Те, кто понаехал, и те, кто понаоставался. Виктор Вахштайн — о невидимых границах между горожанами

В городской жизни рождающее конфликты разделение на «наших» и «чужих» связано в первую очередь с территориями, c теми, кто сюда «понаехал» и кто здесь «понаоставался». Виктор Вахштайн на лекции Лаборатории социальных наук SSL рассказал, кого принято считать чужаками в городе и почему в Москве всё работает совершенно по-другому. Strelka Magazine записал главное, о так называемых «резидентальных» сообществах. Не фантастический сюжет Кто-то всегда приезжает в город чуть раньше, а кто-то чуть позже. Проблема коренных и пришлых, старожилов и новичков — это всегда оппозиция. Это всегда те, кто понаехали, и те, кто понаоставались. Социологи описывают проблемы отношений своих и чужих примерно так же, как написано в замечательном фантастическом романе Чайны Мьевиля «Город и город». Это история некоего общего пространственного образования, но при этом на одной и той же территории расположены два абсолютно разных города, и между ними нет никаких видимых границ. При этом люди там говорят на разных языках и у них абсолютно разные культуры. Даже проходя по одним и тем же улицам, они это делают так, чтобы не бросить случайного взгляда на другого: не дай бог перейти эту невидимую черту. Тайная полиция, которая называется «палеш», вас немедленно заберёт. Кажется, что это фантастика, но сюжет совершенно не фантастический. Мы сами ходим по улице таким образом, чтобы различать лишь определённые типы людей и мест. Никто из нас не сможет сказать — даже те, кто родились в Москве, — что знает все районы города. И даже в районах, где мы бываем довольно часто, есть уголки, в которые мы никогда не заглянем, и люди, которых мы, даже увидев, старательно проигнорируем. Это история сосуществования разных городов на одной территории, разделённых невидимыми границами и границами невидения, подтверждает не только роман Чайны Мьевиля, но и, например, замечательное исследование Найджела Трифта и Эша Амина про разные Лондоны. Мы — здесь, вы — там Мы всегда ищем тот социальный клей, который, с одной стороны, соединяет людей друг с другом, с другой — даёт им ощущение того, что территория, которую они занимают, — это их территория, это «мы здесь». Что объединяет тех cамых «мы здесь», в разное время объясняли по-разному, начиная от общественного договора и дальше через нормы, санкции, принуждения, заканчивая рациональным обменом. Но, помимо «мы здесь», существует и другая классическая фигура, которой посвящено большое количество теоретических текстов в социологии, — фигура врага. Немецкий теоретик права Карл Шмидт в одной из своих работ отвечает на вопрос, кто такой враг. Это всегда чужой, который находится где-то там. Враг всегда за стеной, всегда удалён от нас в пространстве и не близок социально. Поэтому Георг Зиммель, один из создателей этих моделей, описывает чужого в работе «Человек как враг» как кого-то, кто в первую очередь удалён от нас. С врагом всегда воюют, а для того, чтобы с ним воевать, нужно преодолевать не только дистанцию социальную, но и дистанцию пространственную. Иногда на чужака переносятся модели взаимодействия с врагами. Это, конечно, поиски пятой колонны, это, конечно же, поиск чужих здесь. Это когда мы понимаем, что наша земля занята не нашими людьми, и это стратегия агрессивного национального государства. Модель, которая предполагает, что чужака нельзя ассимилировать в принципе и надо его либо уничтожить, либо выслать. «Кто угодно, лишь бы не отсюда» Хотя изначально чужак — это относительно нейтральная фигура, он может кодироваться по-разному. Только в ситуациях агрессивного национального государства, в ситуациях постоянного поиска пятой колонны, в ситуациях попытки выравнивания и богемизации социального целого чужаки начинают мыслиться как враги. У Зиммеля был замечательный кейс, где он описывает ранние итальянские города, которые приглашают себе судей по принципу «кто угодно, лишь бы не отсюда». То есть быть судьёй во Флоренции может только тот, кто никогда не рождался и никогда не жил во Флоренции. Классический