Вторая холодная война уже идет, и нам некого в этом винить, кроме себя
Существует легенда (и я считаю ее правдивой) о серфере с Западного побережья, который в 1980-х годах вместе со своей доской случайно оказался в Берлине. Разочарованный отсутствием хороших пляжей, он отправился с экскурсией к Стене. Добравшись до нее, он осмотрел хорошо вооруженного пограничника, стоявшего на одной из башен, опутанных колючей проволокой, и крикнул ему со смесью насмешки, протеста и сочувствия: «Ты — несчастный человек, потому что ты никогда не узнаешь, что такое настоящий серфинг». В тот момент такое замечание казалось довольно обоснованным, но история доказала, что этот предсказатель ошибся. «Чарли, не занимайся серфингом!» — сказал полковник Килгор в «Апокалипсисе сегодня». Но Чарли и те бывшие восточногерманские солдаты, которые охраняли Стену, занялись серфингом. Апокалипсис был отсрочен. Но ненадолго. Падение Берлинской стены, которое произошло 9 ноября 1989 года, стало поворотным моментом для всех тех из нас, кто жил в то время. Возможно, даже для тех, кто еще не успел родиться. Вам не нужно было там находиться и петь вместе с Дэвидом Хассельхоффом (David Hasselhoff), чтобы испытать чувство всепоглощающего оптимизма. Это было больше, чем оптимизм. Это было реальное, эмпирически подтверждаемое убеждение в том, что прогресс — не в метафорическом, а в самом прямом и конкретном смысле — может быть достигнут и уже был достигнут. Таким образом, все было возможным. Для большинства из нас эта стена существовала большую часть нашей жизни (с 1961 года), но теперь ее не стало. Деконструкция в действии. Шпиону больше не нужно было возвращаться к своим. Джон Ле Карре (John Le Carré), как нам казалось, лишился источника заработка. Длинная холодная война закончилась, и теперь прежние шпионы и агенты, Смайли и его похожий на Мориарти коллега из КГБ, могли вернуться домой и надеть тапочки. Железный занавес поднялся раз и навсегда. Так звучит краткое изложение блестящей, но ошибочной теории, выдвинутой Фрэнсисом Фукуямой (Francis Fukuyama) в его книге «Конец истории и последний человек», опубликованной в 1992 году. Некоторые из нас до сих пор хранят кусочки кирпича и камней, оставшихся от Берлинской стены (и некоторые из них действительно настоящие), а я до сих пор храню эту книгу Фукуямы в моем книжном шкафу. Для меня она — символ мимолетного утопизма. Фукуяма стал голосом одного поколения. Но теперь их «веселый свист умолк». Фукуяма довольно смело — и даже, вероятно, в некотором смысле с юмором — использовал гегелевскую теорию истории, чтобы сформулировать и обосновать свое либерально-демократическое видение будущего. Ирония заключалась в том, что ранее к Гегелю слишком часто обращался Карл Маркс, чтобы обосновать свою собственную концепцию исторической диалектики. Гегель видел, как Наполеон («мировой дух на лошади») пронесся по земле, которая тогда еще не была Германией, направляясь в своей битве при Йене, и прославил французского императора за то, что, по сути, он стал причиной всплеска национализма и рождения германской государственности. Гегелю казалось, что это правильно — подъем германского государства. Это было всеобщим историческим идеалом. Реальное стало рациональным. Миссия завершилась. Чушь, сказал Маркс. Он все неправильно понял. Или же, как Маркс аккуратно выразился, Гегель стоял на голове, а задача Маркса заключала в том, чтобы перевернуть его и снова поставить на ноги, сделав его в меньшей степени «идеалистом» и в большей степени «материалистом». Из «Истории» Гегеля Маркс почерпнул состоящую из трех элементов конструкцию «тезис-антитезис-синтез». Это была очень стройная конструкция. Даже слишком стройная. Французских школьников до сих пор учат писать сочинения в соответствии с ней. Но применительно к истории гегелевская логика учила нас, что одна сила приведет к возникновению противоположной силы и что в результате их волшебного слияния возникнет сила более