Александр Рукавишников: Открытие каждого памятника это плюс либо к числу шедевров, либо к числу убожеств

О современных памятниках, которых ставится немало, много спорят. И перемены, происходящие в городском пространстве что в столице, что по всей стране, вызывают порой бурное обсуждение. Об искусстве вообще и скульптуре в частности, творчестве и вкусах мы решили поговорить со знаменитым скульптором, народным художником РФ, действительным членом Российской академии художеств и продолжателем скульпторской династии Александром Рукавишниковым. Жутковатая русалка, болтающая по сотовому, насмешливо косит в мою сторону. Куда-то в вечность глядит отрешенный Леннон. Представить, что их делал один человек, невозможно. Тут, в арт-пространстве «Рукав» в центре Москвы, сочетающем пространство музея, рабочих кабинетов, студий и застолья, можно работать, есть и даже пойти на экскурсию. Обалдев от увиденного, поворачиваюсь: Александр Рукавишников все понял по моей физиономии и посмеивается. ШАРЛАТАНЫ И ГЕНИИ От этих работ, Александр Иулианович, энергетика бешеная!.. Я думала, что и вы — бурный. Миг — и кинетесь что-то лепить… А правда, что вы входите в тридцатку лучших скульпторов мира? — Я спокойный. И мне говорили, что я куда-то вхожу, но точно не знаю. Кто и как это считает? — Спокойный обладатель черного пояса по карате… Смешно. — Ну, это взаимосвязанные вещи, мне кажется. — На одну вашу работу смотришь и думаешь: автор — классик. Другую — модернист. Вы — кто? — Не знаю. Но без классической основы вряд ли что-то получилось бы. — А сейчас образование тоже классическое дают? Вы же преподаватель. Процесс видите изнутри. — Хм… Я, когда шел в Суриковский преподавать, думал, что там будет нечто вроде обмена мнениями между профессионалами. А народ-то… ничего не знает — я имею в виду историю искусств. Не все, но в целом. Ребята рисуют там всякие штуки классические с геометрическими фигурами. А чего они их рисуют? Может, надо, чтобы они года три просто на искусство смотрели, проникаясь… Или как в Азии: пришел — и три года подмастерьем сиди. Смотри, воспринимай. Потом начинай пробовать. — Толк-то будет от такого смотрения? — Тарантино начинал с работы в видеопрокате. А потом начал снимать. Но пугает не это, а тотальное непонимание искусства вообще. Например, Сикстинская капелла в Ватикане испорчена. Не знаю, как это могло произойти, за откаты ли, еще как, но реставрация была безобразная. Помните крашенные анилином фото? Во, так и вышло! А народ как стоял, так и стоит под ней, задрав голову и открыв рот. Как фотографировались рядом, так и фотографируются. Селфи-фигелфи делают. Будто неважно — что там. Современные скульпторы изуродовали собор Святого Семейства в Барселоне, шедевр Мухиной «Рабочий и колхозница» уничтожен. То, что мы видим сейчас, не имеет общего с оригиналом. Список можно продолжать. — Разницы между «было» и «стало» не видят? — Точнее — между шедевром, поделкой и подделкой, стаффажем. Я только не пойму: что, и во времена Микеланджело не понимали? Или во времена Мамонтова и Третьякова. — Ну, какой-нибудь Мамонтов понимал, наверное. — Не факт, потому что известно, что меценаты, покупая Врубеля, просили Коровина объяснять, чем он хорош. Это при том, что до эпохи гаджетов появление любого полотна и скульптуры было событием. — А, вы тоже на гаджеты «тянете»? — Понимаете... Интернет открывает колоссальные возможности. Столько информации, сиди да бери! Но началась подмена. — Зачем ходить в Лувр, если он есть в виртуале? — Примерно так. Общее непонимание я связываю, конечно, с гаджетами, но обобщать не люблю. Молодежь ругают, но она разная. В основном хорошая. Я вот, преподавая, гения встретил — впервые в жизни. — Как поняли, что гений? — Так видно же. По смелости. Мы его учили аккуратно, можно же было сломать. Никакой логики или биографических предпосылок к его гениальности не было — парень из деревни Прислониха, рыжий такой. Саша Свиязов. Ну разве что Пластов когда-то в их деревне работал, может, это его «торкнуло». Я до Саши не предполагал, что гении существуют. Я знал ребят, близких