«Мы учим думать» – Николай Вахтин и Лев Лурье о Европейском университете

Ректор Европейского университета — крупнейший специалист по языкам народов Крайнего Севера, социолингвистике и культурной антропологии. С членом-корреспондентом РАН, доктором филологических наук Николаем Вахтиным встретился и поговорил знакомый с ним около полувека историк Лев Лурье. Николай Вахтин: Рад встрече, но ты объясни мне, зачем это интервью? Лев Лурье: Мне кажется важным, чтобы читатели журнала «Собака.ru» узнали про тебя. Я вот в свое время тоже был человеком из списка «ТОП 50», получил статуэтку в виде собаки и поставил ее на полку. Довольно достойные люди награждаются этой премией, и при счастливом стечении обстоятельств удается даже пожать руку Ксении Собчак, которая обычно ведет церемонию ее вручения. Николай: Я уже пожал. Она как-то заходила к нам в Европейский университет. Лев: Повезло. Для начала расскажи мне, пожалуйста, про твою бабушку, Веру Панову (лауреат трех Сталинских премий и официально признанный писатель, Вера Федоровна была одной из ключевых фигур ленинградской культуры 1950–1960-х годов. — Прим. ред.). Николай: Она родилась в Ростове-на-Дону, где познакомилась с моим дедом, спецкором «Комсомольской правды» Борисом Вахтиным. В 1935 году деда арестовали и бабушка осталась одна с тремя детьми без каких-либо средств к существованию. Лев: Почему такой странный год — 1935-й? Николай: Его обвинили в сокрытии принадлежности к троцкистам. Лев: А он реально им был? Николай: Да сложно сказать. Он был комсомольским деятелем, здесь, в Петрограде, организовывал прообраз пионерской организации. А почти все пионерско-комсомольское движение 1920-х годов было под влиянием троцкистского крыла. Бабушка пишет в мемуарах, что, живя в Ростове, он опасался ареста. Когда попал на Соловки, она его навещала там. Но затем его перевели в Москву и в 1938 году расстреляли. Вера Федоровна в это время уже жила с детьми у своей свекрови в украинской деревне Шишаки под Полтавой. Когда мы с отцом в конце 1970-х приехали в деревню Шишаки — а это замечательное место, просто рай земной, — местные крестьяне стали предлагать нам предметы из фаянсового сервиза, которые бабушка в свое время продавала им по частям, чтобы прокормить детей. И частично мы сервиз в семью вернули. В этой деревне Вера Федоровна писала свои первые произведения, с которых началась ее литературная карьера. Ну а в 1946 году вышел ее роман «Спутники» — она, что называется, наутро проснулась знаменитой, и дальше все пошло по накатанной дороге классика советской литературы. Ну вот так, если коротко. Лев: А со стороны матери из какой ты семьи? Николай: С той стороны балтийские немцы, которые с екатерининских времен жили в Петербурге. Один из предков, Эрнест Липгарт, был главным хранителем картинной галереи Эрмитажа и художником — он написал известный парадный портрет Николая II. Я с радостью обнаружил этот портрет на выставке к 100-летию революции в Зимнем дворце. Лев: Я помню огромную квартиру Веры Федоровны Пановой в доме Адамини, в которой вы жили. Николай: Ты знаешь, она мне тогда тоже казалась огромной, однако с тех пор то ли я подрос, то ли стандарты поменялись, но сейчас я понимаю, что в ней было четыре комнаты, а жило нас там человек пятнадцать, в том числе третий муж бабушки, наш псевдодедушка, как мы его все тогда называли, Давид Яковлевич Дар (писатель-диссидент, открыто выступавший в защиту Иосифа Бродского и Александра Солженицына, организовавший литобъединение «Голос юности» при ДК Профобразования, из которого вышли Александр Кушнер, Виктор Соснора, Юрий Мамлеев, Владимир Марамзин и Сергей Довлатов, ставший в 1960-е годы литературным секретарем Веры Пановой. — Прим. ред.) и его дети от первого брака. Я помню все эти молодежные писательские тусовки у Давида Яковлевича, а потом такие же тусовки на квартире у моего отца. Лев: Довлатова помнишь? Николай: Я прекрасно помню Довлатова, хотя он оказался в «Горожанах», литературной группе, созданной отцом, уже перед самым ее распадом. Лев: Жизнь твоего отца, Бориса Вахтина, делилась на официальную и неофициальную: в одной он был кандидатом филологических наук, научным сотрудником Института востоковедения, киносценаристом и членом Союза писателей как переводчик китайской поэзии, а в другой — автором, которого печатали лишь в самиздате и эмигрантских журналах. Мы учим думать. А это, видимо, и есть самый большой наш грех Николай: В те годы не всегда можно было четко провести грань между литературой официальной и неофициальной: скажем, на первом этаже в том же доме Адамини жил Евгений Львович Шварц, великий человек и гениальный писатель, который дружил с Верой Федоровной и часто заходил к ней в гости. Ну да, он, конечно, был официальный писатель, но с другой стороны, далеко не все его вещи тогда печатали, и его читают до сих пор — а значит, он был настоящим. Лев: Как и твоя бабушка — она тоже была настоящим писателем. Даже в советских фильмах, снятых по ее романам, нет никакой лжи. Они всегда скорее про неразделенную любовь (повесть Веры Пановой «Сережа» экранизировали Георгий Данелия и Игорь Таланкин, роман «Евдокия» — Татьяна Лиознова, роман «Времена года» — Анатолий Эфрос, роман «Спутники» — Петр Фоменко (фильм «На всю оставшуюся жизнь»), книгу «Сентиментальный роман» — Игорь Масленников. — Прим. ред.). Николай: Да, это правда. Ее потому и читали, что она писала про реальных людей с реальными чувствами, — ну а окружающую ситуацию никто не выбирает, это понятно. Знаешь, на самом деле мне приятно, что и сегодня постоянно приходят заказы на публикацию ее произведений — я могу это отслеживать, поскольку права наследования мы поделили с моими многочисленными двоюродными сестрами. Лев: Существует концепция Бронзового века русской литературы, автором которой была Ахматова и которую я старательно продвигаю: согласно ей, после Золотого и Серебряного века наступило время поколения, к которому принадлежали твой отец и его сверстники, рожденные между 1929 и 1941 годами — от Виктора Конецкого до Алексея Хвостенко. Они были поразительной генерацией, но Борис Вахтин среди них — совершенно невероятный и до сих пор недооцененный писатель. Николай: Да, я знаю твою любовь мыслить поколениями, но мне сложно сказать, в этом ли дело, — очень уж разные у них судьбы. Что же касается отцовских текстов, то я на них вырос, и они в значительной степени сформировали тот язык, на котором я говорю и думаю, — для меня это литература высочайшего уровня. Но мне невозможно судить о них «объективно». Да, я считаю, что отец — замечательный писатель, действительно пока неоцененный. Хотя недавно я обнаружил его имя на каком-то сайте в списке ста авторов, книги которых обязательно нужно прочитать. Лев: Давай поговорим о тебе. В 1967 году ты поступил в Университет на филологический факультет. Я учился на экономическом, и тогда мы познакомились в знаменитом кафетерии при «Академичке» — столовой Академии наук в Таможенном переулке. Английское отделение филфака никогда не было заточено под изготовление ученых — выпускало преподавателей. Как же получилось, что ты стал доктором наук, специализирующимся на синтаксисе эскимосского языка? Николай: А в аспирантуре Института языкознания было место только по эскимосскому языку, и когда мне его предложили, я очень удивился — никогда до этого не слышал о существовании такого языка. Но лингвистика мне нравилась, я туда пошел и не жалел об этом ни одной минуты. Лев: Ты стал заниматься тем, что называется полевыми исследованиями, — ездил в экспедиции по Крайнему Северу? Когда у тебя только один родной язык, ты начинаешь верить во всякие пустые национальные идеи, что все однолинейно Николай: Да, впервые поехал в 1974 году сразу месяцев на пять, потом эти поездки случались раз в два года. До сих пор названия Амдерма, Хатанга, Певек, мыс Шмидта звучат для меня как песня. Первые лет пятнадцать занимался чистой лингвистикой, описанием северных языков, среди которых были такие экзотические, как алеутский или юкагирский. Потом меня начало сносить в то, что называется