер, всегда является моим первым читателем. Когда она прочла те две, книги, которые написаны от лица женщин, я спросил ее: «Тебе не показалось, что там проскальзывало какое-то неуважение к женщине, ты этого не почувствовала?» На одно мгновение повисла тишина. Потом она сказала: «Нет, не почувствовала». Я вздохнул с облегчением. Если в «Смилле» вы рушите границу между полами, то в «Женщине и обезьяне» вы стираете границу между биологическими видами. Ведь в этой книге вы отчасти перевоплощаетесь в обезьяну Эразма. Мне хочется сказать вам одну важную вещь. Я не так много говорил о своим творчестве за те 30 лет, что я пишу книги. Потому что я глубоко убежден в том, что мне не так много есть что сказать. Творческий процесс — это форма мистики. Если у тебя есть что сказать миру, то это приходит именно в этом особенном состоянии, когда ты пишешь. Как только оно закрывается, то ты сразу становишься обычным маленьким человеком. У меня нет ответов, которые были бы лучше, чем ваши собственные. Мы на равных. И вполне возможно, что у вас найдутся ответы, которые будут лучше, чем мои. Кстати, когда читатели задавали мне разные вопросы, я часто думал, что они знают больше о моих книгах, чем я сам. Насколько реальна география ваших романов? Года четыре назад я искала в Копенгагене овощную лавку на площади из «Детей смотрителей слонов». Овощной лавки там нет. Прежде всего, спасибо за вопрос. На самом деле эта площадь и овощная лавка на ней существуют. Но то, о чем вы спрашиваете, находится в мастерской художника, за кулисами. Задавая такой вопрос, мы рискуем содрать краску с той красивой иллюзии, которую я создал. В течение 40 лет я жил в Копенгагене и очень люблю этот город. Когда я его описывал в своих книгах, я переживал определенные состояния, о которых я говорил выше, я видел его немного иначе, по-своему. В такие моменты появляется немного другой Копенгаген, Копенгаген моего воображения. И я описываю его таким. Но даже жители Копенгагена во многих поколениях не могут найти те таблички, которые я описал. Что заставило вас принять предложение приехать в Санкт-Петербург и что появится в вашей записной книжке после визита в Россию? На самом деле я вырос под огромным влиянием русской культуры и русской литературы прежде всего. В доме моего детства было много книг. Любимым писателем моей мамы был Горький. Меня мама в детстве отругала ровно один раз: когда я читал воспоминания Горького лежа в ванне и уронил книжку в воду. Но я вырос не только с русской литературой, но и с русской музыкой. Вы, наверное, знаете, что у меня был период, когда я был танцовщиком. То есть изначально я был спортсменом. Я занимался фехтованием. Русские фехтовальщики всегда были лучшими в мире, и они были нашими героями. Мы, дети, хотели им подражать. Когда в середине 1970-х в Европе начался танцевальный бум, в первую очередь не хватало мужчин, которые могли нормально двигаться. И тогда брали всех — взяли даже меня. У меня было несколько довольно интенсивных лет, когда я занимался балетом. И основой моих занятий было сочетание датской балетной традиции — как вы знаете, есть известный датский танцовщик Август Бурнонвиль — и российской, которая несколько отличается. И вот это сочетание является решающим движущим фактором датской балетной сцены. И на личном уровне. У меня был близкий друг, который был без ума от России. Он выучил русский, еще когда был очень молодым. И позже женился на одной даме из Санкт-Петербурга. У них родились близнецы. Когда мы с ним встречались, он говорил о России бесконечно. Так что с самого юного возраста у меня было огромное уважение, любопытство и большая любовь к России. Россия для Дании страна довольно загадочная. Куда, кроме Эрмитажа, вы собираетесь отправиться, чтобы разгадать эту загадку России? Вы шутите? Но я все равно попытаюсь ответить серьезно. Я не ищу вдохновения во внешнем мире. Самое