к гениальности, но Саша — первый. — А вы — не гений? — Да вы что. Ну какой я гений, близко нет. ЛЕШИЙ ЖИЛ, ЛЕШИЙ ЖИВ… — Про памятник Булгакову и историю с примусами у вас все уже спросили. Хочется про другое поговорить. Вы, например, «за» памятник огурцу? — Скульптура — это не памятник, точнее, не только памятник. Есть вилка, воткнутая в Женевское озеро. Почему не сделать огурец? Конечно, он уступает баклажану по форме, но и его можно слепить классно. Конечно, если забабахать его длиной в сто метров, он станет явлением. Я тут увидел я в Лондоне бабу голую Ботеро — знаете такого, толстяков лепит? Необычно. Но яркая вещь! Сделана качественно, мне понравилась. У нас бы такую ни за что не согласовали. Сначала, кстати, к Ботеро обращались, чтобы он сделал нам статую Спартака, которую потом слепил я. Он предложил увеличить одну из своих скульптур — толстого гладиатора с маленьким мечом. Вышло бы мило, в городской среде такая вещь могла бы существовать. Но в данном контексте она была бы не уместна. Словом, суть не в том, огурец или не огурец. Пора от памятников перейти к городской скульптуре. Те, которые открываются, должны быть хорошими. Потому что каждое открытие — это плюс либо к числу шедевров, либо к убожествам. — Скажут, что вы впали в брюзжание. — Но я с тридцати лет на эту тему брюзжу! Это не от возраста. — Вертится пафосный вопрос о предназначении… — Монументального искусства в целом? Я отвечу. По-моему, мы занимается очищением… э-э-э… психосферы планеты. Скульптура должна «держать» пространство и воздействовать на человека. А в силу обстоятельств и ловкости приспособленцев получается не очищение, а засорение. Хотя отдельные примеры позитивные есть. — А что со скульптурой происходит в целом? — Скульптура для России не очень свойственна. Когда-то, в дохристианские времена, были всякие бабы и идолы, но с ними давно и конкретно разобрались. Если где-то, в других странах, они остались, то у нас не осталось ничего, кроме деталей сбруи, пластики Прикамья, фибул да заколок для волос. Хотя и по ним видно, что это было нечто незаурядное, но какое именно — точно неизвестно. Мне, человеку, хорошо относящемуся к природе и ко всяким неведомым силам, интересно представлять, с чего начиналось искусство древних славян. Не этнографически, умозрительно. Это ведь все равно прослеживалось в традициях, у того же Коненкова, Голубкиной. — То есть леший — есть? Леший жил, Леший жив… — Конечно. А во времена Петра ребята поехали, посмотрели то да се, что-то поняли, чего-то нет. В Петергофе видно, как отличаются скульптуры по годам. Есть первые, примитивные. Потом пошло — «Медный всадник», памятник Екатерине. Они хороши искренностью, но все же наши конные композиции уступают коням Донателло или Верроккьо. А потом пришел 1917 год, и все христианское сломали. — По-вашему, первым ударом было уничтожение языческой культуры, а... — …а вторым стала кастрация, случившаяся во время и после революции. Мой дед по матери собирал советские журналы по искусству. Царствовал устрашающий соцреализм! Безусловно, были личности: Дейнека, Корин, Пименов. Помню, я был поражен, когда понял, что работы одной чудесной женщины-скульптора беззастенчиво содраны у Артура Мартини. Эти наивные проявления той эпохи рождались, видимо, от ощущения безнаказанности: все равно никто ничего из стоящего «там» не увидит. И получался… Мур или Мартини для бедных. — Что, и традиций у нас никаких не осталось? — Не совсем так. Учили-то советских скульпторов всякие зубры-бизоны с дореволюционным образованием. Тот же Манизер, архитекторы Щусев, Жолтовский, скульпторы Андреев, Меркуров. Он еще маму мою учил, а я до сих пор приемами какими-то его пользуюсь. — Пример можно, для понимания? — Он учил: чтобы нос «задышал», надо воткнуть в него снизу стеку. И сразу переносица оживает. — Надо же как… — У скульпторов свое. Я вот как скульптор уверен, что любого человека украшает мощная шея. — Как же лебединая, тонкая, воспетая? — Представьте скульптуру такую и все поймете. — Ну да, у вас и женщины такие… хм… фактурные. — Есть такое. Мне надо, чтобы