пример сегодня — это приглашённые профессора в российских университетах в рамках проекта «5–100», то есть хоть бы кто, главное — иностранец. Нам уже не принципиально. Он только что защитил PhD и не смог получить позицию на рынке, и поэтому мы наймём его в качестве постдока, или он уже престарелый профессор, который не публикуется последние 15 лет, но мы его всё равно наймём, потому что главное требование к кандидату — это быть «не отсюда». Это создаёт довольно забавные модели стратификации в российских университетах. Кто может обладать правом на Москву Ситуация серьёзных антимигрантских настроений — это, как правило, часть большой политической повестки национального государства. Очень редко эта повестка становится официальным городским словом. В этом смысле «Москва для москвичей» — куда более редкое явление, чем «Россия для русских». Тем не менее мы видим сегодня удивительную тенденцию перехода этой риторики с уровня национального государства на уровень крупного города. Почему это не характерно для крупных городов и для мегаполисов изначально? Потому что война сообществ, война банд в традиционных городах — это примерно то, что так хорошо описано в фильме «Банды Нью-Йорка», где разные сообщества, приехавшие в разное время, с разными традициями и культурой, занимают разные территории. И ни одна из них не имеет возможности и права выразить ценности всего города целиком. Никто из них в этот момент не может с уверенностью сказать: «Это наша земля», потому что крупные города — это не та земля, на которую кто-либо может заявить своё абсолютное право. Сегодняшняя Москва со всей её забавной националистической риторикой — это, на секундочку, город, в котором две трети жителей — приезжие. Кроме того, это невероятно мобильный молодой город. Класс городских рантье — это чисто московская история, не характерная ни для одного другого крупного города России. Если учитывать, что средняя продолжительность съёма жилья в городе — два-три года, и если учитывать число москвичей, которые сдают квартиры, а живут в других городах, то о какой, к чёртовой матери, резидентности, ценностях места коренных, оседлых, заявляющих свои права на эту территорию, может идти речь? Кто хозяин в городе? На чём строится теория резидентности? Она строится на вполне обывательском и очень понятном тезисе: «Кто первый пришёл, того и тапки», на старой стендаповской шутке о том, что когда вы заходите четвёртым в купе, то чувствуете себя немного в гостях. Какие две ключевые страты здесь появляются? Те, кто поселился на 15 минут раньше, и те, кто на 15 минут позже. Классический пример резидентального города мы найдём в работе Уильяма Уорнера, которая называется «Живые и мёртвые». Уорнер — приличный человек, он десять лет в Австралии изучал племена, а потом написал замечательную книжку «Чёрная цивилизация», жизнерадостно потёр руки, приехал в Штаты и сказал: «А теперь со всем инструментарием, который мы наработали на островах, мы будем изучать американский город». И он описал город Ньюберипорт в штате Массачусетс. В общем, город как город, он его даже называет янки-сити, то есть типичный американский новоанглийский городок. Вопрос стоит не в том, что это за город, а в том, как он его изучает. Уорнер говорит о Ньюберипорте так, как если бы горожане, например, не праздновали 4 июля, а устраивали кровавое жертвоприношение. Он смотрит на своих соотечественников так, будто это австралийские аборигены, отстраняя, делая непонятным и требующим объяснения всё то, что видит ежедневно на улице. В первую очередь он обнаруживает, что главное различие между классами в городе не в деньгах, а в районе проживания. Уорнер описывает холм, на холме — район, который называется Хилл-стрит, так называемый «район старых». Здесь живёт старая аристократия. Старые семьи — это те, чьи предки приехали сюда в 1621 году на корабле «Мейфлауэр». При этом это самые богатые люди города, это люди, которые концентрируют в своих руках максимум политических решений. В принципе, вы не можете даже провести городское празднование, если это не одобрено людьми из Хилл-стрит. Так называемые