чудесное в творчестве, что оно не поддается никакому контролю. Поэтому я могу рассматривать эту поездку в Россию как паузу, которая мне нужна для того, чтобы появились следующие идеи. Каково ваше отношение к социально-политическому устройству Дании? Судя по вашим книгам, некоторые вещи вам не нравятся: ваши герои чувствуют несвободу, им не удается жить так, как хотелось бы. Когда я пишу, у меня нет никакого конкретного намерения, нет программы. Я рассказываю историю. Книга рождается из моей потребности рассказать историю, из потребности общения с другими людьми. Когда писатель говорит «жил-был...» читатель начинает к нему прислушиваться. Вместе мы создаем нечто большее, чем каждый из нас может создать индивидуально. Будучи частным лицом, я влюблен в определенную женщину, я люблю своих детей, и как частное лицо я гражданин своей страны и интересуюсь политикой. И все это отражается в моих книгах. Но если бы я чувствовал себя тем, кто хочет обсудить общественные проблемы, то я бы, наверное, был журналистом или политиком. Но я писатель. И то, что мне очень нравится в писательстве, я не должен привязывать себя к определенным точкам зрения. В литературе много голосов, которые одновременно нашептывают что-то. И это самое приятное — находиться в этом пространстве. А уже во время чтения возникает иллюзия, что автор изобразил себя в главном герое. Но на самом деле — это не так. Писатель присутствует во всех своих героях и везде, где разворачивается действие книги. В моей книге есть герои, которые критикуют датское общество. И есть герои, которые благодарные ему и им нравится в нем жить. Вы как-то упоминали, что все ваши романы вы пишете от руки особенным шрифтом. Почему? Я по-прежнему пишу ручкой — для меня написание книги это очень физический процесс. В современном мире принято считать, что книги рождаются из головы. Я же считаю, что книги связаны с телом, с сердцем. И то, что я пишу от руки — для меня это выражение того физического аспекта литературы. И что касается шрифта. Я уже упоминал об опасности дачи интервью: интервьюер помнит, что ты говорил, а ты уже нет. Но все же: почерк родственен рисунку. Я никогда не вмешиваюсь в школьное домашнее задание моих детей. Есть только одно исключение: я боюсь, что компьютер в какой-то момент в будущем заставит исчезнуть почерк и каллиграфию. Поэтому я сажусь со своим младшим сыном Даниэлем, ему девять лет, и мы пишем с ним от руки различные истории. Это мое единственное вмешательство в его задания. Потому что я очень хочу помочь ему сохранить возможность иметь свой почерк. А тот особенный почерк, о котором вы упомянули в своим вопросе, — это почерк, который был изобретен во времена Возрождения, чтобы Папа мог писать свои проповеди. Он назывался «канцеляреска». Он положен в основу каллиграфии английских школ. Когда люди знакомятся, они спрашивают: что читаешь, что смотришь, что слушаешь? И находят таким образом точки соприкосновения. Что вы читаете, смотрите, слушаете? Боюсь вас огорчить свои ответом, но я сейчас мало читаю книг, мало слушаю музыки и смотрю очень мало фильмов. Когда-то было иначе. Есть такой анекдот: Мать Тереза умерла и попала в Рай. К ней подходит Господь Бог и говорит: «На земле ты сделала колоссальную работу. В Раю ты можешь выбрать все, что захочешь. Что ты хочешь?» И Мать Тереза отвечает: «Я хотела бы быть режиссером голивудского блокбастера». Мне кажется, это связано с возрастом. Я наблюдал то же среди своих друзей, многие из которых люди творческих профессий. Пока мне не исполнилось 40 лет, я очень следовал за образцами. Мне кажется, это хорошо — иметь пример для подражания. В западном мире подражание воспринимается как нечто негативное. Мне кажется, это недоразумение. Когда я обучаю творчеству, я призываю моих студентов подражать другим настолько, насколько они могут. Все мы на самом деле маленькие художники. И мы лучше