плечи были пошире, а таз узкий. Такой типаж нравится. — Куда ни повернешь, разговор так или иначе строится вокруг глагола «понимать». — Что естественно. Понимать, ценить — без этого куда? Моя бы воля, я бы 90 процентов памятников, что стоят сегодня, снес. Зачем эти пустышки нужны? А вот качественно сделанные монументы не трогал бы, к какой бы эпохе они ни принадлежали и кого бы они ни изображали. И все. Есть еще другая боль. Вот, скажем, из наших скульпторов сильно выделялся Цаплин. Его наследие в катастрофическом состоянии, все утрачено. Фанатично любящие его творчество люди сохранили кое-что. За что им огромное спасибо. Но в Осло, скажем, есть парк скульптур Густава Вегеланда. Все стоит на подставках, народу тьма. В Швеции — парк Миллеса. А у нас есть свои Миллесы, а то и круче. Но ничего подобного нет! Кто-то скажет — в русских, не помнящих родства. Но я не знаю, кем был Цаплин по национальности! Так что не в этом дело... Эх, очень люблю я книгу Салтыкова-Щедрина про город Глупов. — О как. Ясно. — Печально, что в скульптуре ничего не понимает и народ, а зачастую и те, кто всякими скульптурными процессами руководит. У них словно другие задачи и приоритеты. Они как говорят: как хорошо, мы поставили 150 памятников! А раньше бы за те же деньги их поставили 15. И все это нарастает, города заполняются поделками. Сделанными в большинстве своем хуже, чем надоевший всем дедушка Ленин в кепке. ПРО КУЛИЧИ И КОНСЕРВЫ — Это правда, кстати, что Ленина скульпторы называли консервами — за то, что его можно было заготовить впрок и он кормил в тяжелый час? — Да как его не называли! И огурчиками, и куличом. Говорили: столько-то заготовил куличей. В СССР существовали специальные люди, которые за 10 процентов распространяли по республикам энное число сделанных бюстов. Довлатовская ситуация... И я его не люблю, но леплю и буду лепить. Наивно и глупо лепить кого-то, когда это модно, и переставать лепить, когда мода прошла. Ушел Ленин — делаем Обаму? — А для души как выбираете героев? — Я занимаюсь боевыми искусствами и знаю, что такое поступок. Стараюсь выбирать людей поступка. Мой любимый герой — Пересвет. Он выехал против огромного, немыслимо подготовленного человека на немыслимо подготовленной лошади. Поступок! Сейчас делаю Фаину Каплан. Но без внешнего сходства. Полуслепая Каплан стреляла в вождя революции. А потом еще и смерть страшная, в бочке ее тело жгли, ужас. Назову ее «Фаина», никаких наивных пистолетов не будет, лишь фигура в движении. — Мало кто поймет, что имелась в виду Каплан, мне кажется. Решат, что это Фаина из песни «На-на». — Кто надо — поймет... И Ленина буду продолжать лепить! Мы, кстати, отвлеклись. Я о том, что советская скульптура была, какая есть, и были худсоветы — политизированные, но все же обеспечивавшие хоть какой-то барьер, преграждавший посредственности путь на пьедестал. — А сейчас? — Чистый цинизм. Достаточно надеть очки в золотой оправе, приличный пиджачок и отправиться в какой-нибудь городок к мэру или губернатору — здрасте, я скульптор из Москвы, сделаю вам любой памятник быстро и дешево. А тот и рад. И в городах российских появляются за небольшие деньги скульптурные остолопы. Это несложно — была бы у «творца»любовь к деньгам и неленивость втюхивать свое барахло. Вот в одном недалеком от Москвы городе на площади стоят архитектурные шедевры ХII, ХIV веков. А рядом «сели» Кирилл и Мефодий. Вы только посмотрите на них! — Можно неприятный вопрос? Вот вы ругаетесь на отсутствие «барьера», но тоже в «совете» сидите… — Сижу. И считаю, что решение художественного совета должно быть незыблемо. И еще важно, чтобы совет принимал скульптуры на месте. Бывает, что эскиз допустимый, а результат ужасный. А еще у нас распространена воинствующая безвкусица. Поэтому все похоже на «Роковые яйца» Булгакова... От этого надо избавляться. Культурой на местах часто руководят случайные люди, неподготовленные. Поручать эту область нужно профессионалам, причем лучшим. Но проблема еще в том, что чем талантливее человек, тем он меньше в советах сидит. Ему там скучно. А бездарность