социолингвистика, то есть не структура языка, а его бытование, использование в обществе. Неожиданно я открыл для себя, что большинство населения земного шара двуязычно или трехъязычно с самого раннего возраста и что люди, живущие с детства с одним языком, — это, скорее, исключение. А это совсем меняет наши представления о мире. Когда у тебя только один родной язык, ты начинаешь верить во всякие пустые национальные идеи, в то, что все однолинейно. И в России очень многие, помимо русского, свободно говорят по-татарски, по-марийски, по-якутски. Что происходит с языками в ситуации, когда они сталкиваются в голове человека? — вот что любопытно. А сейчас я занимаюсь арктической антропологией и социальными исследованиями Севера. Лев: И все эти годы ты работаешь в Институте языкознания? Николай: Да, в институте, который теперь называется Институтом лингвистических исследований РАН, но сейчас уже скорее числюсь на малую долю ставки — в начале 1990-х началось формирование Европейского университета, и он стал для меня главным делом в жизни. Лев: Кто был автором идеи его создания? Николай: Ну, если пользоваться классической моделью — Авраам родил Исаака и далее по тексту, — то Анатолий Собчак позвонил Борису Фирсову (в те годы директору петербургского филиала Института социологии АН СССР. — Прим. ред.) в январе 1992 года и произнес фразу, с которой все началось: «Я хочу в Петербурге альтернативный университет, и мне сказали, что, если я хочу, чтобы что-то было сделано, я должен обратиться к вам». Не знаю, почему у него возникло такое желание. Может быть, он готовил его под себя, понимая, что не век ему быть мэром, может быть, он разочаровался в Государственном университете. А на следующий день Борис Максимович позвонил мне. Уже через пару недель мы создали оргкомитет, начали обсуждать концепцию, которую в итоге вдвоем с Фирсовым и написали. Европейский университет открылся в 1994 году и получил от города Малый Мраморный дворец на Гагаринской улице. Лев: Я помню тебя и твоих коллег в те годы — с вами невозможно было общаться, вы все время говорили только о своем университете. Николай: Да, так и было. С нами и сейчас невозможно общаться — мы продолжаем о нем говорить. Лев: Почему вы выбрали тогда именно формат аспирантуры? Николай: Потому что полноценный университет по социальным наукам в то время мы открыть не могли, в городе не было достаточно преподавателей — неоткуда было их взять. Мы нашли замечательных специалистов в Институте истории РАН, но это были люди уже вполне состоявшиеся и немолодые — если бы мы предложили им взять на себя полноценную нагрузку по обучению студентов с первого по пятый курс, они бы просто отказались. А когда мы сказали им: читайте какие хотите курсы, возьмите и подготовьте двух-трех учеников по любой теме — они согласились. И не только историки, но и лучшие в городе антропологи, этнографы, филологи, экономисты. Мы не могли начать строить университет снизу и поэтому начали сверху, как Фирсов говорил — с крыши: лет через пятнадцать поняли, что в городе уже появились люди, которых мы можем привлечь к преподаванию в магистратуре, — и открыли ее. Затем всерьез обсуждали открытие бакалавриата. Но тут уже нас стали закрывать осенью 2016 года — отбирать лицензию, через год после этого выселять из здания. Лев: Скажи, а какова судьба среднестатистического выпускника ЕУ? Николай: Они все время стоят как тот витязь на распутье. Первая развилка — оставаться в России или уезжать. Раньше меньшинство уезжало, а сейчас наоборот. И вторая развилка — заниматься фундаментальной наукой или более практической деятельностью. Процентов шестьдесят выбирает науку здесь или за границей. Но это зависит от специальности: так, практически все выпускники экономического факультета предпочитают более прикладную дорогу и прекрасно устраиваются в международных и российских бизнес-структурах. Лев: Ты проработал два срока ректором Европейского университета, затем ушел с этой должности, а год назад, как я понимаю, твои коллеги попросили тебя вернуться