всего учимся, когда подражаем великим. Есть замечательное интервью с Майклом Кейном. Вы знаете этого потрясающего актера. Еще он преподает в школе художественного мастерства. Он говорит своим студентам: «Если вы видите выражение у Мерил Стрип или Хамфри Богарта, которое вам нравится, крадите это выражение. Потому что они сами его наверняка у кого-то украли». Искусство — это огромное, всемирное, историческое воровство. Еще одну тайну вам открою. Есть такой известный американский писатель которого зовут Мартин Круз Смит. Он стал знаменит, когда написал криминальный роман «Парк Горького». В нем рассказывается о бывшем Советском Союзе. Потрясающая книга, потрясающий писатель. Он старше меня на 20-25 лет. Однажды он написал рекомендацию для «Смиллы». Он был уже давно знаменит, когда меня еще никто не знал. Его рекомендация стала решающей, и я мог выпустить эту книгу на американском рынке. Я впоследствии написал ему благодарственное письмо. Я написал так: «Спасибо большое за все то, чему я у вас научился и что я у вас украл». Потом он написал замечательный роман «Роза», который тоже стал бестселлером. Его действие разворачивалось в английском шахтерском городке в 1890-х годах. И в том романе он у меня украл огромную сцену из «Смиллы». Таким образом за кулисами между писателями, которые знают друг друга, происходит диалог. Они друг у друга немного подворовывают. Но на самом деле это объяснение в любви друг друг с широкой дружелюбной улыбкой. Довольно большая часть вашей жизни сейчас отдана преподаванию. Можно попросить вас рассказать подробнее об этом. Я начну с одного момента, который я пережил. Для этого я вынужден буду встать. (Поднимается с кресла и выходит на середину сцены). То, о чем я хочу вам рассказать, случилось 2 года назад. Я был на встрече выпускников и меня очень удивило и тронуло, какой сердечной оказалась эта встреча. Но она также наполнила меня горем. Я увидел, что многие из этих людей, у которых и раньше были проблемы, так из них и не вылезли. На следующий день был очень густой туман. Я живу на полуострове — вы наверняка знаете Ютландию — на самой высокой точке. Там может быть очень холодно зимой. Это был ноябрьский сырой день с очень густым туманом. Я сел в машину и поехал к озеру через туман. Я вышел из машины, нашел скамейку, которая практически стояла в воде. Сел на нее. У меня было довольно мрачное настроение. Я подумал: как сложно бывает избавиться от проблем. Наверняка, я был очень глубоко погружен в свои мысли. Вдруг я увидел молодого человека, который сел на другой конец скамейки. Он тоже сидел погруженный в свои мысли и смотрел в другую сторону. И вдруг он начал что-то напевать (поет). Потом он пропел слова. У меня наступил некоторый шок, потому что он напел колыбельную Моцарта, которую очень редко исполняют. Моцарт сам написал к ней текст. Молодой человек пел ее по-датски, то есть в переводе. А перевод этот сделал мой отец и пел эту колыбельную для меня и моего брата, когда мы были маленькие. Я уверен, что никто, кроме членов моей семьи, не знает этого датского текста. Я закашлялся, чтобы он услышал меня. Он вздрогнул. Я говорю: — Извините, я вынужден спросить вас: «Вы тоже из Копенгагена?» Он говорит: — Конечно. Я вот тут рядом живу, в 15 номере. Но мы сидели в другой части Дании на озере, и там не было жилых домов, только леса. И я его спрашиваю: — Подожди, а ты думаешь, где мы сейчас находимся? Он показывает на воду и говорит: — Это канал Кристиансхавна. А живу я прямо позади нас — в 15 доме. И мой шок становится все глубже, потому что прямо на этой улице я вырос. Я его спрашиваю: — Ты на 4 этаже живешь? Он кивает. Я говорю: — Тогда ты Питер Хег. Потому что я вырос на этой улице в 15 доме на 4 этаже. И я тоже Питер Хег. И для меня место, в котором мы сейчас находимся, это озеро в середине Ютландии. Моей первой мыслью было, что это все шутка. Что кто-то