везде, во всех комиссиях. — Но есть же все-таки имена. В последнее время чьи работы вас цепляли? Кто нравится? — Корнеев, Балашов Андрей, Переяславец, Мильченко — очень интересный... ЗАЙКИ И МАЗАЙКИ — А как вы, Александр Иулианович, к критике себя относитесь, с вашим-то чувством юмора? Про геморрой у Достоевского уже устали говорить. А то, что в лодку к Шолохову на бульваре Гоголевском зайцев подсаживают, вас не задевает? — Нет, честно. Это образ сложный, и я Мазая в том числе имел в виду как составляющую его часть. Там все завязано — и Ильич в половодье попадал. Каждая скульптура — это совокупность ассоциаций. Мне говорили про памятник Шолохову — ну что за кладбище лошадей. Да елки-палки! Это символ. Еще со времен «Крестного отца». Я описывал кровавейший момент истории. То ли они отрублены, то ли плывут — думай сам, домысливай. Но там же должна была быть подсветка еще, у реки, синяя. А ни одна лампа не горит. И по техническому регламенту слой воды должен был быть от 3 до 5 сантиметров. А там течет еле-еле. Когда течет. И зимой снег должен был таять и стекать, все это было предусмотрено, но ничего не работает. Я пару раз писал куда-то, потом рукой махнул. Не буду же я до бесконечности письма слать. — А родственники вас мучают, когда делаете заказ? — По-разному. Вот, Ростроповича, например, я изначально задумывал не в процессе игры показать, а после нее — сидящим, уставшим, с закрытыми глазами. Галина Павловна попросила сделать его играющим. Я не очень это люблю: балерина танцующая, певец поющий. Но согласился и сделал, потому что уважал ее мнение. А вышла в результате нереалистичная фигура. Но что-то передать получилось. Галине Павловне понравилось. Я знаю одно: если бы кто-то Ростроповичу попробовал сказать — давай-ка, Слава, тут поживее играй, а тут замедлись, он бы послал, знаю куда. У нас просто еще и отношение такое к скульпторам… Вот, скажем, стоит в Италии на вокзале композиция. Она может и жуткой кому-то показаться. Но написано — Марино Марини. И все. Прочел — и кланяйся, отползай. — Если я правильно понимаю, то скульптор передает людям некий код? Например, я не знаю, кто такой Высоцкий. Но по его памятнику все «читается». — В идеале все так. Скульптура сложна тем, что в ней нет сюжета, литературного сопровождения. Она — сама по себе. Это знак, иероглиф. Который надо искать. А в памятнике Высоцкому меня все устраивает, кроме его портрета. Хочу его переделать. Молодой был, когда делал, мне мастерства не хватило, не передал я масштаб личности. Он робкий какой-то получился. — Может, это у вас самобичевание просто? — Филонов вон, а я его поклонник, десятилетиями доделывал свои работы. И я как автор имею право его переделать, конечно. Но сначала с сыном Высоцкого, Никитой, поговорю. Он умный человек, поймет. Хотя это непростая затея. Надо же голову отрезать, потом идеально приварить новую. А посадочное место там неудобное. — Смеюсь, поскольку, если со стороны это обсуждение послушать, мороз по коже проберет. — Это что! Я как-то из аэропорта звоню помощникам, обсуждаем памятник Александру Второму. Я говорю — да, надо ему уши отрезать. Давайте Митяю поручим — пусть отрежет аккуратно. Кончил обсуждать, смотрю, а народу почти нет вокруг. Отошли и косятся с опаской. — Но в целом качественная работа скульптора — это, я так понимаю, многотрудный поиск. — Наверное. Я вот придумал мемориальную доску Нагибину. Но почитал его и понимаю, что все переделаю. Хочу сделать ее совсем необычной. — А вам все равно, кому делать памятник? Япончику вот поставили. — Вячеслав Кириллович Иваньков — неоднозначная фигура. Лично я с ним знаком не был, но делать его мне было интересно. — Любопытно, а когда вы мимо своих скульптур проезжаете, машете им рукой? Ничего не трепещет внутри? Они же как дети для скульптора. — Ну, надо быть очень тщеславным или дураком, чтобы что-то там трепетало. Но оценивать их стараюсь. Вообще стараюсь делать так, чтобы не стыдно было. Только не хочется, чтобы все сказанное звучало как «я, я, я». Нет этого. — Вы перфекционист? — Наверное, да… Да. Ну, мне хотелось бы верить.