Понял я: больше песен мне не петь
80-летие со дня рождения Владимира Высоцкого отмечают поклонники поэта и актера. Кажется, что все воспоминания об этом человеке уже написаны, тем не менее и сегодня находятся детали, которые делают его образ ближе и понятнее. В конце семидесятых годов учился я в Военно-политической академии на редакторском отделении. Командование ВПА делегировало меня в ВТО (Всероссийское театральное общество). Там как военному человеку мне стали поручать весьма непростые задания. Одно из них — организовать зрительскую бригаду в Театре на Таганке. А Юрий Любимов был категорически против любых связей с общественностью, если они не приносили доходов. И тут не было счастья, да несчастье помогло. Мне удалось, проявив некоторую изворотливость и самоотверженность, буквально спасти от ареста около тысячи финских стульев для вновь строящегося здания театра. Это отдельная, почти детективная история, но здесь я о ней вспоминаю лишь потому, что благодаря тем стульям стал на Таганке уважаемым, почти своим в коллективе человеком. Со мной, старлеем, все здоровались почтительно, как с полковником. На меня обратил внимание и Владимир Семенович Высоцкий. И вот вызывает меня однажды мой командир, полковник Анатолий Григорьевич Утыльев: «Звонил Володя Высоцкий. Говорит, что ты для Таганки чуть ли не подвиг совершил. А вот не мог бы помочь ему отопление размороженное починить и запустить?» Понятия не имея, что такое размороженное отопление, я резво согласился. Видно, люди не могут без яда, Ну а значит — не могут без змей /Песенка про мангустов, 1971/ …Высоцкий строил дачу на половине участка киносценариста Эдуарда Володарского. Не сам, разумеется, а мастера строили. Да оказались по факту никудышными людьми. Отделывая дом изнутри, запустили автономное отопление. Потом выпили и ушли, забыв его выключить. А дело было в канун 1979 года, когда в Москве стояли жуткие морозы. Воробьи на лету замерзали. Ну и Володино отопление благополучно разморозилось. Меня по этому поводу он лично проинструктировал: «По Профсоюзной — едешь все время прямо. На 36-м километре свернешь вправо, там дачи Госстроя и писательский поселок. Как увидишь забор из новых некрашеных досок — так это и есть моя дача. Вот тебе ключи...» ...Почти неделю я валандался с тем отоплением и каждый вечер перед Володей держал отчет. В итоге все трубы мы починили и даже сделали пробную топку, но потом полностью слили воду из системы, чтобы она по новой не разморозилась. Летом того же года, как я и предрекал, все батареи отопления были заменены. Спасибо вам святители, что плюнули да дунули, Что вдруг мои родители зачать меня задумали /Баллада о детстве, 1975/ Здесь же я хочу развеять имеющий стойкое хождение миф о том, что Высоцкий был парнем с душой нараспашку. Ничего подобного. Его поведение в быту, в отношениях с людьми незнакомыми отличалось всегдашней осторожностью и даже закрытостью. И если раньше Володя смотрел на меня как полковник на капитана (как раз это звание я тогда получил и всегда ходил в театр в форме), то после дачной эпопеи заметно потеплел. Даже стал кликать Мишаней. ...После смерти артиста я написал повесть «Босая душа, или Штрихи к портрету Высоцкого». Долго обивал пороги столичных издательств и толстых журналов. Никого не заинтересовала моя работа. Помог земляк и старший товарищ, писатель Иван Стаднюк. Он познакомил меня с редактором киевского журнала «Радуга» Цюпой. Бог создал человека, Как пробный манекен /Баллада о манекенах, 1974/ Юрий Иванович поставил условие: «Опубликую, но пусть предисловие напишет отец Высоцкого». Тогда я вручил рукопись Янкловичу и заодно попросил познакомить меня с Семеном Владимировичем. На Валерия Павловича моя повесть тоже впечатления не произвела: «Для меня здесь ничего нового нет,— сказал,— а твое желание законтачить с Семеном — просто заведомая глупость. Намаешься со стариком. Там уже сплошные комплексы. Впрочем, запиши телефон...» ...