из моих друзей подговорил одного из своих сыновей найти в университете среди своих однокашников кого-то, кто походил бы на меня 20-летнего. И разыграть меня. Я смотрю в глаза этого молодого человека и читаю на его лице, что он думает примерно то же, что и я. И он говорит: — Расскажи мне о квартире наших родителей что-то, что знаем только мы с тобой. Я рассказываю ему, что в гостиной отца дубовый паркет елочкой, его натирают раз в год. В комнате мамы над столом висит маска одного из танзанийских племен, которую нельзя продать, но можно подарить. Молодой человек отвечает, что каждый, кто был в этой квартире, мог бы рассказать это. — Хорошо, — говорю я. — В твоей комнате есть закрытый металлический шкаф. В нем лежит письмо от девушки, где она описывает, как выглядело твое лицо, когда вы занимались любовью. Когда я сказал это, я увидел ужас на его лице. Этот же ужас испытал я: это страх психоза или галлюцинации. Тогда я ему говорю: — Никто не из нас в этом тумане не может определить, кто настоящий Питер Хег. Не хочешь ли узнать что-нибудь о том, какой станет твою жизнь? Он отвечает: — Как поживают наши родители? Я рассказываю: — Отец умер 5 лет назад. Он умер очень достойно и тихо. Как и жил. Мама живет на острове Борнхольм. Ей 91 год и она по-прежнему сильна и бодра. Я вижу по нему, что он хочет спросить о младшем брате. Но он не задает этот вопрос, потому что знает, что ответ будет трагичным. Мой младший брат окончил жизнь самоубийством 3 года назад. Я говорю: — Хочешь узнать, как ты будешь жить? Он кивает с очень гордым видом. Я спрашиваю: — Ты уже написал свой первый рассказ? Он краснеет. Но я знаю, что да — после того, как девушка, в которую он был влюблен, не пришла к нему на встречу. Я ему говорю: — Ты будешь писать книги. И все эти книги будут вариациями твоего первого рассказа. У тебя будет несколько любовных связей. И те женщины и те дети, которые у тебя с ними родятся, будут иметь колоссальное значение для твоей жизни. — А что с шариком? — спрашивает он. — Не очень хорошо, — отвечаю я. — Никто не занимается решением тех проблем, которые имеют глобальное значения для тебя, поэтому все усугубляется. Он говорит: — Через 24 часа туман рассеется, и мы можем снова здесь увидеться и решить, кто из нас настоящий Питер Хег. Я киваю. Но я знаю, что ни он ни я не решимся прийти обратно. И у меня возникает сильное желание дать ему совет. И я ему говорю: — Можно я скажу тебе одну вещь? Слушай всегда свое сердце. Он отвечает: — Я уже встретил свою большую любовь. И по этой гордости и по этой тупости я вижу, что понимаю его. И ни одно из ниспосланных ему испытаний я не могу убрать из его жизни. Он поднимается и говорит: — Я хочу тебе кое-что дать. Он протягивает руку, я открываю свою ладонь, но я боюсь дотронуться до него, потому что мне страшно, что моя рука может пройти сквозь него. Он опускает в мою ладонь золотую монету. Я сразу ее узнаю — это 10 крон с портретом датского короля Кристиана X, которая была моей счастливой монетой, пока я не потерял ее лет в 20. Он начинает пятиться и туман его поглощает. Еще где-то четверть часа после этого я сидел на скамейке. Я понимал, что не могу оставить у себя эту монету: меня в одинаковой степени испугало бы и ее исчезновение и ее присутствие на прикроватной тумбочке утром, когда я проснусь. Я поднимаюсь со скамейки и тихо направляюсь к машине. Когда я подхожу к парковке, туман рассеивается. Это произошло два года назад. С тех пор я больше не встречал этого молодого человека. (Садится в кресло) То, что я вам сейчас рассказал — это пример многого. Это может быть рассказ, который я задолжал тем, кому я подражал. Это так же пример моих размышлений. Если бы, когда мне было 14 лет, кто-нибудь мог мне рассказать, что я переживу в будущем, может быть, мне удалось бы лучше маневрировать и совершить чуть меньше ошибок. Именно это заставило меня пойти