Языковой барьер. Как менялся деловой словарь российских предпринимателей

Человек со стороны, попавший на планерку в современной российской компании, или получивший доступ к ее переписке, столкнется с тем, что будет плохо понимать — о чем идет речь? Настолько русский бизнес-язык отличается от обиходного, звучащим за пределом деловых центров. Помнится, я впервые столкнулся с этим феноменом в 1998 году, когда позвонил в российский офис «Проктер энд Гэмбл», где мне нужен был один специалист. Секретарь отвечала однотипно: «он на митинге». И я все не мог понять – на какие такие митинги ходят сотрудники американской компании в Москве? Вроде бы не про какие демонстрации я не слышал. Когда же я, наконец, застал нужного мне человека, и поделился с ним недоумением, он долго смеялся, и объяснил, что приходящие на работу в P&G подвергаются процессу «проктеризации», переходя на русско-английский жаргон. Тогда я еще не думал, что вскоре вся Россия подвергнется схожей процедуре. Я писал для Forbes много статей по истории русского предпринимательства. Но, оно среди прочего, имело и свою богатейшую лексику, корни которой в основе своей были русскими. На Ирбитской и Нижегородской ярмарках, на Охотном ряду и в «Яре» звучал образный, меткий и точный язык купцов, зазывал, сидельцев, ремесленников. Но все кануло в бездну в 1917 году. Когда в конце 80-х в стране начали возрождаться частное предпринимательство и рынок, то они строились уже не на основе отечественных традиций, а целиком заимствовались из-за границы. Аналогичные процессы происходили и в бизнес-лексике. Читайте также Лесная добыча. Поташ, деготь и смола были важнейшими товарами экспорта на Руси Старая пленка: как в дореволюционной России развивался фото- и кинобизнес Лексика делового круга Русский деловой словарь изначально складывался в высшей степени неблагоприятных условиях — низкая степень доверия ко всему отечественному, коррелировала со столь же высоким доверием ко всему иностранному, в первую очередь, идущему из США и Великобритании. В Бразилии или Финляндии всегда была рыночная экономика, и там проблемы массированного перенимания терминологии не существовало, деловой язык развивался естественным путем. В России же все делалось заново, да еще с сильнейшим комплексом собственной неполноценности. Так свободный крестьянин, ведущий свое хозяйство, стал «фермером» — представляю, как ворочаются в гробу Столыпин и Кривошеин, проводившие реформу во имя этого самого крестьянина. Затем последовал «ваучер», официально называвшийся «приватизационным чеком», но который сами чиновники, отвечавшие за его распространение, приучали именовать этим словом, довольно редким и в английском языке. Ну а дальше все пошло само собой, в турагентствах «трансферы» заменили «перевоз», а теперь уже и «кадровики» стали «эйчарами», а уборщицы — «клинерами» и т.д. Глобализация, чрезвычайно усилившаяся с появлением Интернета на рубеже тысячелетий, окончательно уничтожила остатки языковой самостоятельности. Если в 90-х еще появлялись «челноки», «оптовки», бизнесмены друг друга «кидали», счет шел на «лимоны», «поднимались» суммы, а деньги клиентов «морозились», то сейчас это выглядит забытой архаикой. В целом, ситуация напоминает описанную Гоголем в «Мертвых душах», когда вывеска на магазине гласила: «Иностранец Василий Федоров». Или, что будет точнее, язык нынешнего бизнеса похож на язык дореволюционных офеней — бродячих торговцев, намеренно герметичный, непонятный для окружающих. Они брали цыганские, польские, греческие, татарские и прочие слова, которые спрягали и склоняли по правилам русского, ибо офеням было важно вести свои переговоры секретно. Читайте также Старая русская нефть. Границы и экономика России веками прирастали благодаря добыче пушнины Языковой барьер Бизнес-переводчик Александр Ошис размышляет о языковых тенденциях: «На мой взгляд это вызвано тем, что люди идут по пути наименьшего сопротивления. Обычно подходящее слово существует, но надо напрячься, чтобы его подобрать. А у человек в институте учился плохо. Поэтому вводят варваризм – иностранное слово. То есть первая причина — элементарная лень. Вторая – желание уйти от слов, которые «запятнали себя сотрудничеством» с тоталитарным режимом. Так в перестройку, «офис» было модным и прогрессивным, а «контора» ассоциировалась с чем-то советским — заготконтора, «контора рога и копыта». Мне кажется лучше придумывать свое. Надо всего лишь доложить ряд элементов мозаики на основе существующих русских терминов. Тогда они будут понятны большинству. Я, например, до сих пор не понимаю — что такое блокчейнинг и майнинг? (Во французском или испанском «майнинга» нет, там это, соответственно, передается как minage и minado — Forbes.) Звучало бы это по-русски – я бы хоть что-то представлял, что они делают. Если нет русского эквивалента, то можно пойти и по тому пути как в XVIII веке, когда брали немецкие или латинские слова и дословно переводили». Обратимся к конкретным случаям. Какую цель преследуют, используя в стране, которая практически не владеет английским, непонятные иностранные название? Александр Журбенко, агентство Brand Brothers: «Во-первых, это для людей, которые более-менее владеют английским языком, им названия понятны. Вторая причина – компании, пусть даже они имеют отечественные корни, хотят позиционироваться как иностранные, потому что для России зарубежное происхождение и позиционирование служит подтверждением лучшего качества. Соответственно, к ним больше доверия». Валерия Репина, агентство Repina Branding, с ним соглашается: «Раньше в голове потребителя сидело убеждение, что иностранное — более качественное». Андрей Горнов из Getbrand уточняет: «Компании определяют для себя аудиторию, у которой с английским все в порядке, это платежеспособный средний класс. Для него они создают ощущение европейского, западного продукта — тот же «Руза фэмили парк». Ведь можно купить просто дом, а можно вместе с ним атмосферу роскоши и комфорта. В сфере недвижимости за подобным образом упакованный продукт люди готовы доплачивать до 25-30% стоимости. Если поехать по Новой Риге, то названия и жилых комплексов, и риэлторских фирм будут в основном английские — они обращены к понимающей их аудитории. А вот с названием сети магазинов Fix Price — история довольно странная, ведь их потребитель — люди которые выживают. В случае недорогой торговли по фиксированным ценам русское название могло быть удобнее, что-нибудь вроде «Честной цены». Компании иногда тратят больше ресурсов на разъяснение своей бизнес-модели, нагружая свой маркетинг дополнительными накрутками». Елена Паламарчук (агентство Jekyll and Hyde), утверждает, что «изначальное название латинским шрифтом, на английском помогает затем осваивать зарубежные рынки, если ставится такая цель». Основы брендинга Александр Журбин рассказывает, как он назвал компанию: «Наши клиенты на 99% — русские. Но традиционно доверие к компаниям с иностранным позиционированием в области рекламы, маркетинга и брендинга более высокое, так как этот бизнес в Россию пришел с большим опозданием. Почти все отечественные брендинговые компании носят иностранные имена. Когда я открывал бизнес у меня не было опций с русскими названиями, не долго думая я назвал компанию Brand Brothers, что будет понятно практически всем. Сразу же был придуман коммуникационный слоган, который так же пишется на английском и с лету переводится, как показывает опыт, всеми, кто его видит: Brands born to be loved. В наших брифах почти все термины — на английском. Как и другие компании, мы, как хорошие маркетологи, эксплуатируем сложившиеся на рынке приемы — это в наших интересах». Есть и другие случаи, когда «иностранное» название объективно необходимо. «Имеются определенные индустрии – fashion, одежда, косметика и т.