в качестве кризисного менеджера? Николай: Можно так сказать. Лев: Как ты объясняешь причину абсолютно несправедливых, без каких-либо объяснений, гонений на ЕУ? Николай: Журналисты различных изданий, по-моему, придумали уже все возможные версии по этому поводу. Наверное, одна из них истинная, но я не знаю какая. Последнее, что я слышал из коридоров городской власти, — это что здание на Гагаринской улице было оставлено нами в безобразном состоянии, что оно непригодно для учебных целей, требует серьезных капиталовложений и что администрация Петербурга готова выделить 42 миллиона рублей на проект его реконструкции. Во-первых, мы не оставили его в безобразном состоянии. Во-вторых, мы прекрасно знаем, что дворец не подходит под учебные цели и именно поэтому затеяли его реконструкцию. Руководство города хочет разместить там IT-академию на 4 тысячи человек, при том что в здании не всегда комфортно себя чувствовали 250 наших студентов. В-третьих, 120 миллионов внебюджетных рублей из наших собственных средств мы уже потратили на проект реконструкции, и власти об этом прекрасно знают, каждый шаг с ними согласовывался — двадцать коробок с документами у них же и лежит. Если они действительно так хотели забрать здание, почему не взяли наш проект, который уже готов? Почему не подождали, пока мы его отремонтируем за наши деньги? Для чего была эта спешка? Лев: У меня возникает аналогия с «Ленинградским делом» конца 1940-х, поводом для которого послужила какая-то неправильная прослушка органами. Кто-то из ваших преподавателей что-то сказал, а его не так поняли. Если так пойдет дальше, то Европейский университет захватит все бары в городе Николай: Может, и так, но это опять же предположения, гипотезы, гадания. У нас есть несколько профессоров, которые иногда произносят в публичной печати то, что они на самом деле думают. И то, что является правдой, потому что они хорошие профессионалы и если они что-то говорят про современное общество, то, скорее всего, не ошибаются. Но в остальном у нас абсолютно разнообразный преподавательский состав, в котором присутствуют и либералы, и государственники, и даже убежденные коммунисты. Но мы учим думать. А это, видимо, и есть самый большой наш грех. Лев: Что будете делать дальше? Николай: Пока мы вынуждены ждать. Сейчас Европейский университет не ведет занятий, потому что у него отобрали лицензию, но продолжает заниматься научными исследованиями и просветительской деятельностью. Например, я руковожу Центром социальных исследований Севера, который получил в этом году президентский грант на создание интерактивной карты Арктики. Мы приглашаем в университет людей, имеющих высшее образование, для того, чтобы они могли заниматься наукой под руководством серьезных специалистов. Очень много книг выпускается нашим издательством — оно совершенно не «карманное», работает независимо от университета и у него своя политика. Наши преподаватели активизировали онлайн-курсы на площадках Arzamas, «Полит.ру» и нескольких других сайтах — это короткие лекции по 15–20 минут, с большим количеством материала, который можно почитать самостоятельно и пройти в итоге тест. По средам наши профессора читают лекции бесплатно для всех желающих в здании на Гагаринской, 6/1, которое приобрел университет. Начиная с мая мы участвуем в «Открытом лектории» в Новой Голландии. А недавно запустили программу барных лекций — от публики нет отбоя. Если так пойдет дальше, то Европейский университет захватит все бары в городе. Шучу. «Собака.ru» благодарит за поддержку партнеров премии «ТОП50 Самые знаменитые люди Петербурга 2018»: главный универмаг Петербурга ДЛТ, Испанский Ювелирный Дом TOUS, Nespresso МЕСТО СЪЕМКИ Мозаичные мастерские Академии художеств 3-я линия В.О., 2а Мозаичную мастерскую в Петербурге основали в 1851 году специально для создания отделки Исаакиевского собора. В советские годы здесь делали уникальную мозаику для станций Ленинградского и Московского метрополитенов. Фото: Алексей Сорпов Текст: Виталий Котов Стиль: Эльмира Тулебаева