высокого порядка, сочетающая в себе лучшие характеристики двух предыдущих фаз. Маркс позаимствовал эту структуру, переложив ее на историю и заявив, что после феодализма должен был возникнуть капитализм, за которым обязательно последует коммунизм. Французская революция рано или поздно перерастет в глобальную революцию, в результате которой наступит диктатура пролетариата. Но Маркс все перепутал, заявил Фукуяма, который тоже обратился к Гегелю, чтобы обосновать свою точку зрения. Фукуяма только что стал свидетелем падения Берлинской стены. В тот короткий период, когда мы могли свободно говорить о «гласности» и «перестройке», было вполне естественным то, что он мыслил в таких терминах. И в этом он был не одинок. Я помню, как в речи на своей собственной свадьбе я сравнил свою супругу с Горбачевым (Я очень сожалею об этом, но тогда это была метафора, выражавшая наступление счастливых времен). На страницах «Конца времени» Гегель появился, чтобы продемонстрировать, что синтез — или финальная точка истории — представлял собой не чудовищный тоталитарный режим, а скорее добродушно веселую либеральную демократию, постепенно охватывающую всю планету. Мы наблюдали «не просто конец холодной войны или завершение конкретного периода послевоенной истории, но конец истории как таковой — то есть конечную точку идеологической эволюции человечества и универсализацию западной либеральной демократии как финальной формы человеческого правления». Это было видение жителя Западного побережья, надевшего бирюзовые очки. Отныне гедонизм стал нормой. С этого момента не было никакой необходимости в старой пуританской рабочей этике (продвигаемой социологом Максом Вебером), потому что мы вступили в постиндустриальную эпоху. Таким же образом авторитарное Государство прошлого (как и предсказывал Маркс) тоже канет в лету, оставив после себя парламентский рай свободомыслия. Идея о том, что Запад есть Запад, а Восток есть Восток, оказалась ошибочной: они встретились в тот момент, когда рухнула Стена. Возможно, был даже намек на тэтчеровское «альтернативы нет». Единственной проблемой, как писал Фукуяма, была «скука». Но теракты 11 сентября опровергли эти исходные представления. Прежний конфликт Запада и Востока вернулся, только в новой форме. Подъем «Аль-Каиды*» и исламизма разрушил представления Фукуямы до самых их оснований. Он повел себя как герой, попытавшись спасти свою гипотезу из пламени и заявив, что произошедшее является лишь временным отступлением. В долгосрочной перспективе (хотя она может оказаться очень и очень отдаленной) его прогнозы обязательно сбудутся. Как Поппер писал о Гегеле, теория Фукуямы была в сущности «нефасильфицируемой» — ее нельзя было опровергнуть, потому что ей недоставало эмпирического содержания. Однако это оптимистичное, добродушное пророчество скоро уступило место «Столкновению цивилизаций» (1996) Сэмюэля Хантингтона (Samuel Huntington). По мнению Хантингтона, как минимум полдюжины вполне определенных культурных образований всегда будут поддерживать свои конфликты друг с другом, уходящие корнями в далекое прошлое. Именно Хантингтон, а не Фукуяма, стал автором сценария эпохи Усамы бен Ладена. Это был антитезис Фукуямы. Однако после падения берлинской стены был еще один писатель, который не только высмеял Фукуяму, но и предоставил нам сценарий нашего нынешнего плачевного положения. Его не удивили теракты 11 сентября. И, если бы он был жив, его не удивил бы «Новичок». Кстати, он стал одной из путеводных звезд фильмов «Матрица» и «Пустыни реального». Жан Бодрийяр (Jean Baudrillard), возможно, больше известен как архитектор постмодернизма. Но, когда я встретился с ним в Оксфорде в 1990-х годах, он говорил об «иллюзии конца» (позже у него вышла книга с таким названием). Бодрийяр с презрением отнесся к евангелиям от Фукуямы, от Гегеля, от Маркса и от всех тех, кто проповедовал линейную историю со счастливым концом. Он заявил о конце конца истории. «История, — написал