преподавать и начать работать в области отношений между взрослыми и детьми. Таким образом я под разными углами могу взглянуть на педагогику и отношения между взрослыми и детьми. Когда я родился, дети боялись взрослых. Сейчас они нас не боятся. Внешние авторитарные структуры изжили себя. Это хорошая новость. Плохая новость заключается в том, что ничего взамен этому не пришло. Внешние взаимодействия людей должны быть продолжением наших внутренних взаимодействий с самими собой и той этикой, которая заложена в нас с рождения. И меня очень занимает, как можно развить педагогику, чтобы она была на пользу детям. Роман «Условно пригодные» часто воспринимается читателями как книга автобиографическая. Не могли бы вы об этом рассказать. Опять вас приглашаю в мастерскую художника. Когда я писал этот роман, я сделал то, чего бы никогда не сделал сегодня. У меня тогда было 5 000 датских читателей — и все. Для меня это некоторым образом означало, что я писал для членов моей большой семьи. Я знал почти их всех. И тот разбойник, который сидит внутри меня, позволил себе пофантазировать. Но то, что можешь себе позволить в узком кругу, отличается от того, что позволительно, когда у тебя несколько миллионов читателей. Пока я писал «Условно пригодных», случился взрыв, связанный с выходом «Смиллы» в США, по ней сняли фильм. В романе я рассказываю о себе как об усыновленном ребенке. И сегодня мне сложно сказать, что мной тогда руководило. Это была провокация, шутка, художественный прием, обращенный к одной сердечной ране, которая очень глубоко во мне сидела. У меня сложное отношение к этой книге. Когда в некоторых книгах я разлучаю влюбленных, я сам не знаю, закончится ли книга хеппи-эндом или нет. Но я сам очень люблю счастливые концы и всегда хочу, чтобы все закончилось хорошо. Что будет с людьми, если им перестанут сниться сны? Я отвечу на ваш вопрос, но вы должны понимать одну вещь: вам кажется, что у меня есть ответ на всякий вопрос, но писатель знает очень мало, потому что все свое время он тратит на то, чтобы писать свои книги. У меня есть три условных кирпича, которые представляют все мои знания. Их всего три. Я могу сложить их таким образом, что это станет похоже на дом. Но это иллюзии, искусство фокусника. И когда вы спрашиваете меня о снах, то получается, что я должен с уважением относиться к снам. Но мое к ним отношение другое. Поэтому я отвечаю на том основании, что вы знаете о снах ровно столько сколько и я. Мне кажется, это очень здорово, что люди помнят свои сны. Если ты в течение двух лет не помнишь своих снов — это определенно предупреждающий знак. Литература и искусство в целом очень родственны снам. Великий датский писатель и философ Вилли Сёренсен сказал, что искусство — это сны общества. И искусство для общества играет ту же роль, что сны играют для нас. Я в Амстердаме встретил великого латиноамериканского писателя Марио Варгаса Льосу. Он сказал: «Питер, проблема западного мира в том, что он слишком серьезно воспринимает литературу. За литературой становится не видно книг». Вы написали «Смиллу» 25 лет назад. Если бы вы написали этот роман сейчас, какой бы он был, что бы изменилось в главной героине? Вообще-то это неприятный вопрос. Вы знаете, жизнь-то свою не переделать. Я был довольно наивным, когда писал эту книгу. Ни у меня, ни у моей жены тогда не было денег. У нас только что родился наш первый ребенок. Мы жили в однокомнатной квартире втроем. Для письменного стола там совсем не было места, поэтому первую часть этой книги я написал сидя в кресле, положив доску на подлокотники и таким образом организовал нечто вроде письменного стола. Мама моего первого ребенка тоже была танцовщицей. Достаточно быстро после родов она вернулась на цену. Она африканка, и она очень сильная. И мне пришлось писать большую часть «Смиллы», пока я сидел дома с маленьким ребенком. Мама танцевала, ребенок