Ты только дождись меня

Какой она была девчонкой? Да самой обыкновенной. Светлые брови, зеленоватые глаза, худые коленки. Соломенная стрижка, короткая, под мальчика. А так хотелось длинных, элегантных локонов, спадающих на плечи… Но мать не разрешала. «Некогда о красоте думать! Надо учиться! Надо с Колькой помогать!» Да и действительно — некогда. Колька — младший брат, пять лет всего. Мать с утра до вечера на работе. У нее важная работа: на железной дороге. Отец тоже работает на станции. Он там начальник. Товарищ Корольков. А днем дома Валька — начальница. Ей двенадцать, но она уже умеет и борщ сварить, и рубахи погладить, и полы вымыть. Дома, когда родителей нет, начальница — Валька. Такая вот семья начальников Корольковых. В подчинении один белесый Колька, всегда готовый заплакать, да Маврик, черный котенок с белыми усами. Жили в большой комнате в коммунальной квартире на Арбате, комната — как с картины художницы Татьяны Яблонской: широкие окна, залитые светом, круглый стол посередине. Радиорепродуктор на стене, вещь важная и любимая. В шесть утра отец включал его, обозначая начало нового дня. А песни какие оттуда лились! Бодрые, веселые. Слушая их, хотелось жить, расти. А жизнь казалась бесконечной. Бесконечно-счастливой. Та далекая весна была очень теплой и солнечной, совсем как в этом году. Валька запомнила ее на всю жизнь. Она была влюблена, впервые влюблена. Герой ее грез был одновременно и капитаном Греем, и д’Артаньяном, и Ильей Муромцем… А на самом деле — звали его тоже Валька. Валькой ведь называют и мальчишек, и девчонок. Он был фатально старше Вальки Корольковой и ее, стриженую, со сбитыми коленками, не замечал. Вальке Фатьянову было целых семнадцать; он носил модную кепочку, белую рубашку с длинными рукавами, брюки держал щегольской черный ремень с массивной пряжкой. Волосы у Фатьянова темные, а на затылке — белая прядь. Разве так бывает? А вот было. Валька был комсоргом школы, готовился к выпускным экзаменам, имел собственный велосипед… Хотел стать врачом. Хирургом. Но главное — он встречался с Таней Домовой, которая училась в девятом. Фатьянов, Валька и Таня жили всю жизнь в одном дворе и знали друг друга с детства. Таня, конечно, красавица: красное платье в белый горошек, летящее, легкое. Туфельки на крошечном каблучке, а под них — носочки. Тоненькая талия, наливные красные щеки, пунцовеющие от любой шутки, толстая русая коса до пояса. Вечерами Валька с Таней долго не могли наговориться, все стояли возле подъезда, а Валька Королькова, умирая от ревности и горя, подглядывала за ними из окна коммунальной кухни их квартиры. Окно кухни выходило как раз во двор… Густые заросли сирени не давали разглядеть главное: целуются или нет? Оглушительное щелканье соловья мешало услышать, о чем они разговаривают… — Валька! Немедленно спать! — командовала мать. — Ты забыла, какой завтра день? Со вздохом Валька возвращалась в комнату и ложилась на кушетку. Рядом посапывал Колька, он пах молоком и булкой. Завтра — первомайская демонстрация. Рано вставать. Валька чуть-чуть поплакала в подушку, но мать прицыкнула: «Ты чего там вошкаешься?» — и пришлось замолчать. Все равно Фатьянов бросит Таньку. Танька — выпендра, хоть и с косой, и с пушистыми ресницами. Валька только подрастет немножко. И он все поймет, кто здесь — настоящая красавица. И чья любовь — подлинная. На демонстрацию пошли всей семьей, и было весело и радостно. Шли — заре навстречу, как в песне! И утро красило нежным светом стены древнего Кремля. У всех в руках — воздушные шары и цветы, транспаранты и лозунги. Маленький Колька — на плечах у отца. А у Вальки, нет, только подумайте, белые носочки! Мама подарила утром: в честь праздника Первомая. И даже обязательная овсянка не показалась в этот день Вальке противной. Белые носочки, ну, это уже почти женственность, осталось только косу отрастить, и все увидят, что глаза у нее, Вальки, темно-зеленые, как июльская лесная тень. И Фатьянов увидит и поймет. Все поймет. Вальке казалось, что на демонстрации все смотрели на ее эти белые носочки и восхищались ею. У нее и правда не было до этих пор таких нарядных вещей… Все за кем-то донашивала, все перешивалось, подгонялось. Белые носочки означали новую эру, где будут царить любовь, гармония и плавность линий. И волосы она начнет отращивать — прямо сегодня. Никаких больше мальчиковых стрижек и челочек… В этот день, дома, она завела толстую тетрадку в дерматиновом переплете. Туда решила записывать свои сокровенные мысли и стихи. Первое стихотворение, конечно, хотела посвятить Вальке Фатьянову, но постеснялась: в такой день и писать о любви? Написала о Сталине, о людях, которые текут, как река. Река состоит из ручейков… Что-то в этом роде написала. Получилось не очень хорошо, но Валька была довольна. Она твердо решила стать поэтом и поставила дату под стихотворением: «1 мая 1941 года». Прошел лишь месяц и еще три недели, и был выпускной у класса Вальки Фатьянова. Накануне Валька Королькова с подружками помогали украшать классы пышными букетами пионов и купальниц, развешивали плакаты. Закончились выпускные экзамены, и старшеклассники не должны были появляться в школе: мало ли, какие у них дела. Уже взрослые дела. Но Валька все равно надеялась… И вдруг, действительно, хлопнула дверь, и радостный знакомый, самый любимый, еще мальчишеский срывающийся голос воскликнул: — Девчата, вы не знаете, где Ольга Степановна? Валька от неожиданности выронила высокую вазу голубого стекла — она упала и рассыпалась тысячей осколков, упали и цветы… Валька стояла, опустив руки по швам, готовая заплакать. — Ты не порезалась? Ох я дурак… Напугал девчоночку хорошую такую… Фатьянов бросился собирать осколки, нагнулась и Валька. Их руки случайно встретились. Валькино сердце билось так, что, казалось, сейчас лопнет. Она боялась, что Фатьянов услышит его стук… Она не помнила ничего: как ушел Валька Фатьянов, как закончили с подружками уборку, как доукрашали букетами школу, как шли домой. Запомнила только, что в каждом голубом осколке — большом, маленьком — отражалось яркое солнце. Это было похоже на чудо. Столько лет прошло, а эти осколки слепят глаза. Это была пятница; выпускной — суббота. И вновь Валька зорко следила из окна кухни: будет ли Фатьянов стоять у подъезда со щекастой Танькой? Но слышала только песни в отдалении. Всю ночь гуляли выпускники, пели песни, потом — встречали рассвет, загадывали желания и договаривались встретиться, непременно, на этом же самом месте через десять лет! Нет, через двадцать! Тогда двадцать лет казалось вечностью. И никто даже не догадывался, что вечность для многих наступит в ближайшие месяцы. 22 июня, в воскресенье, отец, как обычно, включил черный кружок репродуктора, и тревожный мужской голос объявил: «Без предупреждения… вероломно напали на Советский Союз»… Валька Фатьянов записался на фронт одним из первых. Почти весь их десятый «А» пошел вместе со своим комсоргом. И провожали «команду Фатьянова» тоже — всем двором. Валька стояла в отдалении, парализованная горем. Не так страшна была ей эта непонятная война, как то, что теплый и живой, такой любимый, такой нужный ей Валька Фатьянов уходит куда-то от нее. Надолго, может быть, даже навсегда. Вот он стоит, ладный, невысокий, в этой своей кепчонке, с вещмешком за плечами. Смеется. Даже сейчас смеется. А потом вдруг он заметил Вальку. И сделал несколько шагов по направлению к ней. А она… она — полетела навстречу. Бросилась, обняла. И все равно ей было, что все смотрят. — Ты возвращайся! Слышишь? Возвращайся! Я тебе стихи написала, я пришлю их тебе. Можно — я буду тебе писать? А он гладил ее по волосам и шептал: — Тихо, тихо, Валюшка! Девчоночка. Не плачь. Я напишу тебе, как только обоснуюсь. Буду бить фашистскую гадину. Буду защищать тебя. А если я не вернусь… Слезы градом хлынули из глаз Вальки. Оказывается, он знает, как ее зовут. — Поцелуй меня. Слышишь? Поцелуй. Мне обязательно надо, чтобы меня кто-то поцеловал на прощание. И чтобы ждал. Обязательно ждал. — А… Таня? — полуобморочно уже прошептала Валька. — Таня с семьей уехала в Феодосию… Неважно. Пусть едет. Поцелуй меня, девчоночка. И обязательно жди — договорились? Встретимся здесь, под этой липой, после войны. И они поцеловались — через Валькины слезы и всхлипы, под взглядом десятков глаз. — Ты заметил, что у меня отросли волосы? — спросила неожиданно для себя Валька. — Я хочу отрастить косу. — Косу? Ну конечно. У тебя вырастет замечательная коса, — голос Фатьянова был растерянным. — Только дождись. А потом Фатьянов оторвал ее от себя, буквально оторвал, и шагнул в сторону своих ребят. Они ушли нестройной толпой, растерянно оглядываясь. Смешные, с тонкими шеями, ушастые. Из того их десятого «А» вернулось только два человека. Один, Алеша Корзунов, без ног. Вальку Фатьянова убило в октябре 1941-го под Вязьмой. Отца Вальки Корольковой — в 1943-м, а маму с маленьким Колькой в конце 1944-го: снаряд попал прямо в эшелон, на котором они возвращались в родную Москву. Валька в эвакуацию не уезжала. Работала на заводе, ночью тушила снаряды на крыше. И писала, писала в толстую тетрадку стихи неровным почерком. Про любовь и весну. После войны началась