новые семьи чуть беднее, они живут ниже, но всё ещё на холме. Дальше, вниз по течению реки, появляется грязный эмигрантский район Ривербрук, и между ними район Сайсбит. «Подлинное различие, — говорит он, — это различие между вершиной холма и его подошвой». Это различие между старыми и новыми семьями. Сегодня во многих городах наиболее престижные районы — это районы первого освоения, а вовсе не те, которые, казалось бы, должны были быть более престижными. Чем Москва отличается от янки-сити Парадокс состоит в том, что такого рода логика чужда самой идее мегаполиса. Тяжело представить себе в Москве район старых семей. Зато тут есть очень чёткое деление на Запад, Юго-Запад и Восток, Юго-Восток. Это связано не с тем, как шли освоение и застройка, а с тем, кто какое место занял. Просто так получилось, что знать селилась к западу и юго-западу от княжеских палат, а челядь — к востоку, юго-востоку. Эта символическая позиция сохранялась на протяжении всей истории города. Сейчас там давно не осталось никаких старых семей, потому что при каждом следующем перевороте вырезали всё прежнее население Запада и Юго-Запада, и новая элита благополучно занимала жильё старой. В городе, как говорят наши замечательные чикагские социологи Роберт Парк и позднее Луис Вирт, мы все чужие друг другу. В городе не может быть устойчивых социальных агрегатов. «Вы выходите из дома, — пишет Луис Вирт, — и оказываетесь в окружении людей, которые вообще непонятно что здесь делают». Мегаполис, по определению, не может выглядеть так, как выглядит янки-сити. Тем не менее сегодня мы обнаруживаем, что в крупных городах всё-таки проявляются все его характерные черты. Обнаруживается напряжение между старыми и новыми семьями. Как это ни парадоксально, в Москве самый серьёзный конфликт не между коренными и пришлыми, а между старожилами и новоприбывшими. Между теми, кто приехал в Москву в начале 1990-х, теми, кто приехал сюда в начале 2000-х, и теми, кто приезжает сюда сейчас уже на волне рабочей миграции. Срабатывает, что называется, эффект последнего пассажира в автобусе. Это то, что хорошо описали наши коллеги экономические социологи. В чём проблема закрытых рынков вроде рынка венчурных инвестиций? Каждый вошедший на этот рынок старается сделать невозможным вход на него каждому следующему. То есть когда вы втискиваетесь в переполненный автобус, вы сначала прикладываете массу усилий, чтобы в него влезть и вас не придавило дверью, потом столько же усилий тратите, чтобы следующий не мог вас подвинуть. Резидентная стратификация построена на принципе, что каждая следующая волна мигрантов старается стать последней, сделав жизнь последующей волны невыносимой. Москва как государство, москвичи как нация В голландском миграционном законодательстве долгое время существовала замечательная формулировка «эмигранты в третьем поколении». То есть твой дедушка сюда приехал, твой папа родился уже здесь, ты родился уже здесь, но ты всё равно эмигрант. В Москве довольно сложно представить себе эту ситуацию. Когда мы смотрим на крупные города и начинаем анализировать, например, управленческий состав мэрий, то замечаем любопытный резидентальный сдвиг. Городом управляют люди, которые прожили в нём 20 лет, а вовсе не те, которые в нём родились. Исключение — Петербург. Резидентальный сдвиг, как ни странно, не означает изменения политической риторики. Кто начинает транслировать на город радикальную риторику национального государства? Когда чужаки начинают кодироваться как враги? Когда город занимают те, кто ещё 20 лет назад были чужаками. Парадоксально, но наиболее радикальные антимиграционные настроения выражают те, кто был мигрантом 20–25 лет назад. Крупные города начинают мыслиться и управляться по модели национальных государств, поскольку политика спускается с уровня национального государства на уровень города. Это та тенденция, которую мы наблюдаем последние 10–15 лет в очень многих крупных европейских городах и последние несколько лет — в Москве. Фотографии: Антон Тарасов / Лаборатория социальных наук SSL Картина на обложке: Федор Алексеев, «Красная площадь»: 1801 год