спал, а я сидел в кресле и писал про Смиллу. И у меня было 5 000 датских читателей, я их знал. И я писал для того, чтобы доказать им, что я владею этим жанром. Мне было 34 года. Я немного смущался, что пишу триллер. Поэтому мне кажется, что многие вещи мне не удались в этой книге. Ужасно в этом признаваться. Если бы я писал ее сегодня, я бы сделал конец лучше. И сделал более гармоничным соотношение между первой и второй частью. А вообще-то в целом я бы написал ту же самую книгу. Вы какое-то время работали моряком. Не могли бы вы об этом рассказать. Когда мне было чуть больше 20 лет, я действительно примерно год был моряком. Как многие датчане, я люблю и умею плавать, и я часто плавал. Дания состоит из 1 500 маленьких и больших островов. Так что для датских молодых людей это обычное дело — ходить в море. Так что я иногда плавал на судах богатых людей. По Карибскому морю, через Атлантику, везде. Не думали ли вы описать жизнь знаменитого пирата Петера Торденшельда современным языком? Я очень рад, что вы спросили! В детстве я занимался фехтованием. А Торденшельд был великим фехтовальщиком, и он был просто моим кумиром. В Дании много красивых песен о Торденшельде. Мне очень нравилось их петь. А еще он был великим пловцом. И мне всегда нравилось плавать. А еще у него было пристрастие к переодеваниям и созданию иллюзий. В Швеции он занимался разведовательной работой, переодевшись в торговца рыбой. Мне кажется, что я описал уже достаточно героев, обладающих талантами к переодеваниям. Хватит. А вы не могли бы спеть о Торденшельде? (Смеется и запевает) Простите, я очень люблю музыку, но музыка не очень любит меня. Но в безответной любви может быть большая глубина. Что для вас одиночество? Я хочу ответить. Хотя я знаю об одиночестве не больше, чем знаете вы. Половину своей жизни я провожу в ретрите, в очень уединенном месте. Я живу в маленьком доме, окна которого выходят на море, в районе, где в принципе мало кто живет. Здесь я пишу и медитирую. Так что для меня возможность удалиться от мира — это жизненная потребность и это для меня очень ценно. Мне кажется, что всем людям в современном мире очень важно делать паузы, отключаться от сумасшедшей жизни, которой мы живем. Но эту возможность отойти от бурной жизни на какое-то время нужно отличать от собственно одиночества. Одиночество — это другое. Мой скромный опыт подсказывает, что одиночество происходит тогда, когда мы закрывает свое сердце для других людей. Я не считаю себя прямо таким уж интровертом. Прежде я чувствовал что существует некоторая опасность, что меня поглотит публичность. Когда вышла первая книга, я задал себе вопрос: что для тебя главное в жизни? Оказалось, что у меня есть три ответа. Первый: что мне важно быть со своей семьей и своими друзьями. Второй: дать возможность книгам появляться. Третье: поддерживать духовный интерес, связанный с моими пристрастиями к медитации. Этих трех приоритетов я придерживался в течение 30 лет. Опишите, пожалуйста, один день из жизни Питер Хега. Я только что закончил новую книгу. А до этого я жил в ретрите так. Я утром встаю и медитирую. Иногда это занимает два или три часа. Потом я завтракаю. В отношении еды я очень консервативен: мне нужна каждый день одна и та же каша с фруктами и сливками. И одинаковый сорт чая с медом и молоком. Я выпиваю половину чашки чая. А вторую половину я беру с собой к письменному столу. На столе лежит пачка бумаги и 10 карандашей определенной марки и степени твердости. И еще у меня есть точилка. Я затачиваю 10 карандашей (изображает хруст дерева). А потом я читаю те страницы, которые я написал накануне. И тут наступает такое очень физическое состояние, когда все тело пронизывает энергия. После этого я начинаю писать довольно быстро, легко и без остановок час или два. На этом я останавливаюсь и остаток дня посвящаю медитации, физическим упражнениям, общению с