Полковник в отставке Высоцкий продолжительное время не одобрял поступки и вообще жизненную философию своего сына. Однажды, после пары рюмок коньяку, даже признался мне, что из-за Володи у него сикось-накось пошла служба. Генералом не стал, хотя окончил Академию Генерального штаба, и все его пятнадцать однокашников из заочной группы лампасы получили. Однако после смерти сына отец, к слову, весьма неглупый человек, кардинально пересмотрел свое отношение и к своему, как ему когда-то казалось, непутевому отпрыску, и, главное, к его неординарному творчеству. Вот это признание дорогого стоит: «Я прошел всю войну, всякое видел. И могу сказать, что сын был храбрее меня, своего отца. И храбрее, мужественнее многих. Почему? Да потому, что и я, и все мы видели и недостатки, и несправедливость, и глупость людей, нередко высокопоставленных. Но молчали. Если и говорили, то только в застолье да в коридорах между собой. А он не побоялся открыто сказать обо всем этом... Он был настоящим патриотом». На столь решительную переоценку ценностей наложилась еще и трагически нелепая смерть второй, чрезвычайно любимой жены Семена Владимировича — Евгении Степановны Лихалатовой, с которой он познакомился на войне. Женщину убила сосулька, упавшая с крыши собственного дома. Кроме всего прочего, Высоцкого-старшего начали донимать фронтовые раны. И без того с характером не сахар, Семен Владимирович стал свиреп и раздражителен до крайности. Не сравнил бы я любую с тобой, Хоть казни меня, расстреливай, Посмотри, как я любуюсь тобой, Как Мадонной Рафаэлевой /Дом хрустальный, 1978/ Читая «Босую душу» даже не в очках, а с лупой в руках (на самом деле с лупой!), он натурально терроризировал бедолагу-автора придирками и замечаниями. Доставал меня, что называется, из-под земли. Однажды дозвонился ко мне в обкомовскую гостиницу на Камчатке! И через двенадцать тысяч километров отчитывал: «Ну что за ... ты тут понаписывал?! Да не могло быть такого, ...! Это ж как, ... , надо не любить моего сына, чтобы написать: «Лучшим его другом был Валерий Янклович»! Ты понимаешь это? Он же по Нью-Йорку бегал, зараза, и продавал Володины рукописи по 50 баксов за листок. Мишка Шемякин его поэтому таким барыгой на куриных ножках изобразил. Лучшего друга нашел! Да я тебе, ..., не то что не подпишу эту хренотень, а порву ее сейчас на мелкие кусочки и спущу в унитаз! Ты меня понял, пее-сатель?! Какого... берешься за дело, которое тебе не по плечу? Развелось вас, высоцковедов, как собак нерезаных на мою голову! Дустом бы вас поистреблять! Нинку (первую жену, мать Володи. — М. З.) он всюду повыпячивал! А доблесть ее только в том и состоит, что родила парня, а так в упор сына не видела. Вот почему ты не написал о Евгении Степановне, которая даже трубы себе, сердечная, зашила, чтобы других детей не рожать, чтобы только Володю растить?! Вот это я понимаю — самоотверженность женщины! — Семен Владимирович, побойтесь Бога! Но о трубах-то мне откуда было знать? — растерянно вопрошал я. Мы сыновья своих отцов, Но блудные мы сыновья /Мистерия хиппи, 1974/ — А обязан знать, коли берешься за такое дело! Ты сто раз спроси-переспроси меня, других людей, кто близко знал Володю, как это Крылов, Перевозчиков делают. Тогда и пиши. Нет, видит Бог: я почитаю-почитаю такую хренотень, да и сам за книгу о сыне возьмусь! И запомни: нет и не было никакой Ксюши! Заруби это на своем хохлацком носу. Кто она такая, твоя Ксюша? Ни сиськи, ни письки и жопа с кулачок. А ты ее тут изображаешь чуть ли не главной Володиной любовью. Я тебе, ..., дам любовь! Я тебе морду набью за такую клевету на сына, и любой суд меня оправдает! Писатель-самоучка ...!» Я был уже не рад, что связался со столь, мягко говоря, оригинальным рецензентом. К тому же Семен Владимирович показал-таки мою рукопись А. Е. Крылову, безусловно, первому и главному высоцковеду в стране, как первым и главным