он, — стала бесконечной». Бодрийяр написал, что, когда Берлинская стена пала, все ее камни и кирпичи были использованы для возведения новых стен в других местах. По сути, Хантингтон говорил о том же. Но Бодрийяр пошел еще дальше, выступив с вполне конкретным пророчеством. История, сказал он в преддверии конца предыдущего тысячелетия, вовсе не следует прямо по направлению к какому-то счастливому концу. Напротив, как утверждал Бодрийяр, история — это скорее палиндром, чем движущийся только вперед нарратив. Как только вы добираетесь до конца или до того, что вы считаете или отчаянно хотели бы считать концом, она начинает отматываться назад и снова повторяет себя в рамках «катастрофического процесса повторов и завихрений». Недавно Фукуяма сказал, что «25 лет назад у меня не было ощущения и не было теории о том, как демократии могут двигаться в обратном направлении. Теперь я понимаю, что они, несомненно, могут». Таким образом, новая холодная война — это именно то, что предсказывал Бодрийяр. Мы вернулись к шпионам и агентам, только теперь они в Москве и Солсбери. Не говоря уже о Пекине. Вероятно, новая мировая война уже на горизонте. «Ничто из того, что, как кто-то мог подумать, история вытеснила, никуда на самом деле не исчезло, — утверждает Бодрийяр. — Все архаичные и анахроничные формы сохранились, готовые вновь возродиться в любой момент, невредимые и вневременные, подобные вирусам в теле человека». Но могло ли быть как-то иначе? Для большинства из тех, кто видел подобное раньше, очередное столкновение между западной демократией и подлостью России покажется не просто знакомым, но почти обнадеживающим. По крайней мере мы знаем, каковы наши отношения с русским медведем. В своей новой книге «Дорога, по которой мы не пошли» (The Road Not Taken) Макс Бут (Max Boot) пишет, что Вьетнам мог бы быть совершенно иным. В 1960-х годах в Азии Эдвард Лэнсдейл (Edward Lansdale) — прототип «Тихого американца» Грэма Грина — усердно пытался завоевать «умы и сердца» в то время, пока американская военно-промышленная машина наращивала обороты, чтобы задать жару Вьетнаму и Камбодже. Догадайтесь, кто выиграл. Но, по мнению Бута, все могло случиться иначе. И, возможно, в какой-то параллельной вселенной мы сейчас могли бы жить в мире с Москвой, между нами могли бы регулярно происходить дружеские встречи, а Путин мог бы честно соперничать с представителями оппозиции на предстоящих выборах, вместо того чтобы сажать их в тюрьму. Есть смысл сказать, что в тот чрезвычайно короткий медовый месяц после падения Берлинской стены нам — особенно США — стоило активно налаживать партнерские отношения и искать примирения, вместо того чтобы тыкать бывший Советский Союз носом в его трагический крах. В первую очередь нам следовало бы предложить ему финансовую помощь — своеобразный план Маршалла. Увы, мы этого не сделали. Реальность заключается в том, что — если говорить о нынешней предвыборной стратегии Путина — вы всегда наберете больше голосов, разыгрывая карту столкновения государств. К сожалению, идею холодной войны всегда легче продвигать. Многим россиянам нравится идея «сильного» лидера, даже если эта сила — всего лишь «демонстрация силы» в условиях нарастающей слабости. Если вернуться к Гегелю, синтез (и, таким образом, конец истории) — это всегда спад, потому что мы никогда не сможем преодолеть нашу привязанность к чистому антитезису. Мы определяем себя через противопоставление. Разве Евросоюз в конечном итоге не является просто еще одним способом определить — через противопоставление — суть Соединенного Королевства? Однако Фукуяма был прав в одном: наш нынешний кризис, как он сказал бы, является «постидеологическим». Весь старый марксистско-ленинский фасад был демонтирован. Теперь речь идет об осуществлении чистой власти. Солсбери — это вовсе не сопутствующий ущерб. Убийство людей — это визитная карточка. * Террористическая организация, запрещенная на территории России.