другая жизнь. Не хуже, не лучше — просто совсем другая. Учеба в институте на вечернем, знакомство с Сережей, который стал и мужем, и первым мужчиной. Коса так и не выросла: все время было некогда ухаживать за собой, да и немодно как-то… Модно было — перманент. Родилась маленькая Маришка, названная в честь матери, а через два года — круглоголовый Димка. Валька крутилась как юла, успевая и на работе, и дома. Муж попался хороший, спокойный, ровный. Выпивал только по праздникам. Вальку и детей любил, правда, о любви своей не говорил. Коммуналку на Арбате расселили, и Валькина семья переехала на окраину Москвы. Но место хорошее: яблоневый сад под боком и универсам прямо возле дома. Потом и метро протянули. А Сережка до метро не дожил. Умер — не было пятидесяти: инфаркт. Ох, мужики-мужики, недолго вы живете. Рано оставляете вдовами своих жен. А Маришка что, хорошая выросла, на учительницу выучилась да уехала в город Калининград, за мужем. Почетной учительницей стала, хорошим человеком, а уже и на пенсии. Все сложилось, все правильно, но видится с матерью раз в год по обещанию. И то понятно, расстояние-то какое. А Димка тут остался, несчастливый он какой-то получился, Димка. Нет его уже на земле. Чего говорить… Сам Димка виноват. Сгубило его вино. Но остался внук: сорвиголова, Вадик, золотоволосый, синеглазый. Третий раз женат. Больше всего любит его Валька… Валентина Андреевна. Только он, Вадька, и пишет стихи. Странные, непонятные. Но — заслушаешься. И кто бы мог подумать, что Валька Королькова доживет до таких лет — до девяноста! До правнуков! Сама себя обслуживает, новости смотрит, переживает. Из-за Украины особенно. Отец Валентины Андреевны-то голову под Киевом сложил. Мысли свои Валентина Андреевна записывает в толстую тетрадку. Стихотворные мысли. Их, тетрадок, уже много скопилось. Целая сумка. Каждый День Победы Валентина Андреевна едет на Арбат, в тот старый двор. Его уже нет, их дома, но в переулках сохранилась школа — сейчас в ней гимназия. И жива, до сих пор жива, старая липа. Она огромная, раскидистая, но до сих пор крепкая. Под этой липой когда-то девчонка Валька обещала дождаться своего Вальку. Это — их место встречи… Вот и в этом году едет она туда на метро, маленькая, седенькая. В руках красные тюльпаны. Пять штук. Черными тычинками тюльпанов когда-то, в детстве, маленькая Маринка рисовала «стрелки» на глазах. На месте их арбатского дома теперь офисное здание, огороженная территория, стоит строгий краснолицый охранник. Но старушку с дрожащими руками все же, вздохнув, пропускает во двор. Хоть и оглядел строго: не нищенка ли? Вроде не похожа. — Ладно, бабуль, давай, только быстро. Чтобы у меня проблем не было. — Видишь, Валя, а коса-то у меня так и не выросла. Обманула я тебя, — говорит Валентина Андреевна липе и гладит ее шероховатый ствол. Ветреный день, но солнечный. Как когда-то. — Ты прости, Валя, что я замуж вышла тогда. Просто — не выжить было по-другому. У меня же никого не осталось. Даже Коленьку маленького убили. Да, шла жизнь, дети родились, вот и Вадька такой хороший — он бы понравился тебе. Шелопутный, но хороший. В нем стержень есть, в Вадике. А любила я только тебя, одного тебя, и жизнь как-то мимо прошла, вроде и текло время, а нас с тобой не коснулось. Вот я опять стою здесь, у этой липы, перед тобой. Вся твоя. Только твоя. Ничего другого-то и не было. Только тот наш поцелуй единственный. Косу не отрастила, тоже обманула, но написала новые стихи… вот, послушай… Положила тюльпаны под липу — охранник недовольно поморщился. Из холщовой сумочки старушка достала тетрадку — в нее вложены рецепты, газетные вырезки, какие-то записки… Стала искать нужную страницу. Вдруг визгнула автомобильная сигнализация; какой-то парень спешил к машине. Ладненький, в кожаной черной куртке, волосы темные, а на затылке — белая прядь. — Валя! Валя! — что есть сил закричала Валентина Андреевна. Ей казалось — она кричит на всю Москву, но голос ее был слабый, дребезжащий. И медленно осела, схватившись за сердце. Парень оглянулся: — Вам плохо? — и сделал несколько шагов к старушке. Бежал к ней со всех ног и охранник, причитая, что вот-де, сделал доброе дело, пошел навстречу, а теперь проблем не оберешься… Парень с белой прядкой и охранник не видели — не могли видеть — под темной липой стояла девчонка-подросток, коротко остриженная, с редкими веснушками, с белесыми бровями, в сандаликах и ослепительно белых носочках. Она хохотала весело, заливисто над тем, как ветер-хулиган кружил по двору листки бумаги с непонятными каракулями, похожими на стихотворные строчки...