биографом барда со временем стал Валерий Перевозчиков, а хранителями его магнитофонных записей — Александр Петраков и Михаил Крыжановский. И Андрей тоже раздраконил мою, как я уже откровенно признавался, на самом деле не шибко могучую работу. Но что мне оставалось делать, кроме как терпеть? Не мог я хлопнуть дверью в сердцах по многим причинам. При этом шкурный интерес, связанный с публикацией повести в «Радуге», являлся причиной далеко не первостепенной: я согласен был от написанного и отказаться. Однажды, когда «Семен» (близкие и знакомые только так его величали) достал меня своими придирками по самое никуда, я ему прямо заявил: можете порвать мою «Душу» и спустить в унитаз, как грозились сделать, — я не обижусь. Наматываю мили на кардан. Назло канатам, тросам, проводам. Вы только проигравших урезоньте, Когда я появлюсь на горизонте! /Горизонт, 1971/ — Да ладно тебе залупаться, — сказал тогда добродушно и примирительно Высоцкий. — Ну погорячился я малость. Так для пользы же дела воспитываю тебя, дурака. Намерение-то у тебя хорошее, я, что ли, не вижу, не понимаю? И пишешь ты о Володе как можешь, душевно, как у тебя получается, пишешь. Но ..., сынок, другое: тебе же, как Эдику Володарскому, обязательно хочется выпендриться. Чтобы потом все говорили: вон-де какой у нас Захарчук — орел крутой! Каких фактов жареных наковырял. А я, видишь ли, об истории, о вечности думаю. Все-таки умные люди со временем отдадут предпочтение тому, что отец сказал о сыне, а не бредням Володиных собутыльников. Это ж понимать надо! После подобных рассуждений Высоцкого-старшего, пожалуй, не все читатели «Вечерки» в следующее признание и поверят, но факт остается фактом: со временем мы просто привязались друг к другу. Семен Владимирович отлично видел, что ничего, кроме искренней любви к Володе, мною не движет: не кривил я душой — как перед сыном, так и перед отцом. И общался я с ним, как с отцом собственным. Возвращаются все, кроме лучших друзей, Кроме самых любимых и преданных женщин. Возвращаются все, кроме тех кто нужней /Прощание, 1966/ С некоторых пор показушный гнев и редко обоснованная сердитость Высоцкого перестали меня так уж сильно волновать, да и на убыль они пошли стремительно. Старик, слава Богу, понял, что перед ним не корыстолюбивый шустряк-самоучка, пытающийся выудить из благодатной ситуации пользу. И я продолжал к нему наведываться даже после того, как он все ж таки прочитал рукопись и написал к ней предисловие. И она была опубликована в четырех номерах литературно-художественного журнала «Радуга». Рукописью моей Высоцкий-редактор занимался около трех месяцев. И за это время обкорнал ее почти на три печатных листа! Правда, никогда не самовольничал. Переписывая что-либо, выбрасывая или просто меняя акценты, кипятился, ругался, но всегда, буквально по каждой измененной строке, ставил меня в известность. И последнее. Редко кому из любителей творчества Высоцкого известен такой почти мистический факт. Самый первый снимок Владимира Семеновича был опубликован 25 июня 1960 года в газете «Вечерняя Москва». На нем — сцена из учебного театра с участием Высоцкого. Первая публикация о театральном творчестве Владимира Высоцкого (всего один абзац) появилась в газете «Советская культура» 28 июня того же 1960 года. Речь шла о дипломном спектакле выпускников Школы-студии МХАТа. Ровно двадцать лет спустя о смерти выдающегося барда современности в некрологе сообщила «Вечерняя Москва», а «Советская культура» просто дала снимок спектакля с участием Высоцкого в траурной рамке. И больше ни одно средство массовой информации великого Советского Союза на это трагическое событие не откликнулось. ОБ АВТОРЕ Михаил Захарчук Советский и российский журналист. Работал в «Красной звезде», ТАСС, был главным редактором журнала «Вестник ПВО». Полковник в отставке. Подписывайтесь на наш канал в Яндекс.Дзен! Подписывайтесь на канал «Вечерней Москвы» в Telegram!