женой, которая тоже находится неподалеку, но в 15 минутах ходьбы от меня. Когда я был моложе, я стремился садиться писать несколько раз в день. Если это не был тот день, когда мне нужно было заниматься детьми. Но сейчас, когда я пытаюсь найти баланс между медиацией и творчеством, я пишу только один раз в день, чтобы не растягивать на весь день. И таким образом тихо и спокойно за два года я закончил новую книгу. Может быть, вы о ней расскажете? Это секрет! Если я дам кому-то почитать заранее и кто-то что скажет, я могу внутренне засомневаться. Поэтому это тайна. Истории, которые вы рассказываете в книгах, и истории о вашей жизни, отчасти мистические или даже готические. Почему? В действительности скрывается гораздо больше измерений, чем мы можем себе даже представить. Мне кажется, что искусство и медитация — это поиск различных экзистенциальных возможностей. Если ты говоришь с другим человеком и просишь его рассказать о самом сильном впечатлении своей жизни, то наверняка в таком рассказе будет место, в котором обычная привычная действительность нарушится. Это может быть любовь, впечатление от произведения искусства, например, когда ты впервые слушал Баха или Penny Lane Beatles. Это может быть несчастный случай, болезнь, близость к смерти. И в этом состоянии человек переживает полное изменение действительности. Когда мне было 25 лет и я пересек Атлантический океан на корабле, мы плыли 14 дней и за это время ни разу не видели суши. Потом когда мы сошли на берег, мы зашли в кафе, чтобы что-нибудь выпить. Но я чувствовал, что мне нужно остаться одному. Так что я пошел в старую часть города, уселся на скамейку в парке и тут мое сознание открылось без всякого предупреждения. У меня было удивительное ощущение внимания ко всему что происходило вокруг, которое я никогда прежде не испытывал. Я вырос в культурно радикальной семье — это означает, что мои родители ни во что не верили, чем очень гордились. У меня до этого не было никакого интереса к медитации. Но это внезапное ощущение возникло на ровном месте и продолжалось полчаса. А потом вдруг все схлопнулось. И этот случай показал мне, что действительность может показаться какой-то совершенно другой. И именно это послужило причиной того, что я стал искать путь назад к таким состояниям. Мне нравится мистическое. Писатели XXI века не оставят черновиков, их рукописи — это электронные файлы. Вы пишете на бумаге карандашом от руки. Что вы делаете с бумажными черновиками, когда книга уже опубликована? И готовы ли вы к тому, что ваши черновики после вашей смерти будут переданы в архив, где с ними будут работать литературоведы? У меня четверо детей. Я каждый раз делаю со своими рукописями одну и ту же вещь: я раздаю их детям, чтобы они рисовали на обратной стороне. Порисовав на них, они их выбрасывают. Так что рукописей больше нет. Расскажите, пожалуйста, о ваших краткосрочных и долгосрочных планах. Краткосрочные: у нас еще пять дней в России, то мы хотим посетить Валаам. Несколько лет назад мы встречались с одним человеком, который побывал на Валааме в монастыре. С собой он привез cd с монашескими песнопениями. Мы занимались изучением взаимоотношений мужского и женского. В обычной жизни эти вопросы решаются через взаимоотношения с противоположным полом. Но монахи как-то иначе должны это решать. В Восточной православной церкви монахи визуализируют Деву Марию. Нам было очень интересно слушать эту музыку, нам, кто никогда не давал обет безбрачия. Нам хочется немного прикоснуться к этому духовному явлению. Что касается долгосрочных планов, что мы с женой живем так: половину года мы живем в ретрите, а половину преподаем. И сейчас при государственной поддержке мы организовали систему преподавания для людей, которые работают с детьми. И буквально через неделю мы займемся этим. Так что до Рождества нам будет чем заняться. А потом начнется новый ретрит.