п., где потребитель привык видеть бренды в латинском начертании. При этом фирмы могут и не скрывать свое российское происхождение, как, например, Natura Siberica», — отмечает Валерия Репина. Сюда же относятся и продукты питания высшей ценовой категории. «Недавно мы разрабатывали бренд Epica для Ehrmann. Здесь надо было конкурировать с международными брендами. Но запускали его для российского рынка как недешевый продукт для соответствующей аудитории. Можно вспомнить Unagrande, Pretto — сыры итальянской группы, которые производятся в Брянске. Было бы хуже, если бы моцарелла называлась по-русски. То же самое относится к разного рода пиццам или японским ресторанам», — убежден Андрей Горнов. Однако, по словам Валерии Репиной, тенденции неоднозначны. «Если посмотреть продуктовые тренды — сейчас сильный уход в кириллицу, отказ от названий на латинице. Тоже самое и в девелоперских проектах. Тренд на импортозамещение коснулся не только продукции, компании перестали скрывать свое российское происхождение и стали этим гордиться». Сегодня по Москве висит множество биллбордов с банковскими услугами, предлагающими «кэшбек». Насколько эффективно использование подобных понятий, неизвестных для основной массы населения в России? «Русский язык не успевают обрастать адекватной терминологий, в нем нет эквивалента слову кэшбек — придется в рекламном объявлении долго писать, объясняя, что это такое. В Москве же многие люди понимают, что такое кэшбек», — рассуждает Валерия Репина. В свою очередь Александр Журбин из Brand Brothers уверен, что используя термин «кэшбек» предприниматели как раз бьют по продвинутым пользователям банковского продукта, которые владеют соответствующими терминами. «Ведь есть люди-традиционалисты, которые новое тяжело воспринимают все новое, а есть, напротив, те, для которых зацепкой будет являться что-то ранее неизвестное. Если напишем «возвращаем деньги» — мало интересно, а если новый емкий иностранный термин, то люди, готовые к новинкам, лучше реагируют». Примерно то же самое мы наблюдаем в доменных именах Рунета, практически стопроцентно английских, где molotok.ru и kuvalda.ru выглядят исключением, подтверждающим правило», — говорит он. Бизнес-заимствования Что касается заимствования названий новых видов бизнеса и соответствующей им терминологии («каршеринг», «коворкинг», «майнинг») без попыток даже перевести их на родной язык – как это принято в Европе, то мнения специалистов разнятся. Валерия Репина: «Проблема заключается в том, что кто-то должен разрабатывать терминологию, а затем ее объяснять – на это нужны деньги и время. Это работа «креативная» (творческая) и достаточно дорогая, поэтому бизнес предпочитает заимствовать иностранную. «Коворкинг» — имеет некую историю, через Интернет можно получить объяснение – что это такое? А «соработа» — нельзя узнать. Нужно создавать историю слову, чтобы оно имело смысл». Но и здесь имеются обнадеживающие тенденции. «К примеру у нас недавно был проект. Была поставлена задача придумать новое название для сервиса, раньше это был, допустим, таймшеринг, а теперь требуется на русском языке, чтобы всем было понятно, потому что работаем в России», — подчеркивает Александр Журбенко. Валерия Репина на вопрос, есть ли перспективы того, что бренд «Делимобиль» под которым развивается московский каршеринг, и который представляется идеальным названием для этого вида бизнеса, вытеснит «каршеринг», подобно тому как в дореволюционной России «ландрин» заменил «монпансье», или как «ксерокс» стал олицетворением копира, отвечает: «На территории России нередко побеждают региональные бренды. «Яндекс-такси» сожрал Uber. Google проигрывает тому же Яндексу. Это происходит в силу того, что локальный бренд лучше соответствует специфике рынка, чем международный». Впрочем, обольщаться не стоит. Все опрошенные специалисты по брендингу не видят никаких перспектив того, что в целом язык российского бизнеса будет развиваться самостоятельно и оригинально. Нередко звучит упрек, что русские слова слишком длинные, кириллица неудобна и непонятна заграницей. Сама профессиональная среда требует от любого в ней занятого, перехода на соответствующий жаргон. Если вместо «диджитализации» ты будешь говорить «цифровизация», тебя не поймут. Проблема России заключается в том, что не происходит разделения между офисным сленгом и официальным языком документов как в европейских странах. Во Франции или Испании служащие компаний могут между собой говорить как угодно, но они не могут тащить свой жаргон в публичное пространство — в сферу рекламы или деловой переписки. Общество чутко отстаивает свой язык, не желает терять своеобразия. В России же пока нет подобного запроса, и неизвестно – появится ли он вообще?